Czytaj książkę: «Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука»

Czcionka:

Иллюстратор Говард Пайл

Отто серебряная рука

Предисловие

Между далеким прошлым истории мира и тем, что ближе к нам, во времена, когда древняя мудрость умерла и исчезла, а теперешние просвещенные дни еще не наступили, в человеческой истории была огромная черная пропасть, пропасть невежества, суеверий, жестокости и зла.

Эти времена мы называем темными, или Средневековьем.

До нас дошло не так много записей об этом тяжелом периоде в истории нашего мира. Мы знаем о нем только по разрозненным фрагментам, передаваемым из поколения в поколение.

И все же, хотя жизнь тогда была жестокой и черной, здесь и там можно было встретить хороших людей, мужчин и женщин (в основном в мирных и тихих монастырях, вдали от грома и славы кровавых битв), знавших истину и живших в соответствии с этим знанием, верно хранивших учение Христа, который жил и умер за них в Палестине много лет назад.

В истории, которую я собираюсь рассказать, речь пойдет о маленьком мальчике, который жил и страдал в те темные Средние века, о том, как он видел и хорошее, и плохое в людях, и о том, как благодаря доброте и любви, а не борьбе и ненависти, он, в конце концов, возвысился над другими. И если вы прочитаете ее целиком, я надеюсь, вам будет так же приятно, как и мне, побродить по этим сумрачным древним замкам, полежать с маленьким Отто и братом Иоахимом на высокой колокольне или посидеть с ними в мирной тишине старого монастырского сада. Из всей этой истории я больше всего люблю те ранние мирные годы, которые маленький Отто провел в старом монастыре Белого Креста на Холме.

Жизненный путь бедного маленького Отто был каменист и тернист, и хорошо, что сейчас мы следуем за ним лишь в воображении, а не на самом деле.

Глава I
Драконов дом

Над серыми скалами высились отвесные мощные стены и башни замка Дракенхаузен. Серые ворота с тяжелой, усаженной шипами опускной решеткой, висевшей под темневшей аркой, мрачно зияли над подъемным крылом разводного моста, перекрывавшего глубокий ров между глухими стенами и дорогой, которая, петляя, вела вниз, в небольшую долину. Там, у подножия холмов, стояли плохонькие, крытые соломой хижины крестьян, принадлежавших замку – жалких рабов, которые, когда неуверенно, когда ожесточенно возделывали свои бедные клочки земли, выжимая из твердой почвы урожай, которого едва хватало, чтобы выжить. Среди этих бедных хижин играли ребятишки, словно лисята около своих нор, тараща дикие глазки из-под копны спутанных желтых волос.

За убогими хижинами протекала быстрая пенистая река, через которую, там, где проходила дорога из замка, был перекинут высокий мост из грубого камня, а за рекой протянулся огромный черный мрачный лес, в котором жили дикие звери, и где зимой воющие волки гнались за своей быстроногой добычей по озаренному луной снегу под сетью черных теней обнаженных ветвей.

Дозорный в холодной, продуваемой ветром сторожевой башне, прилепившейся к серым стенам над воротами в замок, смотрел в узкое окно, в котором свистел и гудел ветер, дувший над вершинами деревьев, качавшихся в бесконечном море зелени, над холмами и над долиной в направлении отдаленного склона гор Кайзера, где тускло светились стены замка Труц-Дракен¹.

В массивных каменных стенах, куда вели ворота, стояли три огромных мрачных кирпичных здания, настолько неприветливые, что даже желтый свет солнца не мог придать им яркости, с рядами окон, расположенных один над другим, на три стороны мрачного каменного двора. За ними и вокруг них теснились другие здания, башня и башенка с островерхой крышей, которая была выше другой.

Большой дом в центре был Холлом Барона, часть слева называлась Родерхаузен; между ними стояла огромная квадратная Башня Мельхиора, головокружительно вздымавшаяся в чистый воздух высоко над остальными.

Рядом громоздились еще здания: кривая деревянная колокольня, высокая узкая сторожевая башня и грубый бревенчатый дом, который частично лепился к крыше большой башни, а частично к стенам.

Из трубы этого странного дома время от времени поднималась в воздух тонкая струйка дыма, потому что там, наверху, в этой воздушной пустыне жили люди, и часто можно было увидеть диких, неотесанных маленьких детей, игравших на краю головокружительной высоты или сидевших, свесив голые ноги над отвесной пучиной, и смотревших вниз на то, что происходило во дворе.

Они сидели там точно так же, как маленькие дети в городе могли бы сидеть на пороге дома своего отца, и, как воробьи могли бы кружить вокруг ног городских ребятишек, так и стаи грачей и галок кружились у ног этих рожденных в воздухе существ.

Это были Черный Карл, его жена и дети, которые жили далеко наверху, в Башне Мельхиора, с нее открывался вид на вершину холма за замком и отдаленную долину. Оттуда день за днем Черный Карл следил за серой дорогой, которая, как лента, тянулась через долину, от богатого города Грюнштадта до богатого города Штаффенбургена, где проходили торговые караваны от одного к другому – ибо владелец Дракенхаузена был бароном-разбойником.

Дон! Дон! Большой набатный колокол внезапно раздавался с колокольни высоко на Башне Мельхиора. Дон! Дон! Пока грачи и галки не закружатся с гомоном и криками. Дон! Дон! Пока свирепые волкодавы в каменных псарнях за конюшнями замка не завоют мрачно в ответ. Дон! Дон! – Дон! Дон!

Затем следовал шум, суета и спешка во дворе замка внизу; люди кричали и звали друг друга, раздавался звон доспехов и стук лошадиных копыт по твердому камню. Скрипела лебедка, медленно поднималась решетка с железными шипами, и с лязгом и звоном железных цепей падал подъемный мост. По нему с грохотом проносились кони и люди, затем спускались вниз по извилистой каменистой тропе, пока огромный лес не поглощал их, и они не исчезали.

Затем на какое-то время во дворе замка воцаряется тишина, кукарекает петух, повар ругает ленивую помощницу, а какая-нибудь Гретхен, облокотившись на подоконник, напевает песенку, словно это мирная ферма, а не притон грабителей.

Возможно, мужчины вернутся только вечером. И, может быть, у одного из них на голове будет окровавленная повязка, а у другого будет рука на перевязи, возможно один из них – или не только один – так и не вернется, и о нем скоро все позабудут, кроме какой-нибудь бедной женщины, которая станет потихоньку плакать, выполняя свою дневную работу.

Почти всегда эти искатели приключений возвращались, ведя в поводу вьючных лошадей с тюками добра. Иногда они возвращались с каким-нибудь беднягой, у которого руки были связаны за спиной, ноги – под брюхом коня, а меховой плащ и плоская шапка жалостно скособочены. На какое-то время его сажали в мрачную темницу, пока из города не приходил посланник с толстым кошельком. Когда выкуп был заплачен, темница раскрывала свои двери, и ему разрешалось идти своей дорогой.

Рядом с бароном Конрадом во всех его походах и приключениях неотлучно находился человек небольшого роста, широкоплечий и широкогрудый, с такими длинными жилистыми руками, что, когда он стоял, они свисали почти до колен.

Стаи грачей и галок кружились у ног этих рожденных в воздухе существ

Его жесткие, коротко подстриженные волосы спускались так низко на лоб, что между ними и кустистыми черными бровями виднелась только узенькая полоска лба. Один глаз был слеп; другой мерцал и сверкал, как искра, под нависшими бровями. Многие говорили, что Одноглазый Ганс пил пиво с троллем, и тот дал ему силу десятерых, потому что он мог согнуть железный вертел, как ветку орешника, и поднять бочку вина с пола на уровень головы так же легко, как корзинку с яйцами.

Сам Одноглазый Ганс никогда не отрицал, что пил пиво с троллем, ему нравилось, что о нем ходили такие слухи. И вот, подобно полудикому мастифу, до смерти преданному своему хозяину, но только ему одному, он шел своим угрюмым путем и жил своей угрюмой жизнью в стенах замка, наполовину уважаемый, наполовину наводивший страх на других обитателей, потому что шутить с Одноглазым Гансом было опасно.

Глава II
Как барон отправился стричь овец

Барон Конрад и баронесса Матильда сидели вместе за утренней трапезой на высоких креслах за длинным, тяжелым деревянным столом, уставленным грубой пищей – черный хлеб, вареная капуста, бекон, яичница, филе дикого кабана, колбасы, такие, какие мы едим в наши дни, а также бутыли и кувшины с пивом и вином. За столом в определенном порядке сидели домочадцы и подручные барона. Четыре или пять неряшливых женщин и девушек прислуживали тем, кто шумно ел за столом, они сновали позади сидящих с деревянными или оловянными тарелками с едой, время от времени смеясь шуткам или присоединяясь к разговорам. Сильный огонь полыхал, потрескивал и ревел в большом открытом камине, перед которым растянулись две свирепые, лохматые, похожие на волков собаки. Снаружи дождь барабанил по крыше или стекал струйками с карнизов, время от времени холодный ветер врывался в открытые окна большой темной столовой и раздувал огонь.

На серой каменной стене висели доспехи, мечи, копья и большие ветвистые оленьи рога. Над головой изгибались грубые, тяжелые дубовые балки, почерневшие от времени и дыма, а под ногами был холодный каменный пол.

К плечу барона Конрада склонилась бледная, стройная, светловолосая баронесса, единственная во всем мире, ради кого свирепый хозяин Дракенхаузена оттаивал и становился нежным, единственная, на кого его свирепые глаза смотрели ласково, а в резком голосе звучала любовь.

Баронесса что-то тихо говорила мужу, а он смотрел в ее бледное лицо с нежными голубыми глазами.

– Не сделаешь ли ты это, – сказала она, – для меня?

– Нет, – прорычал он глубоким голосом, – я не могу обещать тебе больше никогда не нападать на городских жителей там, в долине. Как иначе я бы жил, если бы не отбирал у жирных городских свиней то, что наполняет нашу кладовую?

– Нет, – сказала баронесса, – ты мог бы жить так, как живут другие, ведь не все грабят горожан, как ты. Увы! Когда-нибудь с тобой случится несчастье, и если тебя убьют, что тогда станет со мной?

– Фу, – сказал барон, – оставь свои глупые страхи.

Но он мягко положил грубую волосатую руку на голову баронессы и погладил ее светлые волосы.

– Ради меня, Конрад, – прошептала жена.

Последовала пауза. Барон сидел, задумчиво глядя в лицо баронессы. Еще мгновение, и он мог бы пообещать то, о чем она просила; еще мгновение, и он, возможно, был бы избавлен от всех горьких бед, которые последовали за его решением. Но этому не суждено было сбыться.

Внезапно резкий звук нарушил тишину, превратив ее в мешанину звуков. Дон! Дон! – это был большой сигнальный колокол с Башни Мельхиора.

Барон вздрогнул от этого звука. Он посидел минуту или две, вцепившись рукой в подлокотник, словно собираясь встать, но так и не поднялся с кресла.

Все остальные шумно поднялись из-за стола и теперь стояли, глядя на него, ожидая его распоряжений.

– Ради меня, Конрад, – повторила жена.

Дон! Дон! – снова зазвонил колокол.

Барон сидел, опустив глаза в пол и мрачно хмурясь. Баронесса обеими руками взяла его руку.

– Ради меня, – умоляла она, и в ее глазах стояли слезы. – Не уходи на этот раз.

Снаружи донесся стук лошадиных копыт по вымощенному камнем двору, и те, кто находился в зале, стояли, удивляясь тому, что барон медлит. В этот момент открылась дверь, и вошедший протиснулся мимо остальных, это был Одноглазый Ганс. Он подошел к своему хозяину и, наклонившись, что-то прошептал ему на ухо.

– Ради меня, – снова взмолилась баронесса, но чаша весов уже качнулась.

Барон тяжело отодвинул кресло и поднялся на ноги.

– Вперед! – проревел он громовым голосом, и в ответ раздались бурные крики, громко топая, прошел он по залу и вышел в открытую дверь.

Баронесса закрыла лицо руками и заплакала.

– Ничего, моя птичка, – успокаивала ее няня, старая Урсела, – он вернется к тебе, как возвращался раньше.

Но бедная молодая баронесса продолжала плакать, спрятав лицо в ладонях, потому что он не выполнил ее просьбу.

Бледное молодое лицо, обрамленное светлыми волосами, смотрело во двор из окна наверху; но если барон Конрад Дракенхаузенский и видел его из-под забрала своего сверкающего шлема, то не подал виду.

– Вперед! – снова крикнул он.

Внизу прогремел подъемный мост, и они поскакали прочь, сквозь серую пелену дождя, стуча копытами и звеня доспехами.

Прошел день, наступил вечер, баронесса со своими прислужницами сидела у пылающего камина. Все болтали и смеялись, кроме прекрасной молодой баронессы и старой Урселы, одна сидела и все прислушивалась, другая сидела, подперев подбородок ладонью, молча наблюдая за своей молодой хозяйкой.

Настала ночь, серая и холодная, и вот вдруг снаружи, за стенами замка, раздались чистые звуки горна. Молодая баронесса вздрогнула, и ее бледные щеки вспыхнули.

– Прекрасно, – сказала старая Урсела, – рыжий лис снова возвращается в свою нору, и ручаюсь, он несет в зубах жирного городского гуся; теперь у нас будет прекрасная одежда, а на твоей красивой шее появится еще одна золотая цепочка.

Молодая баронесса весело рассмеялась.

– На этот раз, – сказала она, – я предпочту нитку жемчуга, похожую на ту, что носила моя тетя и которая была у меня на шее, когда Конрад впервые увидел меня.

Они поскакали прочь, стуча копытами и звеня доспехами

Минута проходила за минутой; баронесса сидела, нервно поигрывая браслетом из золотых бусин на запястье.

– Как долго его нет, – сказала она.

– Да, – отозвалась Урсела, – но это же не дружеская беседа с родней.

Пока она говорила, в коридоре снаружи хлопнула дверь, и по каменному полу зазвенели шаги. Лязг! Лязг! Лязг!

Баронесса поднялась на ноги, ее лицо просияло. Дверь открылась; румянец радости исчез, и лицо стало бледнеть. Одной рукой она вцепилась в спинку скамьи, на которой сидела, а другую крепко прижала к боку.

В дверях стоял Одноглазый Ганс, и черная беда читалась на его лице; все смотрели на него в ожидании.

– Конрад, – прошептала наконец баронесса. – Где Конрад? Где твой хозяин? – и даже губы ее побелели, когда она говорила.

Одноглазый Ганс ничего не ответил.

В этот момент в коридоре послышались мужские голоса и шарканье ног, несущих тяжелый груз. Шаги приблизились, и Одноглазый Ганс отступил в сторону. Шестеро мужчин с трудом протиснулись в дверной проем, неся носилки, на которых лежал благородный барон Конрад. Горящий факел, вставленный в железную скобу на стене, вспыхнул ярче от потока воздуха из открытой двери, и свет упал на белое лицо и закрытые глаза, и на доспехе стало видно большое красное пятно, и это не была ржавчина.

Вдруг Урсела резко, пронзительно вскрикнула:

– Держите ее, она падает!

Это она о баронессе.

Затем старуха свирепо повернулась к Одноглазому Гансу.

– Дурак! – воскликнула она. – Зачем ты принес его сюда? Ты убил свою госпожу!

– Я не знал, – глупо сказал Одноглазый Ганс.

Глава III
Как барон пошел за шерстью, а вернулся стриженым

Но барон Конрад не умер. День за днем он лежал на своей жесткой кровати, то бормоча бессвязные слова в рыжую бороду, то яростно бредя в лихорадке, вызванной раной. Но вот он очнулся и посмотрел вокруг.

Он повернул голову сначала в одну сторону, потом в другую; там сидели Черный Карл и Одноглазый Ганс. Двое или трое других слуг стояли у большого окна, выходившего во внутренний двор, тихо шутили и смеялись, а один лежал на тяжелой дубовой скамье, стоявшей у стены, и храпел во сне.

– Где ваша госпожа? – спросил барон через некоторое время. – И почему она сейчас не со мной?

Человек, лежавший на скамейке, вздрогнул при звуке его голоса, а те, кто стоял у окна, поспешили к его постели. Но Черный Карл и Одноглазый Ганс переглянулись, и ни один из них не произнес ни слова. Барон увидел этот взгляд и уловил его смысл, отчего приподнялся на локте, но тут же снова со стоном откинулся на подушку.

– Почему вы не отвечаете? – сказал он наконец глухим голосом, а затем обратился к Одноглазому Гансу. – У тебя что, дурак, нет языка, что ты стоишь, разинув рот, как рыба? Отвечай, где твоя госпожа?

– Я… я не знаю, – пробормотал бедный Ганс.

Некоторое время барон лежал молча, переводя взгляд с одного лица на другое, затем снова заговорил.

– Как долго я здесь лежу? – спросил он.

– Неделю, господин барон, – сказал мастер Рудольф, управитель, который только что вошел в комнату и теперь стоял у кровати рядом с другими.

– Неделю, – тихо повторил барон, а затем обратился к мастеру Рудольфу. – И часто ли баронесса была рядом со мной за это время?

Мастер Рудольф колебался.

– Отвечай мне, – резко сказал барон.

– Не… нечасто, – нерешительно сказал мастер Рудольф.

Барон долго лежал молча. Наконец он провел руками по лицу и задержал их там на минуту, затем внезапно, прежде чем кто-либо понял, что он собирается сделать, приподнялся на локте, а потом сел на кровати. Свежая рана раскрылась, на льняных бинтах появилось и расплылось темно-красное пятно; лицо барона казалось осунувшимся и изможденным, а глаза дикими и налитыми кровью. Он сидел, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, на лбу его выступили крупные капли пота.

– Мои туфли, – хрипло приказал он.

Мастер Рудольф шагнул вперед.

– Но, господин барон, – начал он и осекся, потому что барон так взглянул на него, что у того язык не повернулся продолжать.

Ганс увидел этот взгляд своим единственным глазом. Он опустился на колени и, пошарив под кроватью, достал пару мягких кожаных туфель, которые надел барону на ноги, а затем затянул ремешки выше подъема.

– Подставь плечо, – сказал барон. Он медленно поднялся на ноги и, преодолевая боль, так сжал плечо Ганса, что тот поморщился. Мгновение он стоял, как будто собираясь с силами, затем упрямо двинулся вперед.

В дверях он на мгновение остановился, словно охваченный слабостью, и там его встретил мастер Николас, его двоюродный брат, ибо управитель послал одного из слуг сообщить старику о намерениях барона.

– Вернись, Конрад, – сказал мастер Николас. – Тебе рано выходить.

Барон ничего не ответил, только взглянул на него налитыми кровью глазами и стиснул зубы. Затем продолжил свой путь.

Он медленно, с трудом прошел по длинному коридору, остальные молча следовали за ним, затем шаг за шагом поднялся по крутой винтовой лестнице, время от времени приваливаясь к стене. Так он добрался до длинного и мрачного прохода, освещенного только светом маленького окошка в дальнем конце.

Он остановился у двери одной из комнат, выходившей в этот коридор, постоял мгновение, затем толкнул ее.

Внутри никого не было, кроме старой Урселы, которая сидела, тихонько напевая, у камина со свертком на коленях. Она не видела барона.

– Где твоя госпожа? – глухо спросил он.

Она сидела, тихонько напевая, у камина со свертком на коленях

Старая нянька, вздрогнув, подняла глаза.

– Господи, благослови нас, – воскликнула она и перекрестилась.

– Где твоя госпожа? – повторил барон тем же хриплым голосом и, не дожидаясь ответа, спросил. – Она умерла?

Старуха с минуту смотрела на него, моргая слезящимися глазами, а потом вдруг разразилась пронзительным, протяжным воплем. Барону не нужно было другого ответа.

Словно в ответ на плач Урселы, из свертка, лежавшего у нее на коленях, донесся тонкий жалобный писк.

При этом звуке кровь бросилась в лицо барону.

– Что это у тебя? – спросил он, указывая на сверток на коленях старухи.

Она откинула покрывало, там лежал бедный, слабый, маленький ребенок, который снова тихонько запищал.

– Это ваш сын, – сказала Урсела, – которого дорогая баронесса оставила нам, когда ангелы забрали ее в Рай. Прежде чем покинуть нас, она благословила его и дала ему имя Отто.

Глава IV
Белый крест на холме

Здесь зеркальные воды Рейна, в которых отражается голубое небо и плывущие по нему белые облака, плавно огибают выступающую точку земли, Санкт-Михаэльсбург, который поднимается над заросшими тростником берегами, на пологом холме, пока не станет резким и четким на фоне неба. Низкорослые виноградники покрывали подножие холма, а поля, сады и фруктовые сады украшали вершину, где находился монастырь Санкт-Михаэльсбурга – Белый Крест на Холме. Там, за белыми стенами, где лежал теплый солнечный свет, царила блаженная тишина, время от времени нарушаемая лишь криком петуха или громким кудахтаньем кур, мычанием коров или блеянием коз, одиноким голосом в молитве, слабым звучанием отдаленного пения или гулким звоном монастырского колокола с высокой колокольни, с которой открывался вид на холм, долину и плавно текущий извилистый ручей. Никакие другие звуки не нарушали тишины, ибо в этом мирном убежище никогда не было слышно лязга доспехов, стука подкованных железом копыт или хриплого призыва к оружию.

В те далекие темные времена не все люди были злыми, жестокими и свирепыми; не все были разбойниками и тиранами, сеющими ужас, даже в то время, когда люди сражались со своими соседями, а вместо мира и справедливости царили война и грабеж.

Аббат Отто из Санкт-Михаэльсбурга был благодушным, смиренным старцем с бледным лицом; его белые руки были мягкими и гладкими, и никто бы не подумал, что они могли знать жесткое прикосновение рукояти меча и копья. И все же во времена императора Фридриха – внука великого Барбароссы – никто не мог сравниться с ним в воинской доблести. Но вдруг – почему, никто не мог сказать – с ним произошла перемена, и в расцвете своей юности, славы и растущей власти он отказался от всего в жизни и вошел в тихое святилище этого белого монастыря на холме, подальше от суеты и раздоров мира, в котором пребывал раньше.

Говорили, что это произошло потому, что дама, которую он любил, любила его брата, и что, когда они повенчались, Отто из Вольбергена покинул храм с разбитым сердцем.

Но подобные истории – это старые, давно известные песни.

Конский топот и звон упряжи! Это одинокий рыцарь в полном вооружении ехал верхом по крутой дороге, которая петляла то влево, то вправо среди виноградников на склонах Санкт-Михаэльсбурга. Полированный шлем и латы сверкали на полуденном солнце, ибо в те дни ни один рыцарь не осмеливался ездить по дорогам, иначе как в полном боевом доспехе. Рыцарь держал сверток, прикрытый складками грубого серого плаща.

Никто бы не подумал, что его белые руки могли знать жесткое прикосновение рукояти меча и копья

К стоявшему высоко на холме Санкт-Михаэльсбургу приближался барон Конрад, голова его клонилась на грудь от слабости и боли.

В то утро, чуть рассвело, он встал с постели, сам оседлал своего коня и ускакал в туманные сумерки леса, о чем не знал никто, кроме привратника, который, не совсем проснувшись, моргая и мигая, открыл ворота, едва понимая, что делает, пока не увидел своего хозяина далеко, спускавшегося по крутой верховой тропе.

Барон проехал восемь лиг, не задерживаясь и не останавливаясь. Но вот его путешествию пришел конец. Он натянул поводья в тени больших деревянных ворот Санкт-Михаэльсбурга.

Барон ухватился за веревку с узлом, дернул за нее, и у привратника за стеной монастыря зазвенел колокольчик. Спустя какое-то время в больших деревянных воротах открылось маленькое окошко, откуда выглянуло кроткое морщинистое лицо старого брата Бенедикта, привратника. Он увидел странного посетителя в железных доспехах и огромного черного боевого коня, испачканного, мокрого от пота и в пятнах пены. Они обменялись несколькими словами, затем маленькое окошко снова закрылось. Шаркающие шаги обутых в сандалии ног звучали все тише и тише, это брат Бенедикт шел передать сообщение барона Конрада аббату Отто, а облаченный в доспехи человек остался один, безмолвный, как статуя.

Вот звук шагов раздался снова; послышался звон цепей, скрежет ключа в замке и скрип отодвигаемых засовов. Ворота медленно распахнулись, и барон Конрад въехал под сень Белого Креста, и когда копыта его боевого коня застучали по камням внутреннего двора, деревянные ворота закрылись за ним.

Барон Конрад вошел в комнату с высоким сводчатым потолком, на другом конце которой стоял у стола аббат Отто. Из эркерного окна позади старика на него лились лучи света и, казалось, его тонкие седые волосы охвачены золотым сиянием. Его белая, изящная рука лежала на столе на листах пергамента, покрытых рядами древнегреческих письмен, которые он разбирал.

Барон Конрад, звеня шпорами, прошагал по каменному полу, а затем резко остановился перед стариком.

– Что ты ищешь здесь, сын мой? – спросил аббат.

– Я ищу убежища для моего сына и внука твоего брата, – сказал барон Конрад, откинул складки плаща и показал лицо спящего младенца.

Некоторое время аббат ничего не говорил, только стоял и задумчиво смотрел на младенца. Через некоторое время он поднял глаза.

– А мать ребенка, – спросил он, – что она сказала об этом?

– Ничего не сказала, – начал барон Конрад, а затем резко оборвал фразу. – Она умерла, – сказал он наконец хриплым голосом, – и теперь с ангелами Божьими в Раю.

Аббат пристально посмотрел в лицо барону.

– Так! – пробормотал он себе под нос и тут вдруг заметил, как побледнело и осунулось лицо барона. – Ты и сам болен? – спросил он.

– Да, – сказал барон, – я был на пороге смерти. Но это неважно. Не дашь ли ты приют этому ребенку? Мой дом – ужасное, грубое место и не подходит для таких как он и его мать, которая сейчас со святыми на небесах.

И снова лицо Конрада из Дракенхаузена исказилось от боли, вызванной воспоминаниями.

– Да, – мягко сказал старик, – он будет жить здесь. – Он протянул руки и взял младенца. – Если бы, – сказал он, – всех маленьких детей в эти темные времена, можно было принести в дом Божий и там научить милосердию и миру, а не грабежу и войне.

Некоторое время он стоял, молча глядя на ребенка, лежащего у него на руках, но думал совсем о другом. Наконец, вздрогнув, очнулся.

– А ты? – сказал он барону Конраду. – Разве это не успокоило и не смягчило твое сердце? Ты ведь не вернешься к своей прежней жизни, с грабежами и вымогательством?

– Нет, – хрипло сказал барон Конрад, – я больше не буду грабить городских свиней, потому что это было последнее, о чем моя дорогая просила меня.

Лицо старого настоятеля озарилось улыбкой.

– Я очень рад, что твое сердце смягчилось и что ты наконец-то хочешь прекратить войну и насилие.

– Нет, – перебил его барон, – я ничего не говорил о прекращении войны. Клянусь небом, нет! Я отомщу!

И он стукнул шпорой по полу, сжал кулаки и стиснул зубы.

– Послушай, – сказал барон, – и я расскажу тебе о своих бедах. Две недели назад я отправился в набег на караван толстых бюргеров в долине Грюнхоффен. Они намного превосходили нас числом, но эти городские свиньи не из тех, кто может долго противостоять нам. Но стражники, охранявшие караван, задержали нас пиками и арбалетами из-за дерева, которое они срубили перед высоким мостом, в то время, когда остальные отогнали вьючных лошадей. И когда мы форсировали мост, они были уже в лиге или более от нас. Мы гнались за ними изо всех сил, но обнаружили, что к ним присоединился барон Фридрих Труц-Дракенский, которому уже более трех лет бюргеры Грюнштадта платят дань, чтобы он защищал их. И они снова оказали нам сопротивление, и барон Фридрих был с ними. И хотя эти собаки хорошо сражались, мы теснили их и могли бы одолеть, если бы моя лошадь не споткнулась о камень и не упала вместе со мной. Пока я лежал под лошадью, подъехал барон Фридрих и нанес мне копьем ужасную рану – вот от чего я чуть не умер, и вот почему умерла моя дорогая жена. Все же мои люди смогли вынести меня из этой давки, и мы так наподдали собакам Труц-Дракена, что они были не в силах преследовать нас, и потому отпустили с миром. Но когда эти мои дураки привезли меня в замок, они отнесли меня на носилках в комнату жены. Увидев меня и решив, что я мертв, она упала в обморок и прожила совсем недолго, она только успела благословить своего новорожденного младенца и назвать его Отто, в честь тебя, брата ее отца. Но, клянусь Небом! Я отомщу, я изведу под корень это мерзкое племя Родербургов из Труц-Дракена! Их прадед когда-то построил этот замок, чтобы уязвить барона Каспера; их дед убил деда моего отца; барон Николас убил двух наших сородичей; а теперь этот барон Фридрих нанес мне жуткую рану и сгубил мою дорогую жену.

Тут Конрад вдруг замолчал, затем, потрясая кулаком над головой, хрипло прокричал:

– Клянусь всеми святыми на небесах, красный петух пропоет либо над крышей Труц-Дракена, либо над моим домом! Черная тоска изведет либо барона Фридриха, либо меня!

Он замер. И, устремив свои горящие глаза на старика, спросил:

– Слышишь ли ты это, священник?! – и разразился неистовым смехом.

– Подъехал барон Фридрих и нанес мне копьем ужасную рану

Аббат Отто тяжело вздохнул, но больше не пытался переубеждать собеседника.

– Ты ранен, – сказал он мягко, – по крайней мере, останься здесь с нами, пока не исцелишься.

– Нет, – резко сказал барон, – я задержусь лишь для того, чтобы услышать, что ты обещаешь заботиться о моем ребенке.

– Обещаю, – сказал аббат, – но сними свои доспехи и отдохни.

– Нет, – сказал барон, – я возвращаюсь сегодня.

Аббат в изумлении воскликнул:

– Но ведь ты ранен, тебе не следует отправляться в долгое путешествие без отдыха! Подумай! Прежде, чем ты вернешься домой, настанет ночь, а в лесах полно волков.

Барон рассмеялся.

– Эти волки мне не страшны, – сказал он. – Не уговаривай меня больше, я должен вернуться сегодня вечером; но если ты хочешь сделать мне одолжение, то дай мне немного еды и фляжку твоего золотого Михаэльсбургского; другого одолжения я не прошу ни у кого, будь то священник или мирянин.

– Ты получишь то, что я могу тебе дать, – терпеливо сказал аббат.

И, неся на руках младенца, вышел из комнаты, чтобы отдать необходимые распоряжения.