Где-то на бескрайних просторах Земли брёл человек по узким улочкам своей маленькой родины. Шёл по Своим Делам, погружённый в Собственные Мысли. Шёл, обуреваемый Желаньями, подгоняемый Заботами и преследуемый назойливой Нуждой. Ему хотелось отмахнуться, отстраниться, убежать, спрятаться, забыться, чтобы только не слышать бесконечных: «должен!», «хочу!» и «надо!»

Но как, как отстраниться? и куда бежать? Он прекрасно понимал, что некуда. Везде его поджидают кривые улочки маленьких родин!.. А Желания, Заботы и, наконец, Нужда!?

От себя не убежишь, не скроешься. Если рождение – судьба, тогда смерть – рок? Или может наоборот?..

Короткая яркая вспышка, и уже нет ни вопросов, ни тем более ответов. Все, что осталось от неуживчивого, вечно сомневающегося, беспокойного и любопытного прошлого, – тень. Неясная тень на холодном камне чудом уцелевшего моста. Чудом?..

Чушь! Очередная чушь?! Перо с лёгким шуршаньем падает на письменный стол…

И всё же он стал Тенью.

Чьей-то тенью на картине, где сочными, живыми красками были нарисованы портреты, баталии, натюрморты, пейзажи.

Остров Тиниан. Один из островов Марианского архипелага, затерянный на бескрайних просторах Тихого океана, мирно загорал в лучах жаркого летнего солнца. Стояла июльская духота. И только иногда над его почти лысой всхолмленной поверхностью пролетал слабый ветерок, дарующий утомлённой земле кратковременное ощущение прохлады.

Ни одинокие деревца, словно случайно занесённые сюда и растерянно озирающиеся на голые холмы, ни песчано-каменистые пляжи, омываемые напористой океанской волной, – ничто не напоминало и не подсказывало, что буквально в нескольких сотнях миль отсюда гремят взрывы, свистят пули и гибнут люди. Сотни тысяч людей. И даже серая громадина крейсера, бросившего якорь недалеко от берега, не вносила чувства тревоги в мирную и беспечную идиллию пейзажа тихоокеанского острова…

26 июля 1945 года крейсер американских ВМФ «Indianapolis» доставил на остров очень важный и секретный груз.

Секретность и необычность груза подчёркивало то, что вместе с ним на остров прибыло несколько гражданских лиц. Их белоснежные рубашки с короткими рукавами входили в резкий диссонанс с военной формой цвета хаки. Они скорее были похожи на туристов, случайно забредших в небольшой прибрежный рабочий посёлок, где все заняты своими делами. Неуклюжие, незнакомые с местными нравами и традициями, они постоянно кому-то попадали под ноги, мешали и, виновато улыбаясь, скороговоркой извинялись. В ответ слышалось нечто вроде: «принесло тут вас на нашу голову!»

На корабле и на берегу шла привычная неторопливая работа. Возле груза суетились люди. Прицепляли. Отцепляли. Проверяли комплектность и пломбировку. Поднимали и укладывали. Отдавали указания. Обливались потом. Посмеивались, поругивались.

– Приветствую вас в моём скромном хозяйстве.

К гражданским подошел человек в лётной форме лет сорока. Люди в белых рубашках обернулись. Самый пожилой из них, сухопарый мужчина, поднёс платок к редеющей шевелюре и вытер капли пота, выступившие на высоком лбу.

– Позвольте представиться: полковник Пол Тиббетс, – продолжил подошедший бравый лётчик, с иронией оглядывая сомлевших на пекле «туристов», – командир авиагруппы. Всё нормально?

– Спасибо, полковник. Приняли по высшему разряду, – ответил за всех сухопарый. – С «малышом» будьте поосторожнее, он у нас капризный, – добавил он, указывая на короб из фанеры и досок, возле которого возились техники и рабочие полевого аэродрома.

– Наслышаны. Не беспокойтесь, люди предупреждены, да и люлька соответствующая тоже готова. – Тиббетс небрежно махнул кепкой в сторону зелёного ангара.

Перед ангаром, словно на параде, застыли серебристые В-29.

– Красавцы! Какой из них? Вы уже выбрали жеребца, полковник?

– Мой. Самый первый, – произнёс полковник не без гордости. – Сам отбирал на заводе Глена. Красавец, не правда ли? Я уже успел его объездить.

– Это вон тот, восемьдесят второй?

– Да.

– Ну, о вас мы наслышаны. Лучший лётчик бомбардировочной авиации…

Прошло ещё несколько дней.

Крейсер, доставивший «малыша» на Тиниан, благополучно поднял якорь и исчез в сизом плывущем мареве. Вскоре на острове получили сообщение, что он затонул, получив пробоину ниже ватерлинии после успешной атаки японской подлодки.

Кругом шла война.

А сам остров продолжал жить прежней размеренной жизнью обыкновенного острова, затерянного на просторах бескрайнего океана. Встречал дымчатые рассветы, провожал томные закаты, купаясь в серо-бирюзовых волнах. Будто он единственный бросил протест ужасной реальности, сотворённой человеком, и ушёл в пу́стынь беспечных волн и белых бурунов, погружаясь в звуки прибоя…

Продолжала жить своей жизнью и базирующаяся на острове 509-я специальная авиагруппа. Со взлётного поля, которым служила ровная поляна, будто идеально приспособленная для взлёта тяжёлых машин, каждый день взлетали самолёты и, утробно урча моторами, исчезали вдали. Исчезали, чтобы по истечении нескольких часов снова появиться, облегчённо плюхнуться на светлый песчаник, важно, будто хвастаясь своими подвигами, прокатиться перед строем сослуживцев и занять своё место в строю, подставляя серебристые выпуклые бока жаркому солнцу.

Второе августа.

В штабе было душно и наэлектризованно не уютно. Что-то трещало и противно пищало. Продираясь сквозь постоянное механическое потрескивание, шипение и густые клубы сигаретного дыма, туда-сюда сновали люди, больше походившие на тени. Они, постоянно сталкивались, что-то говорили друг другу, докладывали и снова расходились, раздвигая сизые клубы дыма и невидимые электроизлучения, из которых, казалось, и состоял липкий воздух штаба.

– Ребята, кто видел полковника!?

– Он с экипажем. У них инструктаж в ангаре. А что?

– А, «малыша» гладят. – Весело осклабился молодой радист с нашивками сержанта, – радиограмма. Пойду, вручу. – И он направился в сторону ангара.

Быстро пробежав глазами по тексту радиограммы, полковник Тиббетс махнул головой, будто соглашаясь с её текстом.

Только что он получил приказ №13.

– Спасибо, сержант. Идите.

Сержант быстро махнул рукой перед собой, не то отдавая честь, не то жестом говоря: да чего уж там, не стоит благодарности, и выскочил наружу, в солнечное пекло.

– Получен приказ на бомбардировку. – Тиббетс обернулся к присутствующим в ангаре – его собственному экипажу и гражданским экспертам, сопровождавшим атомную бомбу. – Указаны три цели. Первая в списке – Хиросима. Ну что ж, осталось дождаться благоприятных метеоусловий и поджарить этих япошек. Пойду, найду Изерли. Пускай поднимает своих птичек, «малыш» просится наружу. – Полковник засмеялся удачной шутке и погладил выпуклый бок огромной бомбы.

Уже на выходе он обернулся. Нашёл взглядом круглолицего майора и обратился к нему:

– Фереби!

– Сэр! – лицо попыталось вытянуться, изображая преданную внимательность.

– Организуй погрузку «малыша».

– Да, сэр!

Переговорив с майором Изерли, Тиббетс вышел из штаба, закурил сигарету и присел на лавочку в тени одинокого дерева, наблюдая со стороны, как из ангара выкатывают массивное поблескивающее на солнце тело бомбы.

«Малыш» и впрямь был внушительный. Люди, похожие на муравьёв, облепили его со всех сторон и руками-усиками с трудом катили его в сторону линейки самолётов. Слышались отрывистые команды, сдобренные крепким словцом…

К Тиббетсу подошёл майор Изерли и тоже закурил из смятой пачки.

– Загружают. Что родится из этого малыша? Послушаешь этих учёных, так просто жуть пробирает – прямо монстр какой-то.

Тиббетс покосился на майора и, задумчиво сузив глаза, затянулся сигаретой. Он недолюбливал майора: сам себе на уме. Полковник был прирожденный командир. Ему нравились те, кто браво вскидывал руку ко лбу и, не задумываясь, гаркал: «Есть, сэр». Таких «правильных» в его авиагруппе («избранных», любил повторять полковник) было большинство. И он как командир гордился этим. Тиббетс с удовольствием затянулся и продолжил следить за оживлённой вознёй у его самолёта номер восемьдесят два…

В его тени, отбрасываемой длинными крыльями, собрался почти весь лётный и технический состав полка, кроме тех, кому выпало сейчас дежурить в полумраке штабного помещения или лететь на боевое задание, скрываясь за редкой облачностью. Настроение у всех было приподнятое, и каждая шутка заканчивалась грохотом смеха.

– Дайте мне кисточку, – Роберт Льюис выхватил кисточку у молодого техника. – Теперь моя очередь, я, как никак, второй пилот!

– Роберт, ты же писать не можешь. У тебя в одном слове будет три ошибки. Ребята, помните?

Раздался дружный смех.

– Ничего, – не сдавался красавчик-пилот, любимец женщин. Он обмакнул кисточку в краску и подошёл к гладкому телу бомбы, выкрашенному в болотный цвет. – Япошки тоже грамоте не обучены. Они «эй» от «ай» не отличат. Тупицы, малюют свои кривули!

Шутка всем понравилась, воздух взорвался от новой порции гогота.

– Давай, Роберт! Передай им привет от своей мамочки.

– Ха-ха-ха!

– Они его мамочки как огня боятся!

– Ха-ха-ха!

– А ведь там осталась надпись, сделанная командой «Indianapolis», – тихо произнёс Клод Изерли и как-то странно пожал плечами, как будто стал замерзать под августовским солнцем.

Тиббетс отвлекся от возбуждённых лиц собравшихся вокруг бомбы и косо посмотрел на майора.

Всегда он так, – неприязненно подумал полковник. – Всем весело, а он стоит отрешённо, будто чужой, и смотрит на все «басетовыми» (полковник терпеть не мог эту породу собак – «тупые и никчёмные») глазами. Философ, чёрт его подери! «Там – надпись команды „Indianapolis“», – мысленно передразнил он майора. – Философ.

Полковник сплюнул на землю и выбросил окурок. Взглянул на Изерли и твёрдо произнёс:

– Ничего, майор, мы отомстим. Вы только погоду нам дайте. – Тиббетс ухмыльнулся. – У вас это прекрасно получается.

Полковник был справедлив и уважал высокий профессионализм командира метеоразведки, отбрасывая плаксивые сантименты во имя выполнения поставленных боевых задач.

Изерли посмотрел на командира и покачал головой: погоду, говорите? – сейчас сотворим! Его тонкие губы попытались растянуться в подобие ответной улыбки. А на душе скребли кошки. Да скребли так противно, что хотелось крикнуть им «брысь», но это были свои кошки. Интересно, какая страшная сила свела нас вместе и забросила сюда? На эти парящие пески. – Майор, поглядел поверх самолётов на хилую пальмовую рощицу, шелестящую в углу поля. – Таких разных.

Потянулись дни ожидания.

Метеоразведчики майора Изерли каждый день поднимались в воздух. Экипаж В-29 за номером восемьдесят два изнывал от ожидания.

И вот наступил момент, которого ждали все. И экипажи, и техники, и гражданские, сопровождавшие бомбу.

Наступило шестое августа.

На выпуклом фюзеляже самолёта, поблёскивающим в рассеянных солнечных лучах, возле пилотской кабины красовалась чёткая надпись «Anola Gay». Пол Тиббетс подошел к своему любимцу и ласково похлопал его по гладкому металлу, будто любимого скакуна.

Заслушав доклад старшего техника, командир коротко поблагодарил его и повернулся к экипажу грозной машины. Последние напутствия. Рукопожатия. И вот те, кому сейчас предстояло взмыть в воздух и скрыться в лазурной дымке, стали подниматься по лесенке наверх, исчезая в чёрном чреве бомбардировщика. Лесенку откатили в сторону, тяжёлый люк, чавкнув механизмами, скрыл последнего члена экипажа.

Всё как всегда, и в то же время чувствовалась неповторимость момента. Он был один из множества других, но именно в нём словно сконцентрировались стремления тысяч и тысяч судеб. Они сошлись в одном мгновении, вспыхнув с необыкновенной силой и мощью, способной расплавить любой металл, любую броню. Этакий кумулятивный сгусток воли и жажды мщения, воплощённый сейчас в отполированном самолёте, или вернее в том, что скрывал полумрак его бомбоотсека.

Десятки учёных и лаборантов, тысячи рабочих и фермеров, политики и священники просыпались утром и ложились вечером, посвящая себя одному. Чтобы именно в этот миг четыре мощных двигателя вздрогнули и бешено закрутили четыре винта, превращая их в мутные круги. А те в свою очередь оттолкнулись от застывшего воздуха и увлекли за собой махину – гордость и бессонные ночи многочисленных участников этого события.

Необычность момента особо подчеркнули последние слова приказа, прозвучавшие хриплым голосом командира: «Пилоты, вам выпала особая честь: совершить акт возмездия – сбросить на головы наших врагов особую сверхмощную бомбу. Я уверен, что после этого они будут вынуждены поднять руки вверх и сдаться. Ребята, страна гордится вами! С вами вся Америка! С нами Бог!»

Воздух огласил могучий рёв, В-29 вздрогнул и начал свой долгий красивый разбег. Крылья качнулись, освобождаясь от пут земли, и взмыли навстречу проплывающим над ними облакам. Минута, другая и, оставив после себя дымный след, громадная машина исчезла вдали. А назойливый гул ещё долго не хотел покидать растревоженное небо и напуганные лужайки с мирными пальмами на опушках.

Люди стали расходиться. Офицеры в сопровождении штатских вернулись в штаб. Техники и обслуживающий персонал потянулись в сторону импровизированного бара, уютно расположившегося в пальмовой роще, и на футбольное поле у края взлётной полосы.

Люди устали от войны и им хотелось побыстрее покончить с ней. И не важно, как это случится: провидением, доброй волей или силой неведомого страшного оружия. Лишь бы она перестала собирать кровавую дань на земле, позволила вернуться домой целыми и невредимыми…

Каждый был предоставлен самому себе и своим мыслям, однако тот, кто свёл их вместе, ни на мгновение не оставлял без своего пристального внимания, заставляя беспокойно поднимать голову и прислушиваться к безмолвию медленно тянущихся минут и часов. Они продолжали служить ему, даже не подозревая об этом. Они продолжали выполнять приказ, однажды прозвучавший.

Солнце незаметно перевалило самую высокую точку на небосклоне и начало потихоньку скатываться вниз, удлиняя тени.

И где-то там, на северо-западе, высоко в небе прячась за облака, летел большой серебристый самолёт. Экипаж, выполняя поставленную боевую задачу, деловито и собранно прокладывал курс на Хиросиму.

…Над Хиросимой вставало солнце нового дня. Прохладные утренние лучи постепенно заливали город теплом и светом.

Ёноскэ Юкио любил ранние утренние часы. Город только просыпался, и не было привычной дневной сутолоки.

Небо на востоке просветлело, окрашиваясь в нежные розовые тона. Маленькие звёздочки, подобно молоденьким девушкам, скрывающим свою красоту от чужих нескромных взглядов, юркнули за лёгкую светло-фиолетовую ширму и только самые яркие и бесстыжие продолжали мерцать, украшая собой прозрачное полотно небосвода.

Где-то скрипнула лёгкая ширма – сёдзи. Дома оживали и наполнялись звуками неприхотливого японского быта. А улицы по-прежнему пустовали. Одинокие прохожие брели по своим делам, прижимаясь к белым стенам невысоких домов.

Так бы шёл себе и шёл, – подумал Ёноскэ, – подобно легендарному ронину. Никому и ничем не обязанный, свободный поэт тенистых дорог… Да, вчера в гостях у Харуо мы хорошо посидели, – потирая лоб, неожиданно прервал поэтический ход мысли Ёноскэ, – голова тяжёлая. Ну и ладно, не так уж часто мы стали встречаться за дружеским столом, – оправдывался он сам перед собой. – Времена нынче тяжёлые – война. Будь она трижды проклята! И вместе с нею все америкашки с их авианосцами и бомбардировщиками. – Ёноскэ тихо вздохнул. – И всё-таки стол был великолепный! Надо отдать должное О-Ити.

Ёноске с удовольствием вспомнил вечер. Они собрались у Харуо по случаю его дня рождения – старые друзья. Сколько Ёноскэ помнит, они всегда были вместе. Начиная с детских уличных игр и беззаботных подростковых увлечений, когда они расставались поздно вечером, чтобы утром снова встретиться, до сегодняшних тяжёлых дней, когда встречи стали очень редкими и по случаю.

За столом было шумно. Желание забыться хоть на минуту, отстраниться, само тянуло руку к чашечке с сакэ. Раздавались громкие здравицы. За именинника и его прекрасную жену О-Ити. За её чудесное умение «среди разрухи и войны» накрыть такой богатый стол… М-м-м, суси, политое сёю, были такими вкусными! – Ёноске даже зажмурился от удовольствия, вспоминая удавшийся вечер. – И где она по теперешним временам взяла такую нежную рыбу на суи-моно. Нет, я всегда говорил, что Харуо повезло с женой.

Потом сакэ обжигало горло за императора и славную армию. Бремя войны легло на каждого. И вчера вспоминали тех, кто был призван и сейчас защищал их Родину. Тех, кто уже никогда не сядет за дружеский стол. Когда тёплый хмель разнуздал не только одежду, но и языки, вспомнили древних богов своей маленькой доброй родины.

«Ребята, давайте поднимем наше сакэ! – Ёси, слегка покачиваясь, бережно поднял маленькую фарфоровую чашечку. И выдержав многозначительную, почти театральную паузу, в течение которой он осоловевшими глазами оглядел каждого сидящего за столом. Словно командир перед строем. И продолжил: – Давайте поднимем это славное сакэ во славу нашего славного и древнего бога, покровителя воинов Хатимана! Пусть вместе с этим глотком вольётся в нас его древний и грозный воинственный дух. Пусть вложит он в наши руки страшное оружие, безжалостно карающее наших врагов. – Ёси тряхнул головой, – пусть будут они прокляты, проклятые „рыжие“!»

Дух древнего бога, дремавший где-то под остроконечной крышей, заслышал зов и сорвался вниз навстречу со своими единокровниками.

Ёноскэ вспомнил пылающие глаза друзей. Улыбаясь, он покачал головой, так же, как это делают старики, беззлобно шепелявя себе под нос: «Дети, ну настоящие дети». После чего посмотрел на узкую полоску неба, еле-еле проглядывающую среди свешивающихся деревянных карнизов, уже окрашенную в золотистые утренние цвета.

Несмотря на понедельник, он не спеша брёл по одной из боковых узких улочек Хиросимы. Спешить было некуда – в его конторе знали ещё с пятницы: Ёноскэ Юкио сегодня пригласили на сборный пункт, а туда зря не приглашают. И только старая привычка вытолкнула его с утра пораньше из теплой постели и направила хорошо знакомым маршрутом. «Зайду на работу. Переброшусь парой слов и пойду на сборный пункт. Туда я завсегда успею».

Двухэтажные дома прижимались так тесно друг к другу, почти вплотную, что улочка походила скорее на тропинку, затерянную среди городских ущелий. Иногда попадались непритязательные и простенькие вывески. Вроде той, на которой черными иероглифами на белом фоне было написано: «Хозяйственная лавка Ёси Акебоно». Где-то в доме заплакал младенец. Ёноске снова удовлетворённо покачал головой, – жизнь продолжается и течёт своим чередом. Он прекрасно знал, что примерно через одно тё он вынырнет на просторную и широкую улицу, заполненную людьми с их вечными разговорами о насущном, с шумным позвякивающим трамваем и повернёт направо в сторону Центра Содействия Промышленности с куполом на крыше. Ёноскэ не раз бывал там по делам.

Со стороны порта донёся пронзительный звук сирены. Воздушная тревога! – Ёноскэ весь внутренне сжался. От хорошего настроения не осталось и следа. Звук напомнил: идёт война, и даже здесь, в тылу, она каждый миг может напомнить о себе, покалечить и убить.

Испугано захлопали оконные рамы. Ёноскэ ускорил шаг – возле Центра Содействия Промышленности находилось бомбоубежище.

Быстрее, быстрее! Ох, как тяжело, сказывается вчерашнее застолье! Он вынырнул на свет широкой улицы и сразу попал в поток спешащих горожан. Огибая деревянный столб, Ёноскэ повернул направо и стал частью шаркающего и шелестящего потока. Уже близко, над крышами возвышался заветный стеклянный купол, когда прозвучал сигнал отбоя. Ёноскэ облегчённо вздохнул и отошёл в сторону перевести дыхание и вытереть напоминание вчерашнего дня рождения, выступившее каплями пота на лбу. Вместе с ним вздохнул бурлящий поток и, замедляя свой бег, вернулся к берегам покоя…

Сзади забавно потренькал трамвай, тяжело накатываясь на рельсы. Ёноскэ вышел к мосту и, глубоко вдохнув, зажмурил от удовольствия глаза. Красота! И куда мы все спешим, не замечая ничего вокруг?!

Река Ота, поделившись здесь своей водой с одним из семи рукавов, разрезала город на островки, окаймлённые по берегам зелёными насаждениями. Он стоял на одном из них и любовался панорамой, открывающейся с набережной у моста.

Война будто отступила на задний план. За спиной возвышалось тёмно-серое каменное нагромождение дома Гэмбаку, на его ступенях сидел раненый солдат в полевой форме.

Ёноскэ подошёл к парапету. Прозрачное течение, позолоченное песчаными пляжами и украшенное изумрудами и малахитом, спокойно и величаво устремлялось к морю, не замечая городской суеты и шумихи. Вот бы и мне так, – подумал он, провожая взглядом похожие на призрачных лебедей приводнившиеся белые облака.

По ушам резануло, раздирая идиллическую картину пополам. Снова прозвучал сигнал воздушной тревоги.

Ах, чтоб вас…! Дайте хоть на секунду забыть всё! – Ёноскэ с трудом оторвал взгляд от воды и поднял голову к небу в поисках причины гудящей сирены.

Высоко за облаками медленно летел самолёт. В-29, – безошибочно определил Ёноскэ (война хороший учитель, но уроки её, к сожалению, недолговечны), страх, успевший вкрасться внутрь и завладеть всем его существом, быстро улетучился, – всего один бомбардировщик!? Наверное, разведчик или листовки будет разбрасывать. Уф, отлегло, – он прижал руку к сердцу, напряжённо выталкивающему из себя кровь. – Что-то сбросил, ух, гад! Почему наши зенитчики молчат?! Высоко?

Ёноскэ не отрываясь, как завороженный, следил за маленькой серебристой точкой, отделившейся от самолёта.

В какое-то мгновение он ощутил в себе неразрывную связь между собой, своей судьбою и этой вспыхивающей холодным металлическим отблеском крохотной точкой, быстро приближающейся к земле.

Вот над точкой вырос белый купол. Она замедлила своё роковое падение. Ёноскэ почему-то разочарованно вздохнул. Вздох читателя, неожиданно для себя открывшего последнюю страницу увлекательной книги. В последнее время он жил сюжетом этой книги. Сопереживал героям и событиям. И вот, нате вам – автор решил поставить последнюю точку. Да как он смел! Ведь пока он, Ёноскэ Юсио, читал – он жил.

Нежелание закрывать последнюю страницу и предчувствие, что это неизбежно и когда-нибудь случится, были в том невольном вздохе.

Серебристая точка молчаливо долетела до своего места и… взорвалась, протыкая небо острыми языками огня и растекаясь жирной белой кляксой дыма. Взорвалась с ужасным грохотом, в котором слышалось злорадное: «Всё, конец!»

Последнее, что увидели влажные глаза Ёноскэ, перед тем как расплавиться в адском пламени, было – кровавое око, неожиданно выглянувшее сквозь густые клубы дыма. Оно зорко взглянуло на притихший внизу город и на замерших в страхе людей. В его алых глубинах вспыхнул и замерцал недобрый огонёк. Ёноскэ в ужасе отпрянул от соприкосновения с горячим, хищным дыханием близкой смерти.

Испепеляюще-яркая Вспышка жадно и ненасытно поглощала улицы и людей, застывших на мостовых, дома и маленькие деревца сакуры, растущие вдоль набережной реки, долины и небесную лазурь. Оставляя после себя обожжённое, потемневшее небо, изуродованные людские останки, развалины и – Тьму…

В остекленевших глазах Ёноскэ, перед тем как их расплавил и испепелил взрыв, застыл мёртвый негатив с ярко-белым пятном на месте поглощённого Вспышкой солнца.

Светильник, освещающий зал, погас. Партер, бельэтаж и ложа погрузились в непроницаемую темноту. Где-то высоко над головами загорелся новый источник.

В отличие от потухшего светильника в «зале», дарующего свет и тепло каждому, невзирая на лица и места, этот новый источник, похожий на прожектор, рассеивал свои пронзительно-холодные лучи избирательно и целенаправленно. Приглядевшись, можно было увидеть бесчисленные лучи-щупальца, связанные в единый пучок. Они, хищно извиваясь, каждый достигал своей цели, обволакивал и заползал внутрь, наполняя тела новой сутью. Жизнью и содержанием.

Инстинктивно зажмурившись в момент взрыва, Он удивлённо разлепил плотно сжатые веки: Он жив?! И сквозь прищур настороженно осмотрелся вокруг. Страх улетучился. Он широко открыл глаза. Удивление нарастало по мере того, как к нему возвращалось обыкновенное зрение, способное различать предметы, образы, тени и полутени.

Он стоял на самом краю грандиозной ярко освещённой сцены, замещающей собой прежний ландшафт. Зрительный зал был погружён в непроницаемую тьму. Но зал не был пуст. Он ощущал чьё-то многочисленное присутствие, и что-то подсказывало ему: зал заполнен до отказа. «В „театре“ аншлаг?!»

Непроницаемую темноту нарушал слабоватый отблеск сцены, застывший в тысячах пар внимательных глаз, неотрывно следящих за игрой артистов («в тысячах», – это подсказывал взволнованный внутренний голос нашего героя – он не мог себе представить, что существуют в мире зрительные залы на миллионы, и, тем более, миллиарды зрителей).

Нарушал гармонию непроницаемой темноты непрерывный шорох входных дверей. Они открывались, пропуская на миг необыкновенно чистые лучи света, на фоне которых мелькали неясные тени входящих. Петли неустанно шуршали в своих гнёздах, почти никогда не останавливаясь хотя бы на минуту – перевести дыхание.

Кто они? – подумал Он, вглядываясь в темноту. Входили в основном улыбающиеся молодые люди. Они с интересом оглядывались, попадая внутрь. Смеялись. Словом, вели себя так, как ведут обыкновенные беспечные зрители, пришедшие повеселиться, пофлиртовать, себя показать, на других поглазеть, в общем, попросту убить время. Иногда, держась за взрослую руку, заходили маленькие дети. Их вселенские глаза были по-детски широко открыты. Непонимающе, порой с испугом, они взирали на этот незнакомый непонятный мир взрослых развлечений и, вздохнув, безропотно впускали его в своё маленькое сердце.

Почти никто не выходит? Странно! – Ему захотелось крикнуть в зал: «Что вы тут забыли? Вставайте и идите! Здесь тесно и душно! А там, там воздух и солнце. Ну что же вы?..» – Двери с надписью «выход» оставались практически без движения. Как они размещаются?

Язык словно прилип к гортани. Его охватил сильнейший страх. Он попятился назад. Могучий источник света, бьющий откуда-то из-под потолка, ослепил и поглотил его. Он пытался жмуриться и закрываться руками. Нещадные лучи-щупальца ощупывали его своим холодным прикосновением. Заползали внутрь, наполняя оболочку новым содержанием. Он чувствовал себя похожим на пустую бутылку, брошенную в море. Волны качают её, захлестывают. Солёная вода затекает в открытую горловину. Бутылка захлёбывается и тяжелеет, и уже сама услужливо черпает вездесущую едкую воду. В следующую минуту, заполненная до краёв, она безвозвратно погружается на дно, становясь частью морской стихии…

Он стоял на сцене, щедро заливаемой пронзительными лучами. Зал, который он только что покинул, провалился, превратившись в непроницаемо чёрное ущелье. На пустынной сцене застыли хаос, разруха и безмолвие. В голове тоже.

Потерянный и раздавленный люминесцентными лучами, Он метался среди страшных развалин. Спотыкался и снова вставал, поднимая клубы мелкой серой пыли. Пыль была тёплая и мягкая. «Словно живая, – мелькнуло в голове. – Может, она и есть живая? Или… была живая!» Упав в очередной раз, Он быстро, чувствуя позывы тошноты, отдёрнул руки от мягкого пола и начал машинально стирать прилипший к ладони прах.

«Прах!? Почему прах? Нет, нет, это невозможно! – Он оглядел „сцену“ до самого горизонта, теряющегося вдали. – Я умер или живу? – Взгляд скользнул по чёрному провалу „зала“ и зажмурился в лучах „прожектора“. – Я мёртв?! Что же я вижу? – В лучах света повсюду кружились мельчайшие частички серой пыли. То вверх, то вниз, то, закручиваясь в весёлые водовороты. – Я жив!?»

– Ты чего мечешься!? Откуда ты взялся?

– Я?! – Он замер, соображая – Он слышит или мерещится.

– Ну, не я же. Я-то хорошо знаю, кто я и зачем здесь. Хотя… как видишь – не совсем хорошо. Вот очередной сюрприз.

– Я – сюрприз?! Почему?

– Чудак ты! Да тебя нет в сценарии.

– В сценарии!?. Ты кто? И где? – Придя в себя, Он начал оглядываться по сторонам в поисках говорившего.

– Я – Цивилиус – Управляющий сценой. Вот он я, в суфлёрской будке. Да что ж ты вертишься, словно тебя ошпарили!.. Ах, ну да, извини, я совсем забыл. Этот взрыв. Бу-бух! Впечатляюще, не правда ли? Да вот же я! Поверни голову направо.

Он повиновался. Справа, на самом краю «сцены», разместилась малоприметная будочка, едва поднимающаяся над полом «сцены», видимо, с одной целью: не мешать зрителю следить за представлением.

– Наконец-то заметил. А то я стал уже обижаться: как никак – Управляющий.

Осторожно ступая, Он подошел к будочке и наклонился, заглядывая внутрь.

Там было пусто. Над старым выщербленным столом горела тусклая лампочка. На самом столе стояла потушенная сгорбленная восковая свечка и лежала небрежно брошенная кем-то толстая кипа белоснежной бумаги. На первом листе красовался заголовок, набранный ровным типографским шрифтом: «Цивилизация Людей. Созидатель и потребитель».

Он посмотрел по сторонам, в поисках хозяина будочки. Пусто. Никого. На стуле и на полу валялись смятые ветхие, полуистлевшие листы. На некоторых тоже можно было различить странные, ничего не говорящие заголовки: «Цивилизация Атлантов», «Тёмная Эпоха», «Забытые Времена», «Безвременье» и так далее. Под последним заголовком Он заметил быструю пометку, сделанную размашистым почерком: «зазнались». И больше ничего.

– Вы где? Я вас не вижу.

– А ты хочешь увидеть необъятное? Чудак.

– Как необъятное, – не понял Он. – А голос?

– Голос – это то, что ты слышишь. Или желаешь слышать. Ты что, не понял – я Цивилиус. Я всё!.. И ничего. Я многолик. Как можно видеть сразу множество лиц в одном? А? Ответь, как?

Он опешил и пожал плечами:

– Я… не знаю. И всё-таки мы как-то разговариваем.

– Не знаю, – вроде разочарованно и задумчиво произнёс голос. – Потом помолчал секунду и добавил, – вот и я не знаю. Многого не знаю. Сижу тут, подсказываю глупые роли. Зачем? Кому? Вроде, всё ясно. Вот сценарий. Там аплодисменты и неуёмная жажда: ещё, ещё, ещё. И вот на́ тебе, появляется некто на сцене. И всё – бардак. Всё летит вверх тормашками. Кто ты? Ах, ну да – продукт познания. Дитя опыта. Говорю же ему: дух первичен. А он мне: давай попробуем. Познаем. Всё ему веселье, забава – давай да давай. А что ему. Нет, тоже чувствую: состарюсь и уйду. На покой. Смету весь этот хлам. Отчитаюсь перед Архивариусом. Сдам время и… – голос замолчал.