Czytaj książkę: «Путешественники, удивляющиеся цветам и звездам»

Czcionka:

Переводчик Елена Оскаровна Айзенштейн

ISBN 978-5-4490-4018-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В книгу «Путешественники, удивляющие цветам и звездам…» вошли произведения выдающегося французского поэта, прозаика, критика искусств Гийома Аполлинера. Аполлинер оставил после себя огромное творческое наследие, хотя прожил не очень долгую жизнь. В представленном сборнике читатель сможет познакомиться с несколькими лучшими рассказами писателя: «Матрос из Амстердама», «Албанец», «Робинзон на вокзале Сен-Лазар», «Растение», «Авантюристка», а также с двумя сказками: «Ива и попугай», «Печальная история об обезглавленной селедке». В книге также представлены статьи Аполлинера об искусстве из циклов «О живописи», «Эстетические размышления. Живопись кубизма», в которых Аполлинер рассказывает о живописи своих друзей: Пикассо, Ж. Брака, М. Лорансен, М. Дюшана и других. Кроме того, сборник содержит около двадцати статей и заметок, публиковавшихся во французской печати начала 20 века, демонстрирующих мастерство Аполлинера-журналиста. Художники-футуристы и кубисты, Константин Бальмонт и Анатоль Франс становятся героями его зарисовок. Аполлинер предстает перед читателем ярким автором, умелым рассказчиком, который не перестает восхищаться людьми искусства, с восторгом и любовью открывая читателям то, что ему дорого и ценно. Книга будет интересна всем тем, кто любит Францию, французскую культуру. Все произведения Г. Аполлинера в настоящем издании переведены на русский язык Еленой Айзенштейн. Примечания сделаны переводчицей.

Рассказы

Утром

Однажды летним утром Никтор шел по большой дороге. Он пошел направо, где люди повисли в ста футах от земли, другие ниже, чтобы с помощью железа и динамита взрывать скалы для создания в горах дороги.

Дорога перед Никтором, вся белая, ослепительная, лентой взвивалась к солнцу, очень далеко, без всякой тени, несмотря на розовые лавры, прекрасные цветы которых, казалось, были обрамлены сияющим пламенем.

Дорога шла параллельно железной дороге, которая нависла над морем; взгляд утешала голубая вода, сиявшая чистотой внизу, на галечном пляже.

Справа гора выдавалась скалой, на которой прилипли странные кактусы, покрытые диким инжиром, и темные кусты розмарина, тогда как вершины сосен и олив смотрели вниз.

В этом месте скала резко опускалась, и не было больше поднимающейся стены. Там под солнцем и рыли дорогу.

Никтор шел без спешки, глядя на спокойное море, где казались неподвижными несколько белых парусников. Немного устав от четырехчасовой работы, рабочие Пьемонта сидели под солнцем или под нереальной тенью от обломка скалы и ели хлеб с помидорами и инжиром.

Никтор шел, не думая о беде или внезапной смерти. Вдруг он услышал сильный крик и, в ту же секунду подняв глаза, увидел упавшее на вершине стоящей рядом скалы тело, которое издало этот глухой звук и разрушило заграждение, которое отскочило с веселым звоном, как ясный смех на скалистой земле.

Крик человека, грохот скалы, смех железа, крик протеста в ответ, широкий и безутешный, столь же и безропотный, продлило эхо. Громко закричали рабочие, которые не изменили своего положения, оставаясь печально сидеть за едой, зная, что все бесполезно, что их отдых подсчитан и они будут работать все время, до самой смерти.

Этот стон показался Никтору похожим на бессвязный крик, который должны производить грубые люди примитивной эпохи, когда они видят кого-то из своих товарищей, шлифующих зубы или сжимающих тело какого-то мощного чудовища, не приходя к нему на помощь.

Чтобы увидеть смерть, Никтор поднялся. Тело лежало, полное солнца, на ступени скалы, на камнях. Человек еще хрипел. Никтор знал, что его ноги и череп были сломаны, но ничего не увидел, кроме тонкой струйки крови, бежавшей со лба к закрытым глазам, немного красноватой пены на складках губ и на руках. Два человека просто держались рядом с ним. Один, смуглый и серьезный, с цветущей веткой розмарина, отгонял мух, которые прилетали на глаза и губы; другой, говорливый мастер и добрый мальчик, пытался понемногу лить ром между сжатыми зубами умирающего, как позже станут омывать его лицо уксусной водой, принесенной третьим в чаше.

На вопрос Никтора мастер объяснил, что погибший работал на весу. Он находился на трещине в скале и, для большего удобства в работе, отстегнул канат, который его держал.

Кусок скалы обвалился, и, против ожиданий рабочего, привел к слабой устойчивости места, которое тот считал безопасным.

Никтор опустошил свой кошелек для жены и трех детей человека, зарабатывавшего три франка в день.

Тело оставалось лежать под солнцем. Рабочие отдыхали, мрачно глядя на сверкавшее море. Виднелись зеленые мысы, заливы с белыми пляжами и далекие виллы в садах – вид восхитительный.

Матрос из Амстердама

Голландский бриг Алькмаар пришел из Явы, груженный специями и другими ценными товарами. Он сделал промежуточную остановку в Саутгемптоне, и матросам было позволено высадиться на землю.

Один из них, Генрик Верштиг, нес на правом плече обезьяну, на левом сидел попугай, а на плечевом ремне висел тюк с индийскими тканями, которые Генрик Верштиг намеревался продать в городе так же, как и этих животных.

Было начало весны, и в обычный час опускалась ночь. Генрик Верштиг шел большими шагами по немного туманной улице из-за слабого света газовых фонарей. Матрос подумал о своем скором возвращении в Амстердам, о своей матери, которую он не видел в течение трех лет, о невесте, ждавшей его в Монниккендаме. Он подсчитывал деньги, которые мог получить за животных и товары, и искал магазинчик, где он мог бы продать эти экзотические предметы.

На Бар-Стрит приличного вида мужчина остановился рядом с ним и попросил продать ему попугая.

– Эта птица, – сказал мужчина, – сослужит мне хорошую услугу. Мне необходим кто-то, кто бы мне что-то говорил, без того, чтобы я мог ему ответить: я живу все время один.

Как большинство голландских матросов, Генрик Верштиг говорил по-английски. Он назвал цену, которая устроила незнакомца.

– Следуйте за мной, – сказал ему последний. – Я живу достаточно далеко. Вы поместите вашего попугая в клетку. Разложите там ваши товары и, может быть, я что-нибудь выберу по своему вкусу.

Весь сияющий от находки покупателя, Генрик Верштиг пошел с джентльменом, надеясь продать ему что-то, хвалил свою обезьяну, которая, как он говорил, была редкой породы, из тех, что лучше приспосабливаются к климату Англии и легче общаются со своим хозяином.

Но Генрик Верштиг тотчас прекратил говорить, почувствовав, что израсходовал все слова впустую, так как незнакомец не отвечал ему и, казалось, не слышал Генрика.

Они продолжали свой путь в молчании, один подле другого. Только сожалея о своих родных тропических лесах, обезьяна, испуганная сумерками, издавала иногда слабый крик, похожий на писк младенца; попугай стучал крыльями.

Спустя примерно час дороги незнакомец резко сказал:

– Мы пришли.

Они вошли в дом. Дорога обрамлялась большим парком, со всех сторон закрытым решетками; время от времени сияли через деревья зажженные огни коттеджа, и на море, вдалеке, слышались с интервалами жуткие крики пароходных гудков.

Незнакомец остановился перед решеткой, достал из кармана связку ключей и открыл дверь, которую затворил после того, как вошел Генри Верштиг.

Матрос был взволнован, он различил понемногу в глубине сада маленькую виллу, достаточно приятного вида, но с закрытыми ставнями, не оставлявшими никакого света.

Незнакомец молчал, дом был безжизнен, и все было мрачно. Но Генрик вспомнил, что незнакомец живет один.

– Это оригинал! – подумал он, и, как голландский матрос, недостаточно богатый для того, чтобы отказаться от своей цели нажиться, он почувствовал стыд за свою тревогу.

*

– Если у вас есть спички, посветите мне, – сказал незнакомец, вводя ключ в скважину, которым он закрывал дверь коттеджа.

Матрос повиновался, и они оказались внутри дома, неизвестный взял лампу, и она тотчас осветила меблированную со вкусом гостиную.

Генрик Верштиг был полностью спокоен. Он уже питал надежду, что странный компаньон купит у него большую партию товаров.

Незнакомец вышел из гостиной и вернулся с клеткой в руках.

– Сажайте сюда вашего попугая, – сказал он, – я не размещу его в жилище, пока он не будет приручен и не заговорит то, что я хочу.

После того как хозяин закрыл клетку, где находилась птица, он попросил матроса взять лампу и пройти в соседнюю комнату, где располагался удобный стол для размещения товаров.

Генрик Верштиг вновь повиновался и прошел в указанную комнату. Тотчас он услышал, что дверь за ним закрылась, ключ повернулся в замочной скважине. Он стал узником.

Озадаченный, моряк поставил лампу на стол и хотел коснуться двери, чтобы нажать на нее. Но голос остановил его:

– Один шаг, и вы мертвы, матрос!

Подняв голову, Генрик увидел фонарь, который ранее он не заметил. Дуло револьвера целилось прямо в него. Ужаснувшись, он остановился.

Невозможно было сражаться. В этих обстоятельствах его нож не мог ему служить. Даже револьвер был бы бесполезен. Незнакомец размещался за стеной, рядом с фонарем, за которым наблюдал матрос, там двинулась рука, державшая револьвер.

– Слушайте меня внимательно, – сказал незнакомец, – и повинуйтесь. Принудительная услуга, которую вы мне окажете, будет хорошо вознаграждена. Но у вас нет выбора. Нужно слушаться меня без колебаний, иначе я убью вас, как собаку. Откройте ящик стола. Там есть револьвер с шестью зарядами, заправленный пятью пулями. Возьмите его.

Почти бессознательно голландский матрос повиновался. Обезьяна на его плече издала крик ужаса и задрожала. Незнакомец продолжал:

– Там есть полог в глубине комнаты. Отодвиньте его.

Занавес отодвинулся, и Генрик Верштиг увидел альков, в котором находилась женщина со связанными руками и кляпом во рту, ее глаза были полны отчаяния.

– Развяжите эту женщину, – потребовал незнакомец, – удалите кляп.

После того как Генрик исполнил порученное, молоденькая женщина восхитительной красоты кинулась на колени рядом с фонарем и воскликнула:

– Гарри! Это заточение позорно. Вы держите меня на этой вилле, чтобы убить. Вы собирались арендовать ее, чтобы мы здесь провели первые дни нашего примирения. Я верила, что убедила вас. Я думала, что вы окончательно уверитесь, что я никогда не была в состоянии… Гарри! Гарри! Я невинна!

– Я вам не верю, – сухо сказал незнакомец.

– Я невинна, – повторила молодая женщина сдавленным голосом.

– Это ваши последние слова. Я с тщательностью запишу их. Мне будут повторять их всю мою жизнь.

И голос незнакомца задрожал на мгновение, а потом опять сделался жестким.

– Так как я вас еще люблю, – добавил он, – я убью вас сам. Но я не смогу это сделать, так как я люблю вас…

Обращаясь к матросу, он сказал:

– Теперь, матрос, если, когда я досчитаю до десяти, вы не всадите пулю в голову этой женщины, вы упадете мертвым к ее ногам. Один. Два. Три…

И прежде чем у незнакомца была возможность досчитать до десяти, обезумевший Генрик выстрелил в женщину, которая, стоя на коленях, смотрела на него остановившимся взглядом… Она упала лицом на землю. Пуля попала ей в лоб. Тотчас выстрел погасил фонарь, ударив матроса в правый висок. Он находился напротив стола, когда обезьяна, с ужасающе пронзительным криком, спряталась в своей рубашке.

*

Прохожие услышали страшные крики, доносившиеся из коттеджа, в пригороде Саутгемптона, вызвали полицию, которая тотчас приехала, чтобы взломать дверь.

Были найдены трупы молодой женщины и матроса.

Обезьяна, резко вылезшая из рубашки своего хозяина, прыгнула на нос одному из полицейских. Все ужаснулись такому повороту дела и, не решаясь еще раз приблизиться к животному, выстрелили по нему из револьвера.

Правосудие было проинформировано. Казалось ясным, что матрос убил даму, а потом покончил с собой. Однако обстоятельства драмы выглядели таинственными. Два трупа были идентифицированы без труда, ее называли лэди Финнгел, это была жена пэра Англии, найденная в изолированном загородном доме, с матросом, приехавшим ранее из Саутгемптона.

Владелец виллы не мог дать никакой информации, которая могла бы прояснить дело. Коттедж был арендован за восемь дней до драмы так называемым Коллинзом из Манчестера, которого, впрочем, найти не смогли. Этот Коллинз носил очки, имел длинную рыжую бороду, которая наверняка была фальшивой.

В большой спешке приехал из Лондона лорд. Он обожал свою жену, и его страдания больно было видеть. Как и все, он ничего не понял в этом деле.

Задолго до этих событий он удалился от света. Жил в своем доме, в Кенсингтоне, в компании с молчаливым слугой и с попугаем, который повторял без конца:

– Гарри! Я невинна!

Албанец

Албанцы – прекрасные люди, благородные, смелые, но имеют склонность к суициду, которая заставляет закипать людей их породы, если генетические качества не компенсируются нудностью жизни.

*

Албанец, с которым я познакомился во время пребывания в Брюсселе, оставил у меня особенное, незабываемое впечатление о своей нации, вместе с шотландцами, наверное, самой древней в Европе.

Этот албанец имел подругу англичанку, которая заставляла его страдать, как может страдать от любви единственно тот, кто принадлежит к человеческой элите. Та девушка, чья красота была заносчивой, в особенности потому, что в той местности не было человека, который бы не любил бы ее безумно; обманывала моего друга, с кем хотела, и я сам долгое время колебался между дружбой и желанием.

Бесстыдная, до той степени, что не могла пропустить восхищения тех, кого достаточно мяла жизнь, ставшая глухой сердцем и слепой душой, Мод проводила время обнаженная в апартаментах моего друга. И когда он уходил, разгул вступал в свою обычную череду.

И девушка, та Мод, была ли она частью человечества?

Она не говорила ни на одном языке, но на каком-то гибридном диалекте, смеси английского, французского, оборотов из бельгийского и немецкого языков.

Филолог бы ее обожал, грамматик не мог бы не возненавидеть, даже несмотря на ее красоту.

Англичанкой она была по отцу, жестокому офицеру, осужденному на смерть в Индии за жестокое обращение с туземцами. Но ее мать была жительницей Мальты.

*

Однажды друг сказал мне:

– Нужно, чтобы я избавился от нее. Завтра я убью себя.

Зная достаточно албанские нравы, чтобы понять: он может поставить последнюю точку этими гордыми словами.

Он убьет себя, потому что он так сказал.

Я больше не покидал его, и, благодаря моему присутствию, назавтра мой друг-албанец не убил себя.

*

Он сам нашел средство против своей беды.

– Эта женщина, – сказал он мне, – это не моя женщина. Я люблю ее, это правда, но любовь, как жена, разрушила бы меня.

– Я не понимаю, – воскликнул я. – Вы мне объясните?

Он улыбнулся и продолжал:

– Балканские и горные народы на берегу Адриатики когда-то практиковали похищение, и этот обычай сохранился в разных местностях. Нам реально принадлежит только женщина, которую мы возьмем, та, которую мы укротим.

– И без похищения, направляются к счастливому браку.

– Я устрою суд над Мод. Это она меня соблазнила. Она свободна, и я хочу отвоевать мою свободу.

– И как же это? – спросил я его удивленный.

– Похищением, – сказал он со спокойствием и благородством, которое меня восхитило.

*

Дни шли, мы путешествовали, я и албанец.

Он отвез меня в Германию и очень долгое время казался озабоченным.

Я уважал его страдание и больше не размышлял о похищении, молчаливо хвалил его попытку в разлуке забыть эту Мод, которая воспламеняла его страстью до жажды смерти.

*

Утром в Кёльне, посреди Хохештрассе, албанец показал мне на молодую девушку с музыкальным инструментом в руке, которая следовала рядом со своей гувернанткой.

Лакей, одетый в ливрею хорошего покроя, шел на десять шагов позади двух женщин.

Молодой девушке исполнилось лет семнадцать. Две косы падали ей на спину. Дочь патриция, она казалась такой веселой, как будто мы были не в Пруссии, а в каком-нибудь волшебном королевском городке.

– Следуйте за мной, – сказал мне вдруг албанец.

Он заставил меня поспешить, показался лакей, и, подойдя к юной девушке, албанец обвил рукой ее талию, поднял девушку и очень быстро побежал.

Полный беспокойства, я побежал за моим другом.

Я не помнил себя, но, конечно, озадаченные лакей и гувернантка совсем потеряли голову, потому что ни они не закричали, ни охрана!

*

Одержав победу, мимо собора мы проследовали на вокзал.

Молодая девушка, очарованная величественной и мужественной осанкой своего похитителя, улыбалась, испытывая восторг во всех смыслах, и, когда мы курили в вагоне поезда, на пути в Эрбесталь, через границу, албанец целовал самую покорную невесту до потери души.

Рождество милорда

Во время отпуска в Виекёре, ясной августовской ночью, я беседовал на причале с сотрудником корпорации Киллебёф, который в резиновых перчатках ждал английского танкера, шедшего в Руан.

*

– Каждый раз, когда я поднимаюсь на английский корабль, – говорил мне этот моряк тем утром, – я волнуюсь; я знаю, сколько зла принесло судно моего предка англичанам. Хорошо иметь сердечное отношение к англичанам, но ненависть к ним имеется в моей крови, ничего не могу поделать…

Вы, конечно, слышали о корабле Жана Луи Мордана, победителе в знаменитом морском сражении, о котором говорят старые моряки, именуемом Рождеством Милорда?

– Сожалею, – ответил я. – Расскажите мне о вашем Рождестве Милорда, пока ждете ваш английский танкер.

*

– Ну, хорошо, слушайте, – сказал моряк, потряхивая своей трубкой на парапете, – история заслуживает того, чтобы быть услышанной.

24 декабря 1812 года корсар La Belle-Malouine двигался в места Антильских островов в поисках приключений.

Это было ужасное время.

Лишенная морской империи, Франция еще делала попытки разбить англичан. Наши фрегаты и корветы, удрученные могуществом трехпалубных своих врагов, вонзались в потоки, но не вывешивали своих флагов. Быстро и бесстрашно, неожиданно и часто наши корсары с успехом атаковали противника, который, казалось, бесконечно превосходил их силами.

Капитан La Belle-Malouine, Жан-Луи Мордан боялся англичан, у которых он потопил три военных корабля, больше, чем чумы. Кроме них, он взял и десять торговых судов. Но никому не говорил об этих последних подвигах. Он определил это как «заправку» и, не хвалясь, назвал это тремя стычками.

В реальности было три настоящих морских сражения, в которых он победил военные корабли, по крайней мере, в десять раз большие, чем La Belle-Malouine.

*

Капитан Жан-Луи Мордан слыл одним из самых богатых судовладельцев Сэн-Мало. Эти корабли были взяты у англичан один на один. Они убили на Трафальгаре жениха его дочери, чья красота была так замечательна, что ее не называли иначе, чем прекрасная Малуин. Она умерла от печали, а ее мать от отчаяния не смогла прожить больше месяца.

Судовладелец ухаживал за ней отчаянно, не сетуя, с сухими глазами, переживая крушение своей судьбы и смерть семьи.

– Я принял мою участь, – сказал он несколько дней спустя своим друзьям в Сэн-Мало, – если англичане выхватили мое счастье, если завладели моими кораблями, если они причина смерти моей жены и дочери, это Бог и Богоматерь позволили. Если я, со своей стороны, убью столько милордов, сколько будет возможно, значит, тоже по воле Бога и Богоматери.

*

Шли дни, он привел в порядок свое дела, продал все, что мог, купил корабль, вооруженный для схватки с врагом, назвав его La Belle-Malouine, в память о дочери.

И задолго до этих событий старый судовладелец не жалел англичан. Он сдержал слово и убил огромное число милордов, каких только мог.

Капитан Морд был человеком примерно пятидесяти лет, главным образом, милым, воспитанным, начитанным, он писал стихи и сам свободно цитировал чужие, в частности стихи, посвященные Лемьеру:

Трезубец Нептуна – ты скипетр Мира.

Цитировал он с печалью, вспоминая Францию, которая, как говорил он, потеряла скипетр, бросила трезубец.

В остальном в его политических взглядах, наверное, отсутствовала ясность. Он исповедовал уважение к белому и к трехцветному знамени. И если он плыл под этим последним, то не упускал случая во время боя вывесить два флага на бизань-мачте.

– Они оба французские, – говорил он, – и если слава начнет убывать, Франция перестанет чтить одно или другое.

Если капитан Морд находился в присутствии англичан, он становился безжалостным. Это немало способствовало возвращению его успеха в море.

Он сформировал вокруг своего имени легенду, которая представляла его железным существом; это было необоснованно, так как редко любезность сочетается с жестокостью; быть свирепым для военного человека – значило не переставать всегда быть рыцарем.