Огнем и мечом

Будучи христианином, я ему все обиды прощу, но при условии, что его за два дня до этого повесят

Кто воюет мечом, от меча и гибнет.

В некоторых местностях мужчины добровольно шли в казацкий обоз, а татары в награду за это сжигали их хаты и забирали их жен и детей. Но в общем смятении и ожесточении никто не думал об этом и не удивлялся. Чернь, хватаясь за оружие, отрекалась от родных сел, жен и детей, а если у них брали жен, то зато брали и они чужих "ляшек" — и, насытясь их красотой, убивали или продавали их ордынцам. Между пленными было немало и украинских "молодиц", связанных по три или по четыре одной веревкой с девушками из шляхетских домов. Неволя и недоля равняли всех. Вид этих несчастных созданий глубоко потрясал душу и взывал к мести. Оборванные, полунагие, подвергающиеся бесстыдным шуткам татар, толпами бродивших по майдану, они должны были выносить побои и поцелуи, от которых теряли сознание и волю. Некоторые громко рыдали, другие, с безумными лицами, открытыми ртами и уставленными в одну точку глазами, покорялись всему, что постигало их. То тут, то там раздавался крик пленника, безжалостно убиваемого за взрыв отчаянного сопротивления. Свист бизунов (бичей из бычьей кожи) то и дело раздавался среди мужчин, сливаясь с криками боли, плачем детей, ревом скота и ржанием лошадей. Пленники не были еще разделены и уставлены в походном порядке, а потому всюду царствовал страшный беспорядок Телеги, лошади, рогатый скот, верблюды, овцы, мужчины и женщины, кучи награбленной одежды, посуды, тканей, оружия — все это, сбитое в одну огромную кучу, ожидало дележа и порядка. Время от времени отряды пригоняли новые толпы людей и скота, по реке плыли нагруженные паромы, а из главного коша постоянно приходили татары, чтобы потешить глаза зрелищем собранных богатств.

Скшетуский молчал, а Кисель в немой молитве поднял глаза к небу, потом сказал:

— Я кровный русин. Могилы князей Святольдычей находятся в этой земле, и я любил ее и этот люд Божий, который живет на ней. Я видел обиды с обеих сторон, видел дерзость Запорожья, но и гордость тех, которые хотели поработить этот народ; что же я должен был делать, я русин, а вместе с тем верный сын и сенатор Польши? Я и присоединился к тем, которые говорили: "Бог с нами", так мне подсказывала кровь и сердце, потому что между ними был покойный король, наш отец, и канцлер, и примас, и много других; потому что я видел, что для обеих сторон разногласие — погибель. Я хотел ради мира трудиться до последнего дыхания, и когда кровопролитие началось, то подумал: я буду ангелом-примирителем. И я начал трудиться и теперь тружусь, хотя с болью, мукой, позором и сомнением, страшнейшим из всех мук Я, ей-Богу, не знаю — поздно ли пришел ваш князь с мечом, или я опоздал с оливковой ветвью, но только вижу, что мой труд напрасен, сил мне не хватает и напрасно я бьюсь о стену седой головой; уходя в могилу, я вижу перед собою только мрак и погибель! О Боже, всеобщую погибель!

— Бог пошлет спасение.

— Пусть пошлет Он этот луч милости перед моей смертью, чтобы не умереть с отчаяния, а я поблагодарю Его за крест, который несу, за то, что чернь требует моей головы, а на сеймах называют меня изменником, за ограбление, за позор и за всю несправедливость, которую я получил с обеих сторон.

С этими словами воевода поднял свои исхудалые руки к небу, и две крупные слезы скатились с его глаз, может быть, последние в его жизни.

И хотя это был простой казак, умиравший не в парче и пурпуре, а в простом синем жупане, и не в дворцовых комнатах, а под открытым небом, на колу, но испытываемая им мука и витавшая над ним смерть осенили его таким величием и придали его взгляду такую силу и выражение ненависти, что все поняли, что он хотел сказать…