Czytaj książkę: «Тайная история капитализма. Почему мы бедные, несчастные и больные»

Czcionka:

* * *

Пролог. Мозамбикское экономическое чудо
Как избежать бедности

Мозамбик бросает вызов лидерам

«Nuts and Volts». 28 июня 2061, Мапуто

Из бумажного издания журнала «Экономист»

На великолепно проведённом мероприятии, состоявшемся в День независимости Мозамбика, 25 июня, крупнейшая африканская (за вычетом ЮАР) бизнес группа, из г. Мапуто, «Tres Estrelas» обнародовала новую революционную технологию массового производства водородных топливных ячеек. «Когда осенью 2063 г. наш новый завод начнёт производство – торжественно пообещал председатель правления г-н Армандо Нумайо – мы сможем бросить вызов лидерам из США и Японии, предложив нашим клиентам гораздо лучшее качество за свои деньги». Аналитики сходятся во мнении, что новая технология «Tres Estrelas» позволит водородному топливу заменить спирт в роли главного источника энергии для автомобилей. «Это, несомненно, бросит серьёзный вызов ведущим производителям спиртового топлива, таким как бразильская «Петробра» или малазийский «Альконас» – заявил Нельсон Мбеки-Малан, директор престижного НИИ Энергоэкономики при Университете Западного мыса, ЮАР.

«Tres Estrelas» совершила свой стремительный взлёт с довольно скромного старта. Фирма начала с экспорта орехов кешью еще в 1968 г., за семь лет до обретения Мозамбиком независимости от Португалии. Затем она разрослась, расширившись в текстильную промышленность и переработку сахара-сырца. Потом она совершила еще более смелый шаг, войдя в электронику, сначала как субподрядчик корейского гиганта «Самсунг», а затем уже и как независимый производитель. Но когда в 2030 г. фирма объявила, что их следующим проектом будут водородные топливные элементы, она столкнулась с большим недоверием. «Все думали, что мы рехнулись – говорит г-н Нумайо – подразделение топливных элементов высасывало из нас деньги в течение 17 лет. По счастью, в то время у нас было немного внешних акционеров, которые требовали бы мгновенных результатов. Мы неизменно верили, что построение фирмы мирового класса, требует длительной подготовки».

Подъём компании символизирует экономическое чудо современного Мозамбика. В 1995 году, через три года после того, как окончилась кровавая 16-летняя гражданская война, Мозамбик имел ВВП на душу населения всего 80 долл. и был в буквальном смысле беднейшей страной в мире. Испытывая глубокий политический раскол, имея разгул коррупции и жалкие 33 % грамотности, перспективы Мозамбика расценивались от мрачных до зловещих. В 2000 году, через восемь лет после окончания гражданской войны, средний мозамбикец всё еще зарабатывал всего 210 долл. в год, чуть более половины заработка среднего ганийца, зарабатывавшего 350 долл. в год. И, тем не менее, с тех пор, мозамбикское экономическое чудо превратило его в одну из богатейших экономик в Африке, и в страну с подушевым доходом выше среднего. Немного везения и усердия и он может даже войти в ряды развитых экономик лет через 20–30.

«Мы не будем почивать на лаврах, говорит г-н Нумайо с хитрой ухмылкой, за которой заметна стальная решимость, – Это – жёсткая отрасль, где технологии сменяются быстро. Жизненный цикл продукта короток, и никто не может протянуть долго в роли лидера, опираясь только на одну инновацию. Конкуренты могут появиться из ниоткуда, в любой момент.» В конце концов, его собственная компания сама только что выкатила неприятный сюрприз американцам и японцам. Может ли сравнительно неизвестный производитель топливных ячеек где-нибудь в Нигерии решить, что если «Tres Estrelas» смогла выдвинуться из глубокой тени на вершину дерева, то может быть, он тоже сможет?

У Мозамбика может получиться или не получиться развиваться, согласно моей выдумке. Но как бы вы реагировали, если бы вам в 1961 году, за век до «Мозамбикской мечты», сказали, что через 40 лет Корея станет крупнейшим в мире экспортёром мобильных телефонов, совершенно фантастического продукта для того времени? Водородные топливные элементы, по крайней мере, уже существуют.

В 1961 году, спустя восемь лет после окончания братоубийственной войны с Северной Кореей, среднедушевой ВВП в Южной Корее составлял 82 долл. Средний кореец получал менее половины заработка среднего ганийца (179 долл.)¹. Война в Корее, которая кстати, началась 25 июня – в День независимости Мозамбика, была одной из наиболее кровавых в истории человечества, унеся 4 миллиона жизней за три с лишним года (1950–1953). Половина южнокорейских производственных мощностей и более 75 % её железных дорог были уничтожены в конфликте. Страна смогла продемонстрировать некоторую способность к самоорганизации, подняв к 1961 году уровень грамотности до 71 % с уровня жалких 22 %, которые Корея унаследовала в 1945 году у своих колониальных господ японцев, правивших в Корее с 1910 года. Тем не менее, повсеместно Корея считалась безнадёжным случаем провала в развитии. Внутренний документ USAID, главного американского органа международной помощи в 1950 г. назвал Корею «бездонной бочкой». В то время главными статьями экспорта были вольфрам[овая руда], рыба и прочие простейшие сырьевые товары.

Что касается «Samsung»², ныне одного из ведущих мировых экспортёров мобильных телефонов, полупроводников и компьютеров, то компания начинала как экспортёр рыбы, овощей и фруктов в 1938 году, за семь лет до освобождения Кореи от японского колониального правления. До 70-х годов ХХ века её главными направлениями были переработка сахара-сырца и текстиль, в которые она вошла в середине 1950-х³. Когда она двинулась в полупроводники, приобретя 50 %-ю долю в «Korea Semiconductor» в 1974 году, никто не принял этого всерьёз. В конце концов, «Samsung» даже не производил цветных телевизоров до 1977 года. Когда в 1983 году он объявил о своих намерениях бросить вызов лидерам полупроводниковой промышленности из США и Японии путём создания своих собственных чипов, в это мало кто верил.

Корея, одно из беднейших мест на земле, была той обездоленной страной, в которой я родился 7 октября 1963 года. Сегодня я – гражданин одной из богатейших, если не самой богатой на свете, страны. Уже при моей жизни среднедушевой ВВП в Корее вырос почти в 14 раз в масштабах покупательной способности. Великобритании для этого потребовалось более двухсот лет (с конца XVIII в. по сегодняшний день), Соединённым Штатам около ста пятидесяти лет (с 1860-х гг. по сегодняшний день)⁴. Материальный прогресс, которому я был свидетелем за свои 40 с лишним лет, можно сравнить только с тем, как если бы я начал свою жизнь британским пенсионером, родившимся во времена царствования Георга III или американским дедушкой, родившимся при президенте Линкольне [и дожил до наших дней] [по-видимому, использованные образы пенсионера и дедушки олицетворяют лицо, находящееся на пике своего материального благополучия и накоплений, доступных среднему мужчине того времени].

Дом, в котором я родился и жил до шести лет стоял на тогдашней северо-западной окраине Сеула, столицы Южной Кореи. Он был небольшим (на две спальни), но современным, одним из тех, которые государство построило на средства иностранной помощи, в рамках программы по обновлению обветшалого жилищного фонда. Он был построен из бетонных блоков и плохо отапливался, так что зимой было довольно холодно – ведь зимой температура в Корее может упасть до 15 и даже 20 градусов мороза. Канализации не было, конечно, такое было только для очень богатых.

И тем не менее, моя семья имела многие роскошества, которых не было у других, благодаря [положению] моего отца, высокопоставленного чиновника Министерства финансов, который бережно сэкономил часть своей стипендии, когда он учился один год в Гарварде. У нас был чёрно-белый телевизор, который как магнитом притягивал наших соседей. Один друг семьи, многообещающий стоматолог из госпиталя Св. Мэри, одного из крупнейших в стране, каким-то образом всегда находил время, чтобы зайти к нам, каждый раз, когда показывали по телевизору крупные соревнования, якобы по причинам, никак не связанным с трансляцией. В сегодняшней Корее он бы подумывал о том, чтобы заменить второй семейный телевизор в спальне на широкоэкранный плазменный. Мой двоюродный брат, который только что приехал с родины отца Кванджу в Сеул и пришёл к нам в гости, стал спрашивать мою мать, что это за странный белый шкаф у нас в гостиной. Это был наш холодильник (кухня была слишком мала, чтобы вместить его). Моя жена Хи-Джеонг, родившаяся в 1966 году в Кванджу, рассказывала мне, что их соседи регулярно «помещали» своё драгоценное мясо в холодильник её матери, супруги преуспевающего врача, как если бы она была менеджером эксклюзивного швейцарского банка.

Сеул в 1950-х годах.

Небольшой домик из бетонных блоков с чёрно-белым телевизором и холодильником, может и не показаться чем-то особенным, но для поколения моих родителей он был воплощённой мечтой, ведь они жили в очень бурное и наполненное лишениями время: Японское колониальное правление (1910–1945 гг.), Вторая мировая война, разделение Кореи на Северную и Южную (1948 г.) и война в Корее. Каждый раз, когда я, моя сестра Ёнхи и мой брат Хасок жаловались насчёт пищи, наша мама сетовала о том, как мы испорчены. Она не уставала напоминать нам, что когда она была наших лет, люди её поколения, считали, что им очень повезло, если у них на столе были яйца. Многие семьи не могли себе их позволить, а в тех семьях, где их могли позволить, их приберегали для отцов и работающих старших братьев. Она часто вспоминала, как у неё разрывалось сердце, когда её младший брат пяти лет, умиравший с голоду во время Корейской войны, сказал, что ему стало бы лучше, если бы он только смог подержать в руках чашку из под риса, даже пустую. Мой отец, ныне мужчина весьма здорового аппетита, обожающий свою порцию мяса, старшеклассником должен был выживать на рисе, маргарине с чёрного рынка из запасов американской армии, соевом соусе и перцовой пасте. В возрасте десяти лет он был вынужден беспомощно наблюдать, как его семилетний младший брат умирал от дизентерии, смертельного поветрия, ныне почти неизвестного в Корее.

Многие годы спустя, в 2003 году, будучи в отпуске, я приехал погостить из Кембриджа в Корею, и водил моего друга и учителя нобелевского лауреата Джозефа Стиглица (Joseph Stiglitz) по Национальному музею в Сеуле. Мы подошли к выставке прекрасных чёрнобелых фотографий, демонстрировавших повседневную жизнь сеульского предместья среднего класса в конце 50-х – начале 60-х годов ХХ века. Именно таким я помнил своё детство. Рядом с нами стояли две юные женщины, лет по 20 с небольшим. Одна из них воскликнула: «Как это может быть Корея? Это какой-то Вьетнам!» Между нами была разница лет в двадцать, не больше, но знакомые мне сцены, были совершенно незнакомы ей. Я повернулся к Джо и сказал, что я чувствую, насколько мне повезло, что будучи специалистом по экономическому развитию, я имел возможность наблюдать такие разительные перемены в течение моей жизни. Я чувствовал себя, как чувствовал бы историк, специализирующийся на средневековой Англии, который своими глазами видел битву при Гастингсе или астроном, который вернулся назад во времени к моменту Большого взрыва

Следующий наш дом, в котором я прожил с 1969 по 1981 годы, в самый пик корейского экономического чуда, не только имел канализацию, но также мог похвастаться центральным отоплением. Бойлер, к сожалению, загорелся и чуть не спалил весь дом, вскоре после того как мы въехали. Но я не жалуюсь, нам очень повезло, что он у нас был, большинство домов отапливались угольными брикетами и тысячи людей погибали каждую зиму от отравления угарным газом. Эта история просто иллюстрирует состояние корейской техники в ту далёкую, и в то же самое время такую близкую эпоху.

В 1970 году я пошёл в начальную школу. Это была второразрядная частная школа, в каждом классе было по 65 человек. И мы этим очень гордились, потому что в соседней государственной школе было по 90 человек в классе. Много лет спустя на одном семинаре в Кембридже, докладчик сказал, что в 1980-е годы из-за бюджетных сокращений, навязанных Международным валютным фондом (подробнее о нём позднее), среднее число учеников в нескольких африканских странах выросло с 30 с лишним до 40 с лишним человек. Тогда меня [как громом] поразило, насколько плохо обстояли дела в корейских школах моего детства. Когда я учился в начальных классах, в самой лучшей школе страны было по 40 человек в классе, и все удивлялись: «как им это удаётся?». Государственные школы в некоторых быстрорастущих городских районах были перегружены до предела, имея до 100 человек в классе, учителя работали по две, иногда по три смены. Неудивительно, что в таких условиях, широко применялось битьё учеников и зубрёжка. Конечно, такие методы имеют очевидные недостатки, но, по крайней мере, Корея смогла обеспечить, как минимум, шестилетнее образование практически всем детям, начиная с 60-х годов.

В 1972 году, когда я был на третьем году обучения (американский Третий класс), школьный двор внезапно стал солдатским бивуаком. Присутствие солдат должно было предотвратить любые студенческие выступления против военного положения, введённого президентом страны, (бывшим) генералом Паком Чон-Хи (Park Chung-Hee). По счастью, они были там не против меня и моих друзей. Мы, корейские дети, может, и были известны своими ранними успехами в учёбе, но конституционное устройство было слегка за пределами возможностей нас, девятилетних. Моя начальная школа была при университете, вольнодумство студентов которого и было главной мишенью солдат. Корейские студенты были совестью нации во времена политического средневековья военной диктатуры, и они же сыграли ведущую роль в том, чтобы положить ей конец в 1987 году.

После прихода к власти в 1961 году в результате военного переворота, генерал Пак сделался «штатским» и победил в трёх выборах подряд. Его победы на выборах опирались на успех политики «Пятилетних планов экономического развития», которые запустили «экономическое чудо». Но победы обеспечивались также фальсификациями и грязными политическими трюками. Его третий и последний президентский срок истекал в 1974 году, но Пак не мог просто так уступить. Посреди своего третьего срока он устроил то, что в Латинской Америке называют «авто-путч». Последовал роспуск парламента и создание «управляемой» избирательной системы, гарантировавшей ему пожизненное президентство. Он оправдывал всё это тем, что страна не могла себе позволить хаос демократии. Людям сказали, что стране нужно защищаться от северокорейского коммунизма и ускорять экономическое развитие. Провозглашённую им цель повысить среднедушевой ВВП до 1000 долл. к 1981 году многие сочли шапкозакидательской, граничащей с бредовой.

В 1973 году Президент Пак начал осуществлять «Программу индустриализации в Тяжёлой и Химической промышленности» (HCI). Первый сталелитейный завод и первая судоверфь вступили в строй, и первые местные автомобили (собранные в основном из импортных комплектующих) выкатились с конвейера. Создавались новые предприятия в электронике, машиностроении, химической и других высокотехнологических отраслях. С 1972 по 1979 годы среднедушевой ВВП вырос феноменально – более чем в пять раз в долларовом исчислении. Казавшаяся бредовой цель Пака, довести среднедушевой ВВП до 1000 долл. к 1981 году, была достигнута на четыре года раньше срока. Экспорт рос ещё быстрее, увеличившись в 9 раз в долларовом исчислении⁵.

Всеобщая одержимость экономическим развитием нашла своё полное отражение в нашем образовании. Нас учили, что наш патриотический долг – докладывать, если кто курит иностранные сигареты. Страна нуждалась в иностранной валюте, вырученной от экспорта до последней копейки, чтобы закупать оборудование и материалы, и еще глубже развивать промышленность. Ценная иностранная валюта была поистине кровью и потом наших «бойцов индустрии», бившихся в экспортных битвах на предприятиях страны. Те, кто проматывал её на всякую ерунду, типа контрабандных сигарет, были «предатели». Я не думаю, чтобы кто-нибудь из моих друзей заходил настолько далеко, чтобы сообщать о таких «актах измены». Но мельница слухов молола, когда мы, дети, видели иностранные сигареты в доме у кого-нибудь из друзей. Об отце такого друга – а курили почти исключительно мужчины – отзывались очень неодобрительно, если не как о преступнике, то по крайней мере, как о непатриотичном, а следовательно аморальном человеке.

Трата иностранной валюты на что-либо не жизненно важное для промышленного развития была или запрещена, или очень не поощрялась посредством запретов на импорт, высокими тарифами и акцизами (которые назывались налогами на потребление предметов роскоши). Предметы «роскоши» включали в себя даже относительно простые вещи, такие как небольшие автомобили, виски или печенье. Я помню тихое ликование в народе, когда специальным правительственным решением была закуплена партия датского печенья в конце 1970-х. По той же причине поездки за рубеж были запрещены, за исключением утверждённых государством деловых поездок или учёбы за рубежом. Как следствие, хотя у меня немало родственников в США, я никогда не выезжал за пределы Кореи, пока в возрасте 23 лет в 1986 году, я не стал первокурсником в Кембридже.

Это не значит, что никто не курил иностранных сигарет или не ел контрабандного печенья. В обращении находилось значительное количество нелегальных или полулегальных иностранных товаров. Был некоторый объём контрабанды, особенно из Японии, но большая часть товаров была ввезена нелегально или полулегально из многочисленных американских военных баз, рассыпанных по стране.

Американские солдаты, воевавшие в Корейской войне, могут всё ещё помнить тощих корейских детей, которые бегали за ними и выпрашивали жвачку или шоколад. Даже в 1970-е годы товары из американской армии всё ещё считались роскошью. Семьи, принадлежащие к среднему классу с возрастающими доходами, могли себе позволить покупать шоколадки M&M и растворимые соки Tang juice в магазинах и у переезжих лотошников. Менее состоятельные люди ходили в рестораны, в которых подавали boodae chige, буквально «рагу с военной базы». Это был более дешёвый вариант классического корейского рагу kimchee chige, в который добавляли kimchee (капусту, маринованную с чесноком и перцем), но главный компонент – мясо с живота свиньи заменяли на более дешёвые сорта, такие как пайковый бекон, сосиски или мясные консервы «Spam», вывезенные с американских военных баз.

Я до смерти хотел попробовать мясные консервы «Спам», отварной маринованной солонины, шоколадок, галет и бесчисленных других вещей, названия которых я даже не знал, из ящиков американского «Рациона Си» (полевой паёк для боевых условий, состоящий из консервированных и сушеных продуктов). Мой дядя по материнской линии был генералом корейской армии и он сберегал припасы во время совместных учений с американскими коллегами, и иногда давал мне полакомиться. Американские солдаты ругали никудышное качество своих полевых пайков. Для меня же они были как корзины продуктов для пикника «Fortnum & Mason». Но тогда я жил в стране, где в ванильном мороженном было так мало ванили, что я думал, что слово «ванильное» означает «простое, без вкусовых добавок», пока я не начал учить английский в школе. Если так дело обстояло с хорошо питавшимся ребёнком из верхнего среднего класса, то вы можете себе представить, каково было остальным.

Когда я перешёл в старшие классы, мой отец подарил мне калькулятор «Casio», подарок далеко за пределами даже самых смелых мечтаний. Тогда он вероятно стоил половину месячной зарплаты работника швейной фабрики, и это было огромной тратой, даже для моего отца, но он ничего не жалел ради образования. Двадцать лет спустя сочетание быстрого развития электроники и подъём уровня жизни в Корее привели к тому, что калькуляторы были в таком изобилии, что их раздавали как подарки в универмагах. Многие из них, в конце концов, оказались в роли игрушки для младенцев (хотя я не думаю, что именно поэтому корейские дети хорошо успевают по математике!).

Корейское «экономическое чудо», конечно же, не было лишено тёмной стороны. Многие девушки из бедных семей в деревне были вынуждены искать работу, сразу же после окончания начальной школы в возрасте 12 лет, чтобы «избавить семью от лишнего рта» и заработать денег, позволив хотя бы одному из братьев получить высшее образование. Некоторые из них становились служанками в городских семьях среднего класса, работая за стол и кров, а если повезет, то и немного карманных денег впридачу. Других девушек, а также юношей, которым не повезло, эксплуатировали на заводах и фабриках, условия работы которых, навевали воспоминания об «адских мельницах» XIX века [из поэмы Уильяма Блэйка «And did those feet in ancient time»] или о потогонном производстве в сегодняшнем Китае. В текстильной и швейной промышленности, которые были главными экспортными отраслями, рабочие часто работали по 12 часов и более, в опасных и нездоровых условиях, за низкую зарплату. На некоторых фабриках отказывались подавать в столовых суп, чтобы, не дай бог, рабочим не понадобились бы дополнительные перерывы на туалет, что могло снизить их и без того минимальные прибыли. Во вновь создаваемой тяжелой промышленности – автомобильной, сталелитейной, химической, машиностроительной и пр. – условия были лучше, но в целом корейские рабочие работали в среднем 53–54 часа в неделю, больше, чем где бы то ни было в мире, в то время.

Возникли городские трущобы. Поскольку они обычно располагались на склонах холмов [сопок], из которых в основном и состоит корейский ландшафт, их прозвали «Районы Луны», в честь популярного комедийного телесериала 1970-х годов. Семьи из четырёх-пяти человек ютились в крошечных комнатках, и на сотни людей был один туалет и один водопроводный кран. Многие такие трущобы разгоняла полиция, а жильцов распихивали по широко раскинувшимся предместьям, с ещё худшей антисанитарией и худшей транспортной досягаемостью. На расчищенном месте строили новые микрорайоны многоэтажек для растущего среднего класса. Если бедняки не могли вырваться из новых трущоб достаточно быстро (хотя вырваться из трущоб было, по крайней мере, возможно, принимая во внимание быстрый рост экономики и создание новых рабочих мест), городская застройка опять настигала их и отправляла в ещё более отдалённые места. Некоторые оказывались в конечном итоге бездомными на главной городской свалке на острове Нанжи. Немногие за пределами Кореи знают, что прекрасные общественные парки, окружающие великолепный Сеульский футбольный стадион, который весь мир видел во время Чемпионата мира 2002 года, были построены в буквальном смысле поверх старой свалки на острове (сегодня на нём расположена ультрасовременная экологичная газовая электростанция, которая перерабатывает органические отходы, сваленные там).

В октябре 1979 года, когда я всё ещё учился в школе, на фоне растущего всеобщего недовольства диктаторским правлением и экономической сумятицы, вызванной Вторым нефтяным шоком, президент Пак был неожиданно убит руководителем своей собственной Службы безопасности. Последовала недолгая «Сеульская весна», полная надежд на демократию. Они грубо оборвались следующим военным правительством генерала Чон Ду Хвана (Chun Doo-Hwan), который захватил власть, после того как в мае 1980 года, во время Резни в Кванджу, он сокрушил вооружённое народное восстание.

Несмотря на глубокую политическую реакцию, к началу 1980-х годов Корея стала крепким середняком по доходам, наравне с Эквадором, Маврикием и Коста-Рикой. Но она была всё ещё далека от той процветающей Кореи, которую мы знаем сегодня. Одним из жаргонных выражений, ходивших среди нас, старшеклассников, было «я бывал в Гонконге», что означало «я испытал мир за пределами нашего». Даже сегодня Гонконг всё еще значительно богаче, чем Корея, но в 1960-е и 1970-е годы это выражение отражало тот факт, что подушевой ВВП Гонконга был в 3–4 раза больше чем у меня на родине.

Когда в 1982 году я поступил в университет, меня интересовали проблемы прав интеллектуальной собственности, тема ставшая ещё более актуальной в наше время. К тому времени Корея стала достаточно компетентной, чтобы копировать современную продукцию и достаточно богатой, чтобы желать прекрасного в своей жизни (музыки, модных товаров, книг). Но она ещё не была достаточно передовой, чтобы выдвигать свои собственные оригинальные идеи, разрабатывать и владеть международными патентами, авторскими правами и торговыми марками.

Сегодня Корея – одна из наиболее «изобретающих» стран в мире, она входит в число первой пятёрки стран, ежегодно получающих наибольшее число патентов в Патентном ведомстве США. Но до середины 1980-х годов страна жила «обратным инжинирингом». Мои друзья покупали «скопированные» компьютеры, изготовленные в мелких мастерских, которые разбирали «IBM»-образцы, копировали все компоненты и собирали свои. То же самое происходило с торговыми марками. В то время Корея была одной из «пиратских столиц» мира, штампуя поддельные кроссовки «Nike» и сумочки «Louis Vuitton» в огромных количествах. Те, у кого была более чувствительная совесть, выбирали почти-подделки. Так, например, были кроссовки, которые выглядели как «Nike», но назывались «Nice», или кроссовки, которые имели фирменный найковский штрих, но с дополнительным ответвлением. Поддельные товары редко выдавались за настоящие. Те, кто их покупал, прекрасно понимали, что покупают подделки; весь смысл этого был в том, чтобы произвести модное впечатление, нежели ввести в заблуждение. Защищённые авторским правом материалы не были исключением. Сегодня Корея экспортирует в большом, и всё возрастающем количестве, защищённые авторским правом материалы (фильмы, телесериалы, поп музыку), но, в то время, импортная музыка (долгоиграющие пластинки) или фильмы (видеокассеты) были настолько дороги, что мало кто мог себе позволить оригинальный товар. Мы выросли, слушая пиратские записи рок-н-ролла, которые мы называли «записи из тэмпурной», потому что звук был такой, как будто, кто-то жарил тэмпуру [блюдо из рыбы, морепродуктов и овощей, приготовленных в кляре и обжаренных во фритюре] на заднем плане. Что касается иностранных книг, они всё ещё были недоступны большинству студентов. Поскольку я был из обеспеченной семьи, которая могла вкладывать в образование, у меня было несколько импортных книг. Но большинство моих книг на английском языке были пиратскими изданиями. Я ни за что бы не поступил и не удержался бы в Кембридже, если бы не эти пиратские книги.

К тому времени, когда я заканчивал первый этап моей учёбы в Кембридже в конце 1980-х, Корея стала страной с подушевым доходом стабильно намного выше среднего. И самым верным свидетельством тому было то, что европейские страны перестали требовать от корейцев въездных виз. Всё равно к тому времени для большинства из нас уже не было причин желать эмигрировать куда-нибудь нелегально. В 1996 году Корея даже присоединилась к Организации Экономического Сотрудничества и Развития (OECD) – клубу богатых стран – и объявила себя «добившейся признания», хотя эта эйфория очень сильно сдулась начавшимся финансовым кризисом, охватившим Корею в 1997 году. С того времени страна еще не восстановила свои былые высокие экономические показатели, в основном из-за того, что она слишком рьяно приняла модель «господства свободного рынка». Но об этом позднее.

Каковы бы ни были её сегодняшние проблемы, корейский экономический рост, и вызванные им социальные преобразования за последние 45 лет, были поистине впечатляющими. Она проделала путь от одной из наибеднейших стран в мире до страны равной Португалии и Словении в терминах подушевого дохода⁶. Страна, главным экспортом которой были вольфрамовая руда, рыба и парики из человеческого волоса, стала высокотехнологическим центром, экспортирующим мобильные телефоны и плазменные телевизоры, которые с удовольствием покупают по всему миру. Улучшившееся питание и здравоохранение способствовали тому, что сегодняшний новорожденный в Корее, имеет все шансы прожить на 24 года дольше, чем родившийся в 1960-е годы (77 лет против 53 лет соответственно). Сегодня вместо 78 младенцев на 1000 рождений, только 5 не доживают до года, разбивая сердца намного меньшему числу родителей. В терминах этих показателей «шансов в жизни» успех Кореи таков, как если бы Гаити превратилась в Швейцарию⁷⁸. Как это «чудо» стало возможным?

Для большинства экономистов ответ очень прост. Корея преуспела, потому что она следовала диктату свободного рынка. Она следовала принципам здоровых финансов (низкая инфляция), небольшого правительства, частного предпринимательства, свободной торговли и политики дружелюбия по отношению к иностранным инвестициям. Эта точка зрения известна как неолиберальная экономика

Неолиберальная экономика – это новая версия либеральной экономики экономиста XVIII века Адама Смита и его последователей. Впервые она появилась в 60-е годы XX века и стала повсеместно господствующей доктриной с 1980-х. Либеральные экономисты XVIII и XIX веков считали, что неограниченная конкуренция на свободном рынке была наилучшим способом устройства экономики, потому что она заставляет всех работать с наибольшей отдачей. Вмешательство государства считалось вредным, потому что оно снижало давление конкуренции, ограничивая участие потенциальных конкурентов, посредством регулирования импорта или введением монополий. Неолиберальные экономисты выступают за некоторые вещи, который прежние либералы не одобряли – из наиболее ярких примеров, некоторые формы монополии (такие как патенты или монополия центрального банка на выпуск банкнот) и политическая демократия. Но в целом они разделяют энтузиазм прежних либералов в отношении свободного рынка. И, несмотря на незначительные поправки, последовавшие за целой серией разочаровывающих результатов применения неолиберальной политики в развивающихся странах за последнюю четверть века, ядро неолиберальной программы, состоящей из дерегулирования, приватизации и открытости международной торговле и инвестициям, оставалось неизменным с 80-х годов XX века.

В отношении развивающихся стран, неолиберальная программа проталкивалась союзом правительств богатых стран, руководимым США при посредничестве «Нечестивой Троицы» международных экономических организаций, которые они почти совершенно контролируют – Международного валютного фонда (МВФ), Всемирного банка (ВБ) и Всемирной Торговой Организации (ВТО). Правительства богатых стран используют свою финансовую помощь и доступ на свои рынки как морковку, чтобы побудить развивающиеся страны принять неолиберальную политику. Это делается и в интересах конкретных лоббирующих компаний, но обычно, чтобы создать общую благоприятную обстановку для иностранных товаров и инвестиций в соответствующей развивающейся стране. МВФ и ВБ играют свою роль, связывая предоставление своих займов, с условием принятия неолиберальной политики. ВТО вносит свой вклад, формулируя правила международной торговли, которые благоволят свободе торговли в сфере, где богатые страны сильны, но не там, где они слабы (к примеру, сельское хозяйство или текстиль). Эти правительства и международные организации поддерживает целая армия идеологов. Некоторые из них – это высококвалифицированные ученые, которые должны бы знать пределы экономики свободного рынка, но склонны их игнорировать, когда дело доходит до политического консультирования (особенно, когда они консультировали бывшие коммунистические экономики в 90-е годы XX века). Взятые вместе, эти различные органы и частные лица составляют могущественную пропагандистскую машину, финансово-интеллектуальный комплекс, опирающийся на деньги и власть.