Культурная практика приказа

Введение

Монография посвящена фигуре командира и осуществляемому им военному управлению. Феномен управления комплексный: с одной стороны, инвариантный, как проявление социальной природы человека, а с другой стороны, связан с культурно и исторически специфичным личным опытом. Особенность исследования состоит в том, что оно проведено на основе материалов, связанных с военно-морской культурой России.

Принципиальным сквозным вопросом является традиционный для философии вопрос: в кантовской формулировке «что такое человек?» (Диогеновское – «ищу человека»). В нашем случае – что такое человек, призванный по долгу службы заниматься военным управлением, принимая решения и возлагая на себя ответственность. Философская перспектива рассмотрения примиряет с неизбежностью апорий и позволяет выявить скрытые противоречия командирской практики.

В книге предпринята попытка раскрыть, что такое власть для конечного человека в ее корреляции с военным управлением и военным искусством; как соотнесена власть суверенного решения с моральным выбором человека; как складывается абсолютная ответственность личности из взаимоисключающих требований к ней; как формируется способность к боевому творчеству и чем она уравновешивается; как функционирует культурная практика военного дела, в матрице которой развивается личность командира. Мы называем ее для удобства «культурной практикой приказа», и у этой практики свой язык, свои формы, своя история в отличие от других практик социального управления, наконец, своя специфичная культура мышления, укорененная в образцах и прецедентах. И глубина противоречий здесь, на наш взгляд, столь велика, что есть основание говорить о порождении своей философии, философии военного управления. Одна из задач автора – обосновать необходимость встречной философской мысли о военном управлении.

Кроме того в исследовании есть практические предложения, следующие из концептуального рассмотрения следующих вопросов: что происходит с практикой приказа и с военным управлением сегодня, в мире глобальной цифровой деревни; как подготовить человека к ситуациям нестабильности и неопределенности, нелинейности и асимметрии, гибридности акторов и вседозволенности средств противоборства; как предуведомительно разнообразить способность мышления командира и как его самого спасти от одиночества, в том числе после завершения службы.

Очевидную ценность, которую необходимо сохранить и усвоить, представляет собой культура военного мышления, а также своеобразная культурная память военно-морского флота России. Вместе с тем есть необходимость и в инновациях в военном образовании, связанная с медиасредой, медиатехнологиями и сетевой коммуникацией. И это не только медианалитика, что само по себе дело непростое и нуждается в привитии медиа-цифровой культуры и навыков дифференцирования медиапотока. Но необходимо сформировать само представление о новой медиарациональности, в которой границы классической рациональности размыты или отменены. Здесь на помощь сохраняющей и стабилизирующей военной культуре приходит гибкая и чуткая философская культура, с развитыми практиками самосознания, с реконструированием логики культуры, логики аффекта, с учетом медиаполитических эффектов, с семиотическим анализом и интерпретацией всего медиаполя как целостного, позволяющего декодировать комплексные ситуации, и, соответственно, адекватно оценивать складывающуюся военно-политическую обстановку, требующую принятия управленческого решения.

Медиасреда пронизывает нас самих («медиа внутри нас»), она образует основу нашей сегодняшней коммуникации, поэтому при подготовке командира мы не можем не смещать конфигурацию военного образования в сторону подготовки человека как личности, для чего необходимы гуманитарные знания. Смещение акцентов в подготовке военных специалистов и командиров – не идеологическая, не военно-политическая и не «духовная» ориентация (история не повторяется). Информационная (медийная) среда подвижна и текуча, неопределенна и анонимна, и умение самостоятельно и быстро схватывать в ней тенденции, выходя из «информационных пузырей», отличая информационные завесы, – это умение в некотором роде связано с традиционными для военной культуры понятиями «военной хитрости», «опережающего мышления», «суверенного решения», формирующего «сцену» (театр военных действий). Однако, хотя медиапространство отсылает нас к военному искусству и боевому творчеству, но принципиально противоположным военной культуре и привычке командира мыслить целерационально и действовать со всей ответственностью целеполагания, является безответственность медиаакторов, фрагментированность и конвергентность информационных потоков, а также наличие «неучтенных» собственных политик медиа.

В ответ на вопрос, зачем прагматичному военному управлению нужна метафизическая перспектива, напомним, что философия позволяет повысить уровень сложности и варьировать глубину проработки вопросов, задать сам язык и категориальный аппарат. Само же вопрошание «зачем философия», уже является свидетельством кризиса: установившегося догматизма и застоя мысли, идеологичности и шаблонности, бюрократизма и «немогузнайства», непререкаемости авторитетов и диктата посредственности, опасающейся мыслить критически. Философия всегда была нужна, чтобы спастись: остаться человеком – мыслящим, добрым, творящим, удивляющимся и восхищенным. Конечно, философия, которая всегда на острие актуальных смыслов и тенденций в культуре и обществе, оказывает нам поддержку и в понимании новой политической реальности, вызванной собственными политиками медиа. Осознание специфичеких черт медиарациональности необходимо, чтобы скорректировать методологию военных наук. Философская рефлексия способствует постижению сущности современной войны (заметим, что существующее отставание в гуманитарной сфере в целом – источник катастроф, поскольку гуманитарное знание дает основу развития личности, а в медиамире личностная свобода принципиально необходима, прежде всего, чтобы не подражать своим технологиям – искусственному интеллекту и созданной им среде обитания). Соответственно, еще одна традиционная (со времен сократовского «познай самого себя») задача философии – заложить основу самосознания (ведь чтобы принять суверенное решение нужно крепко стоять на своих ногах). Концепты современной экзистенциальной философии, как и традиционно практикуемые философами стоицизм и эпохэ (воздержние от суждений), оказывают поддержку осознанному противостоянию страху, боли, смерти, а также всей рутинной повседневности, перемалывающей в песок возвышенные намерения. Подчеркнем еще первостепенно важный для командиров вопрос, пользуясь клише советстких учебников «основной вопрос философии», – это проблема времени: исторического/мифического и хронологического времени, личного экзистенциального времени или всегда дефицитного времени на решение, сосредоточенного в отчаянное мгновение интенсивности смыслов. В вопрос о времени для командира погружены и вопросы о бытии, о мышлении, о первичности-вторичности, о справедливости или красоте. И в этом собственно особенность военного искусства и боевого творчества, выводящая на уровень метафизизики.

Философ занимается рефлексией: оборачиванием на целостный контекст и схватываением своего предмета в нем. Для рефлексии необходимо знание деталей, чтобы в повседневном и текущем увидеть вечное и вневременное. Экзистенциально-антропологический вектор, заявленный в исследовании, направлен в сторону человека-командира, а культурологический анализ предполагает выявление исторического и культурного своеобразия уникальных способов его ответа на вызовы. Лично, как исследователю, мне были интересны такие вопросы (и ответы на них оставлены в монографии, хотя подчас мои оценки весьма субъективны): в чем отличие и в чем общность фигур философа и командира, в чем сближается ответственность за социальное поле философа и командира, как проявляется эта общность черт в новой ситуации медиасреды (воинственной по своей сути).

В соответствии с моделью сетецентрической войны военное управление может быть распределено между тремя фигурами: технократ vs медиакрат vs командир, – где первенство и ответственность (единоначалие) остается за командиром. Именно командир наделен сакральной властью, судьбоносной призванностью, экзистенциальной ответственностью и боевым творчеством. В ходе исследования, в том числе на основе анализа текстов выдающихся военных теоретиков и флотоводцев, удалось определить, что выделяет и определяет эту фигуру, в том числе в сравнении с художником и философом. Другой вопрос – и он всегда важен для философа, – чем и как определяется сознание и самосознание командира, в чем состоит (и нужна ли ему) духовная мощь, и, наконец, как инициируется в нем боевое творчество. Здесь обнаружилось, что имманентное экзистенциальное противоречие является необходимым условием и творчества командира, и его мышления, и его поступков. Наконец, мне был интересен феномен самопожертвования командира: его предельной самоотдачи как оборотной стороны абсолютной (единоначальной) ответственности. Метафора «пустоты в центре мира», на мой взгляд, обладает описательным потенциалом в этом вопросе. И здесь же встают вопросы самочинного произвола в отношении подчиненных и удержания меры, ради сохранении справедливости («Выпей море, Ксанф!»). Описательной моделью в отношении командира как гаранта справедливости для его экипажа обладает метафора «весов»: он на одной чаше, а на другой – вверенные ему люди.

Итак, объект исследования – культурная практика военного управления. Предмет исследования – человек, осуществляющий эту практику в контексте военно-морской культуры и актуальной медиасреды. Цель исследования состоит в том, чтобы обозначить инвариантные требования к человеку, выполняющему эту комплексную практику, и определить культурно-историческую специфику этой практики в современном мире, в условиях новых форм противоборства. Результаты исследования могут быть взяты в качестве основы для разработки курса «Философия военного управления» для магистров.

Рассмотрение феномена военного управления, сложного и увлекательного для исследователя, было бы невозможно без личного опыта, которым великодушно поделились со мной многие командиры. Хотела бы выразить благодарность всем тем, с кем в Военно-морской академии мне удалось поговорить и расспросить, как из числа слушателей, так и из числа преподава77телей и ветеранов военной службы, чья деятельность была связана с командованием боевыми кораблями, силами (войсками) соединений и объединений ВМФ. Хотела бы поблагодарить также коллег по научному отделу, за добрые советы и направляющие указания, а также руководство ВУНЦ ВМФ «Военно-морская академия» за оказанное доверие. Вместе с тем хотела бы воздать должное традициям нашего флота, бережно сохраняющим наследие: даже в период новых идеологических оценочных суждений были оставлены неприкосновенными труды выдающихся теоретиков и практиков дореволюционной эпохи, замечательных ученых нашей академии. Архивные материалы позволили соотнести текущую ситуацию и взгляды о предназначении командира с классическими трудами Кладо, Бубнова, Немитца, Жерве и других.

Часть I. Человек командующий

§ 1. «Это не ремесло»

Уважаемому коллеге по Академии, командиру-подводнику и ученому, Крамаренко Владимиру Григорьевичу посвящается: с благодарностью за беседы в 2018/2019 гг.

Рене Магритт: образ и слово

У Мишеля Фуко есть книга с названием «Это не трубка» (1973 г.). Это размышления о картине сюрреалиста Рене Магритта (1929 г.). Надпись художника «Это не трубка» под рисунком, совершенно отчетливо изображающим трубку, обращена не к любителям шарад, детективных сюжетов или эзотерики, не к технологам дезинформации и фейков. Она о другом: это культурный факт, квинтэссенция западной традиции, удваивающей мир в рефлексии и определяющей мир Словом¹. Показывать и говорить, изображать и называть – не одно и то же². (Кстати, эта картина входит в серию с говорящим названием «Вероломство образов»³.) Не интригуя читателя чрезмерно, констатируем очевидное, что образ (репрезентация действительности) не совпадает с самой действительностью. Как говорят семиотики: «Карта не есть территория». И предупреждают, чтобы не смешивать одно с другим, не подменять действительность какой бы то ни было, желательной или устрашающей, ее репрезентацией (ее образом, имиджем, нашей проекцией). В том числе в эпоху медиареальности как самостоятельной среды, необходимо сохранить памятование о вторжении и влиянии распространяющего информацию медиума («The Medium is the message», – знаменитый тезис М.Маклюэна о преображающем влиянии всякого средства передачи [3]).

Конечно, прекрасны воображаемые миры, нарисованные тонкой кисточкой и воплотившиеся в сказочных сюжетах, подобно миру математика Льюиса Кэрролла, с легкостью транспонирующего одно в другое, будто с вернувшейся из страны чудес Алисой ничего необратимого не произошло: «Теперь мы используем саму страну в качестве ее собственной карты, и я уверяю вас, она столь же хороша» (Л.Кэролл) (Опережая ход повествования, спросим себя здесь: что происходит с вернувшимся с боевых действий человеком: стоит ли он столь же бестрепетно у карты, обменивает ли свой боевой опыт с той же легкостью на политическую или экономическую карту?). Не будем здесь также упредительно обращать внимание читателя на то, сколь «естественны» и убедительны (для алчущих быть убежденными) фейки, сколь эффектны выступления политиков и официальных лиц в Твиттере, их безответственно намекающие посты в Фейсбуке и обворожительные картинки в Инстаграме, наконец, сколь действенны в отношении массового сознания молниеносные видео- и фото-сообщения «с места событий» в прессе и по ТВ для достижения мгновенного политического эффекта, сколь легко мы смешиваем медиа-маневры с реальной военно-политической обстановкой и положением вещей. (Вспомним недавний 23.06.2021 сюжет с эсминцем Великобритании Defender, который незначительно нарушил границы России в Черном море, что постфактум можно квалифицировать не более как медиаповод, бередящий воображение сторон и вызывающий волны взаимных информационных атак). Точно так, как нас упреждает Магритт, что это всего лишь изображение трубки на картине, но не она сама. (Однако, если пройти чуть дальше по тексту М.Фуко, то он призывает нас еще различать подобие и сходство: имитирующее подобие, даже перенесенное в другой медиум, математически точнее. Например, подобие просоленного «морского волка» и ряженного в амуницию и военный мундир бюрократа. Или сходство, например, упреждающего мышления философа и опережающего мышления стратега, хотя подобия нет: один стремится к мудрости и ищет истину, а другой идет путем хитрости и обмана; один всем дружественен, а другой нацелен на уничтожение врага; наконец, философ о Слове, а воин – о Деле. Подобие покоряет быстрее и эффективнее, воздействуя через зрение на способность воображения. О сущностном сходстве приходится размышлять и догадываться). Спросим себя, похожа ли командно-штабная игра на настоящую войну? Не более чем карта на территорию, ибо изъята экзистенция – страх, смерть, боль и все заполняющая ненависть к врагу, наконец, нет трения, как сказал бы Клаузевиц.

Новый тип медийных войн, основан на борьбе за воображаемое. Визуальный коммуникативный слой оказывается в первую очередь объектом манипуляции [II. § 3]: имиджевые войны стали в современной высокоскоростной информационной среде крайне значимой частью военно-политической жизни. Хотя традиционно в военном искусстве были распространены ложные сведения (о численности армии и техническом оснащении), и предполагать преувеличение или преуменьшение военной силы (за счет «картонных мечей» или маскировки) всегда следовало, но в медиасреде, анонимной и всеобщей, имиджевое воздействие приобретает не сиюминутный психологический эффект, а становится длительной «стратегической» работой, исподволь изменяющей публичное мнение, воспитывающей и трансформирующей самостоятельной силой. Воздействуя на воображение, образы ведут к подобному им чувствованию и мышлению, меняют мировосприятие и формируют «картину мира».

Если мыслить в долгосрочной перспективе, то зримый образ столь же важен своим символическим эффектом и вызываемым аффектом, сколь важны в культуре ритуалы и церемонии, парады и литургии, а также встроенные в них знамена, вымпелы и флаги (инсигнии и регалии). Казалось бы, образы (imago) не противопоставлены суровой правде действительности, они дополняют ее до комплексного и целостного проживания мира. В воображении они могут предшествовать событиям и оказывают влияние на их ход. Творить образы, создавать метафоры, – искусство, требующее знания контекста и традиции, культурных стереотипов, вместе с расчетом на актуальное воздействие на тех, кто эти образы «читает» и воспроизводит. Образ – неотъемлемая часть всякой культурной практики, во взаимодействии с языком, с жестом, с содержательным смыслом. Изымать его как изолированный компонент, как визуальную ипостась – это неизбежно упрощать, сводить многоразмерное к одномерному (как и Слово, звучащее и интонированное здесь и сейчас, невозможно в его перформативном значении редуцировать к голой схеме). При всей важности работы с имиджем не стоит упускать из виду всей глубины и многозначности, таящейся за плоской поверхностью иконического. Соответственно, производство будь то иконы, будь то имиджа, требует работы понимания, интерпретации, адекватной времени и пространству, и исполнения смысла. Одного ремесла, мастерски штампующего «матрешки», недостаточно. Кому как не людям древнего и сложного искусства кораблевождения и военного дела, зависящего от ветра удачи, это знать? Ремесленное воспроизводство штампов, безусловно, важно, как важны имитация и симуляция живого дела по заведенному образцу и матрице, как необходимо и доведение до ритуального автоматизма (когда традиция «работает» в человеке помимо его осознания, а «борьба за живучесть» вписана в дисциплинированное и натренированное тело до долей секунды на реагирование). Но этого «воспроизводства» мало для живого развития и адекватное динамики культуры во всей ее полноте. Элемент технологичности (алгоритма) налицо во всякой культурной практике, – будь то в военной, или в социальной, – также как и элемент техничности – будь то техники тела, будь то техники навигации или лоцманское искусство. Но не стоит забывать об исходном значении слова «техника» – это не только искусность, но и хитрость, ситуативная и прецедентная ловкость, мастерство⁴, предполагающее творчество, вариативность, свободное совершенствование.

Картина Магритта, сочетая в себе и противопоставляя образ и слово, являет нам, во-первых, меру доминирования зрения: мы меньше доверяем словам, мы начинаем рефлексировать из-за их несоответствия образу. Магритт предвосхищает иконический поворот в культуре, когда продаются и эксплуатируются образы: образы «бросаются в глаза», конструируют эмоции, формируют смыслы, консолидируют группы людей. И, во-вторых, Магритт обращает нас к себе самим, мгновенным диссонансом слова и нашего визуального опыта, он принуждает нас как зрителя вступить в диалог и спросить себя: кто выносит суждения? Кто решает и что такое человек, который выносит решение (об истине)? Магритт сталкивает зрителя с самим собой как человеком. (Забегая вперед, скажем, что здесь возникает необходимость Другого, признающего наше решение: принимающему решения командиру нужен философ с его суждением. Подробнее II. § 5.)

Итак, зададимся тем же вопросом в случае военного искусства: что такое человек, который не ремесленник в военном деле, – не бездушный инструмент, несущий уничтожение и разрушение; не машина покорения чужой воли? В чем его латентная двойственность, сохраняющая в нем человека в нечеловеческих условиях (в борьбе за смерть/жизнь)? Он профессионал, поскольку владеет техникой и технологиями, он дисциплинирован и вписан в военную культуру человечества, в традицию Воинства своего Отечества, и он умелый в своем деле. Но ремесленность – не исчерпывающая характеристика военного дела и военного искусства. Военное искусство как умение выигрывать время у врага предполагает, конечно, шаблоны и схемы, навыки, знание множества хитростей военной практики. Но одной ремесленности мало, как мало и чисто теоретического знания, как мало и «голого» боевого опыта. Сложность, востребующая философской рефлексии, состоит в том, что в военном искусстве соприсутствуют одновременно две серии событий: встречаются человек с человеком, и человек встречается с самим собой.

Есть виды деятельности, которые без восстановления доброго имени не могут обойтись – без оправдания, без реабилитации достоинства человека, без воскрешения души. Это значит, что в них неразъятно встроены и принципиально необходимы символические акты: Слово, жест, церемониал, парад «во всем белом», демонстрация чести и славы. И речь идет вовсе не об имиджевой (показной) стороне, а о неотъемлемой части, присущей военному делу: оно остро нуждается во внешней моральной оценке, также как военная организация в целом нуждается в легитимации (недопустимы неопределенные акторы, совершающие вооруженное насилие без страха и упрека). И, соответственно, это существенная (имманентная) часть военной культуры, фундирующая ее целостность и преемственность (это не «картинка», даже если выглядит гламурно)⁵. То, что гарантированно может остаться после разрушительной работы (ремесла) войны, после не созидательного по направленности уничтожения и разрушения, это символический ряд – воспроизводимая или имитируемая свернутая форма. Парад вместо артефакта.

Военное сословие нуждается в признании со стороны общества, и оно остается одиноким без такого признания. Если за любого ремесленника говорит изделие его труда (артефакт), и любого ремесленника его труд развивает как человека, утончает чувства вместе с ростом искусности, то, что остается после геройства, что становится продуктом в случае военного дела, как этот «продукт» влияет на человека (инвалидное и раненное тело ведь неизменный спутник безвозвратных потерь)? Об этом в литературе достаточно сказано. Военное искусство не может быть «просто ремеслом», поскольку без необходимой уравновешивающей идеи служения не останется человека с его человеческим достоинством: воинственный настрой ума сминает не только врага. И только возвышенное: мысль о служении, влекущая к доблести и чести, идея призванности к службе на общее благо и самопожертвованию, – спасают личность в человеке. А церемонии публичного чествовании оказывают поддержку (ветеранские организации крайне важны также в спасении героя от самого себя). (И горе всех побежденных в том, что они лишаются права на это чествование, что ведет их зачастую к реваншизму.)

Как непредсказуемы результаты (исход) войны по своим социальным последствиям (демографические проблемы, психологические и исторические травмы, социологические эффекты и проч.) – ведь в войне, по словам классика, достигается политический смысл (и только!), – так же непредсказуемы и последствия выбора этого «ремесла» в экзистенциальном ключе. Безусловно, есть военная культура, специфичная для определенного народа; есть передающаяся традиция, однако, это «работает» только при воплощении (здесь и сейчас) идеи служения (не при наличии финансовых средств, хотя они необходимы⁶). Что станет с конкретным человеком в результате активной фазы его деятельности – это дело заботы воинского союза, если он хочет себя сохранить (у нас есть несправедливый прецедент непризнания в обществе ветеранов афганской войны, например). Результатом отсутствия заботы об отслужившем человеке становится неверие и утрата в обществе идеала служения. Потому двумя сторонами одной медали являются: 1) признание ценности службы как таковой (а не только пафос патриотизма) и уважение самоценности культурной практики Воинского союза; и 2) чествование, психологическая поддержка и реабилитация тех, кто служит и отслужил. Доблесть⁷ как возвышенное у Канта является основой длительно формируемого (в культуре и в конкретном человеке) чувства Долга, которое связывает надежнее всяких соображений корысти. Но она же, вмененная социально и ожидаемая сообществом, а не лично изнутри учрежденная, заступает на место достоинства в форме ответственности, готовности держать ответ и выдержать вызов. Таково достоинство Отцов церкви и отцов народа, пастырей, взявших на себя ответственность за социум.

В нашем соотнесении (и скреплении) образа и понятия, imago и ἰδέα (идея), наконец, ремесла и служения, скажем несколько слов в оправдание представлений о ремесленности. В военном деле ситуация «вот» не может быть одновременно представлена (репрезентирована) и действенна (как нельзя два раза кряду рассказать анекдот или дважды провести врага одной военной хитростью, как невозможно «в одну реку войти дважды»). Эффективность военного искусства прецедентна: хотя и содержит элементы ремесленности, но не может быть гарантированно и шаблонно рассчитана (ни одна из разыгранных командно-штабных игр не состоится в доподлинной реальности; ни одна заготовленная карта «не бьет» возникшую боевую ситуацию). Также как на картине Магритта: образ эффектно явлен – «вот я», вот эта трубка. Тогда как подпись безаппеляционно гласит нечто иное: тревожащее «нет, это не так». Слишком общее (принципы, законы войны, планы) не свершается буквально⁸.

Приведем пример из истории военно-морской мысли. Один из ведущих теоретиков, профессор и позже начальник Военно-морской академии, Борис Борисович Жерве, старающийся в своих лекциях максимально уточнить значение ключевых терминов, в одной из лекций обращается к ключевому для военачальника понятию «план». Он напоминает, что значение этого слова – «изображение предмета в прямоугольной горизонтальной проекции, причем лист бумаги принимается за горизонтальную плоскость. Каждый план должен удовлетворять верности, ясности и полноте». И далее Жерве пишет о творческом характере мышления всякого великого полководца/флотоводца: «Суворов также (как Наполеон) относился отрицательно к методичным, далеким от жизнип, все наперед предусматривающим планам военных стратегов…Суворов зачеркнул крестом записку (венского кабинета – Гофкригсрата) и написал снизу, что начнет кампанию переходом через р.Адду, а закончит – где Богу будет угодно». (Знаменита также более радикальная фраза Наполеона: Je n’ai jamais eu un plan d’operation). Это, собственно, и есть умудренное понимание различия между картой и территорией. «Несчастная мания все предвидеть, все комбинировать на бумаге и направлять из кабинета каждый шаг главнокомандующего, – дорого обошлись Австрии, когда ей пришлось вступить в долголетнюю борьбу с революционными французскими армиями», – пишет он критически [5]. Б.Б.Жерве полемизирует с другим профессорм и бывшим начальником академии, Михаилом Александровичем Петровым (публичные обсуждения 1928–1929 гг.): один утверждал вариативность, а другой настаивал на неукоснительности генерального плана. Тем не менее, продуктивность в соотнесении, в интегрировании двух (как на картине Магритта): хотя карта не тождественна территории, а план не равен военной кампании, но и военачальник несводим к своей функции. Это не ремесло.