Czytaj książkę: «Пьяный сон», strona 2

– Лучше быть хорошим человеком, Фэлис, – вдруг произнесла Софи, – чем кому-то нравиться. Хороших людей помнят, а симпатия проходит.

Джин в желудке Фэлиса сказал:

– Тогда это любовь?

В ответ ему рассмеялись, почти громко и по-настоящему. Это сделало его еще меньше, еще ничтожнее и слабее. Один смех.

– Нет, – покачала головой Софи, не отвлекаясь от луны. – После университета, убрав все напоминания обо мне, это пройдет. Это всегда проходит. И мы больше никогда не встретимся.

– Почему ты так уверена?

– Так всегда бывает, – ответила Софи, а потом обратила взгляд на юношу. – Знаешь, я считаю тебя и хорошим человеком, и хорошим другом. Это ли не главное?

– Настолько хорошим, что после университета мы не увидимся? – ком в горле двигался выше, слова давались с болью. Он посмотрел в ответ.

Софи закатила глаза: – Это же не я решаю. Это жизнь решает, кого видеть, а кого нет.

– Ничтожное оправдание твоей слабости, которую ты не смогла прикрыть за отказом, – выбросил Фэлис, выливая последние силы в свои слова. Он себя возненавидел, а она лишь пожала плечами.

– А ты бы выдержал правду? – улыбаясь, Софи смотрела прямо в глаза юноше.

– Какое тебе дело, выдержу ли я?

– Ты мой друг, Фэлис, если ты забыл.

Фэлис вскочил с кровати, направившись к двери, но затем обернулся и подошел к девушке ближе, вплотную, наклонившись до ее роста, так, что кончик его носа касался ее.

Юноша был похож на картину. Люди заостряли свое внимание на ней и открывали рты в восхищении – настолько красива картина была; но красота была единственным ее качеством, за ней не скрывалось истории, она не была выстрадана художником, она существовала – просто так, просто, чтобы быть. И она быстро наскучивала людям; они бросали картину и переходили к другим, и больше никогда к ней не возвращались, а на их место приходили другие смотрители. Фэлиса нельзя было винить в том, что он такой, какой он есть. Он просто был. И Софи почти жалела, что он, в ее глазах, был такой красивый и в то же время такой слабый.

– Я никогда не был твоим другом. Для тебя – может быть, но для себя – никогда. И я никогда им не стану, – голос его был тихий и горьким, никчемно прикрытый остатками наигранной уверенности. – Я думал, что ты способна дружить, и я ошибся. Я думал, что ты способна любить, но сейчас я вижу, что ты просто пустая и пропитанная злостью маленькая девочка, которой нравится, когда за ней бегают. Родители настолько тебя ненавидели?

С каждым неаккуратным словом в Фэлисе прибавлялась твердость и вместе с тем жалость к Софи, которую, к несчастью для него, ему удалось полюбить. Он пах джином и остатками травы. Она – виски и мятой. Он стоял в тени, а она – на свету, и ветер пробирался в ее кудрявые волосы. Она была не для него. Слишком сильная и слишком красивая. И, увидев это, увидев, что его маленькая тирада прошла мимо девушки, не задев ни одну из масок, которые та надевала; что он сам был настолько мал, что мог бы просто промолчать, и никто бы не заметил, – тогда он усмехнулся и покачал головой.

– К черту, – бросил Фэлис и быстро вышел из комнаты, чувствуя, как слезы – то ли от жалости к себе, то ли от тянущего чувства в желудке – подкатывали к глазам.

Софи осталась стоять на месте. Свет луны все так же бился о ее спину, заставляя рыжие волосы пылать и скрывая зеленые непоколебимые глаза. Через минуту она улыбнулась, следом выходя из комнаты, не обращая внимания на маленькую кучку студентов, ожидавших свою очередь за дверью.

Она не надеялась, но Фэлиса больше нигде видно не было.

***

Зеленый. Зеленый цвет был первым, что Дилан увидел, когда проснулся, а именно – зеленые, широко открытые и до смерти испуганные глаза Софи, которая нависала над его лицом. Когда она резко отодвинулась от проснувшегося, слабый свет из открытого окна бросился тому на зрачки, и юноша дернулся, отвернувшись. Движение сразу заставило комок в горле сжаться, голову закружиться; затошнило. Спина трещала нещадно, и каждое мимолетное движение ресниц отдавалось резкой болью ниже лопаток. Вся боль, изо всех мест, навалилась за раз, единым комом. И Софи, смиренно смотрящая в одну точку в пространстве, не помогала.

Дилан сел на полу; затошнило сильнее. Он не знал, сколько проспал, но по ощущениям прошло часа два с того момента, как он поднялся с той злосчастной табуретки. Последнее его воспоминание было такое: он искал комнату и, найдя, как ему сначала показалось, пустую, смог лечь только на пол, потому что кровать была занята. Теперь он платил за сделанный выбор страшной болью в теле. Собрав остатки имеющихся сил, он вновь открыл глаза. Судя по едва уловимым солнечным лучам, мало-помалу появляющихся в комнате, на часах не пробило и шести часов. Юноша больше не двигался, он продолжал сидеть бок о бок с неподвижной Софи, касаясь ее плеча своим. Он не смотрел на нее, но даже спросонья успел заметить страх, с корнями вцепившийся в ее лицо.

– Говори, – прохрипел Дилан. Горло высохло.

– Там Мона, – прошептала Софи. – Мона Милнз, второкурсница.

– Я очень рад за нее.

– Дилан, – не переставая шептать, Софи подвинулась и посмотрела в глаза другу. Тому пришлось сделать то же самое. – Она мертва.

Дилан не ошибся. Зеленый был его проклятым цветом.

Бывает, когда замираешь, в голове начинает играть мелодия. Ее никогда не существовало в реальности. Но она есть. Мир прячется в ней, в приглушенной и привередливой. Словно она – это ты, воплощенный в нотах.

Дилан услышал ее, когда вошел в грязную гостиную. В углах лежали смятые бумажки, на полу изредка встречались пятна от засохшего алкоголя, около дивана валялись осколки разбитого стекла; воздух пропитался запахом пота, похоти, горечи, духоты – это была норма, но одна деталь явно выбивалась из привычного месива – неподвижное тело, поперек перекинутое через мраморный стол.

Когда он, почти не дыша, будто бы стараясь не спугнуть маленького зверька, подошел ближе, музыка заревела. Она стала чистой истерикой, рваными клавишами, которые наполовину были вытянуты из пианино. Бледное лицо, свисающее с края стола, было почти полностью залито кровью, капля за каплей окрасившей пол; черты женского лица было не разглядеть, тело ее, костлявое и с повсюду выступающими венами, как неестественно сломанная пополам ветка дерева, повисло, закрытое черным платьем до колен, тонкие лямки которого спадали с хрупких плеч, которые, казалось, можно было раскрошить одним лишь нажатием на них.

Неосознанно, юноша представил себя в образе Саломеи, смирно ожидающей, когда палач положит голову Иоанна Крестителя на поднос в ее руках. Ему привиделось, что он стоял в церкви. Мраморный стол заменял алтарь, звуки, отбитые стенами, проникали в тело, а испепеленные огнем, скрученные бумажки были вместо икон. И подвал этот, грязный и старый, вдруг стал церковью. В то мгновение, когда Дилану захотелось встать на колени, он вспомнил, что уже не верил в Бога.

Всего шаг отделял его от лужи крови, к которой змеями тянулись солнечные лучи из приоткрытых штор. Приходилось напрягать все мышцы, чтобы не последовать за ними: тело требовало движения, любого движения, только бы двинуться, но глаза боялись двигаться, они боялись отпустить то, что видели перед собой, словно, сделай они это, тело сразу бы исчезло. Впрочем, Дилану не пришлось долго мучаться. Мгновение – и музыка исчезла. Юноша мелко вздрогнул, когда на плечо ему легла чужая рука. Софи. Он успел про нее забыть.

– Ты в порядке? – мелко прозвучало за его спиной.

– Конечно, в полном.

Софи прожевала ответ и убрала руку. Послышались отдаляющиеся звуки ее каблуков.

– Куда ты? – спросил Дилан, не оборачиваясь.

– За телефоном, – прохрипела Софи, останавливаясь на секунду. – Нам надо позвонить в полицию.

– Не боишься пойти подозреваемой?

– У меня есть ты для этой роли, – бросила Софи, видимо, возвращаясь в комнату, откуда они пришли.

Церковь погрузилась в тишину.

Глава 2

– Её убили, – объявил Мортимер, захлопнув за собой дверь комнаты. Он прошел через сидящих на полу друзей, следом прыгнув на свободную, идеально заправленную кровать, уместившись на подушке и закинув руки за голову. – Я зашел почти в каждую комнату и подобрался ко всем легавым: все говорят, что Мона была зарезана. И еще, – после небольшой паузы добавил он, – на ее груди, над сердцем, вырезали круг, понимаете, как закрученная нить.

– Зачем? —подал голос Фэлис, сидя около шкафа, будто в трансе.

– А мне известно? – вскинул бровь Мортимер.

– Это сделали перед убийством или после? – вмешался Дилан. Он отошел от вида мертвого тела с точки зрения души, но оно все еще непрерывно мелькало перед его глазами для выяснения деталей, которые он мог под моральным гипнозом и оцепенением, присущим каждому человеку, не заметить, упустить из виду. Облокотившись на кровать, где лежал его близнец, он нахмурил брови, пытаясь ухватиться за какую-то мысль, которая привела бы его на правильный путь для размышлений. Не дождавшись ответа, Дилан сразу сказал: – После, верно? Иначе мы бы услышали.

– Совершенно верно.

– Зачем тебе об этом знать? – поинтересовался Мэрион, сидя в углу с книгой в руках. Мортимер, учуявший новый голос, повернул в его направлении голову, следом кивнув на название книги: «Улисс».

– Весело? – усмехнулся он.

– Просто замечательно, – ответил Мэрион с непроницаемым лицом. – Дальше двадцати страниц я не ушел.

– Двадцать? – спросил Фэлис, последовав, заинтригованный, за темой разговора. Он не хотел говорить о серьезных вещах, которые требовали от него холодный рассудок. – Я не прочитал даже десяти.

– Ну, – протянул Мортимер. – Счастливые люди. В меня насильно впихнули эту книгу на втором курсе.

– Не ври, – слабо рассмеялась Джойс с другой стороны комнаты, сидя около туалетного столика. – Прочитал залпом лет в семнадцать, а потом бегал с горящими глазами, не так ли?

– Глаза после таких книг потухают, дорогая, – улыбнулся Мортимер.

В комнате возобновилась тишина.

Когда в заброшенном корпусе пробило шесть часов утра, стол окружили шесть студентов. Стопы их при виде случившегося совсем скоро вросли в пол, запачканный пылью и водкой. Донельзя медленно протащились следующие двадцать минут – и зал начали заполнять люди, как муравьи муравейник: полиция, медики, учебный состав и студенты, постепенно выползавшие из коридорной глубины по мере усиливавшегося шума.

Фэлиса стошнило на месте. Он, кажется, воспринял убийство близко к сердцу, хотя, по его заверениям, никогда не перекидывался с Моной даже парой слов. Мэрион принес ему воды и отошел с ним в сторону, хотя глаза его, изучающие и холодные, не покидали тело. Мортимер следил за Диланом, но тот, в свою очередь, взглядом метался по телу, так же, как и Мэрион, анализируя и изучая, но проделывая это для других целей. Софи слышно не было, а Джойс стояла рядом с Мэрионом, не решаясь подойти ближе, однако не сумев побороть любопытство и изредка поглядывая в ту же сторону.

Тогдашняя церковная тишина, святая тишина, сменилась воем сирен, огнями, потоком громких голосов и мнительными взглядами – все смешалось в один шум; слухи о причастности шестерки расползлись быстрее, чем змеи. «С вами разберемся потом», – объявил им мистер Беннет, ректор, глухим, снисходительным голосом, пробежавшись глазами, скрытыми за пенсне, по каждому из них. Дилан знал, что их могли просто бросить на произвол судьбы, не выясняя их причастность – как делали в любом случае и со всеми в этом месте, – но он быстро заметил чужой пристальный взгляд на своем лице (то, как выяснилось потом, был прибывший позже всех детектив) и понял, что отныне эти глаза будут ходить за ним по пятам.

Специально обученные люди вынюхивали зацепки лучше собак, оградили здание, работали по уставу. Кто-то из вышестоящих закурил прямо над телом, и тогда принялись расчищать местность и выгонять студентов в жилые корпуса. Когда Дилан покидал зал, там воняло кровью и дорогим табаком.

Мэрион предложил пойти к нему. И несчастная шестерка оказалась в такой же тишине, только в пространстве поменьше. В коридоре, отделенным от комнаты закрытой дверью, слышались разговоры, нередко крики и звук тяжелых шагов. Со стола, аккуратно усеянного учебниками, доносился аромат потушенной в кружке с травяным чаем сигареты; дым тонкой струей окутывал комнату, пробираясь от Мортимера к Дилану – и дальше, по кругу, связывая друзей полупрозрачной нитью. Находиться здесь было тяжело; для кого-то именно потому, что он не привык оставаться наедине с кровавыми картинами перед глазами, для других – потому, что беготня заняла бы хоть какое-то время, потраченное в тишину, неизвестность будущего и непонятность настоящего. Впрочем, для Мортимера не было правильной причины: мысленно оправдывая это тем, что пустые стены и выдраенная чистота вокруг вызывали в нем страх, он сбежал под предлогом выведать все возможные теории и слухи; но, с другой стороны, забитые коридоры и пристальные взгляды вызывали в его – обычно насмешливой и сатирически злой – натуре робость, неприязнь ощущаемых чувств, желание скрыться в тени, в одиночестве, яростным противником которого он был. Для юноши не было ни правильной причины остаться, ни правильного места, чтобы уйти, поэтому он вернулся к началу, неуверенный, что его отсутствие вообще кто-то заметил. Голова кружилась во многом от недостатка сна: ему удалось упасть от бессилия лишь в пятом часу; тело гудело, тряслось, мышцы медленно разрывались, и даже лежать на кровати было донельзя больно. Мортимеру отчего-то в тот момент было просто очень больно.

– Нет никаких предположений, почему ее убили? – разрезал тишину Дилан. – Почему вырезали круг?

– Я повторю свой вопрос: зачем тебе об этом знать? – отозвался Мэрион, уже окончательно откинувший книгу подальше.

– Разве лучше сидеть в неведении?

– С какой-то стороны да. У нас и без того много проблем.

– Вам не интересно? – нахмурившись, Дилан оглянулся на друзей. Все молчали. – Не может быть.

– Мэрион прав, – выдохнув, произнесла Софи. – Не стоит лезть в это сейчас, особенно когда нас будут допрашивать как наиболее подходящих для роли подозреваемых. Захочешь поиграть в детектива – пожалуйста, но после того, как мы все придем в чувство и поспим хотя бы самую малость.

– А ты разве сможешь уснуть? – Дилан повернулся к девушке. Та вдруг весело усмехнулась.

– Буду спать как убитая.

Дилан попытался сдержать ответную усмешку и отвернулся, но со стороны послышался глухой смех Мортимера, и сдержаться не удалось. Усмешка переросла в улыбку, следом – в тихий смех. Они втроем смеялись, усердно игнорируя пытливые взгляды остальных, вцепившиеся в их лица и не заметившие в словах Софи ничего забавного. Наверное, у кого-то из них смех был спровоцирован внутренней истерикой, но явно не у братьев: для них никогда не существовало морали как таковой.

– Да, – протянул Мортимер, немного успокоившись, но не снимая широкой ухмылки с лица. – И мы еще задаемся вопросом, кто убил?

– Знаешь, а я ведь подхожу на роль больше остальных, – кивнула Софи. – Это же я первая увидела тело, это именно я разбудила Дилана и только я среди нас знала Мону, не так ли? Меня либо кто-то чрезвычайно ненавидит, либо это просто совпадение. А я в совпадения не верю.

Улыбка Мортимера переросла в кривую, когда он подмигнул девушке, а Софи, не поняв намека, не стала разбираться и отвернулась.

– Я тоже знал Мону, – прохрипел Мэрион, который не разделял веселье. – Она ходила со мной на лекции по философии.

– Ты же врач, зачем тебе философия? – спросил Фэлис.

– Я задаю себе тот же вопрос уже четыре года подряд.

Немного погодя, не выдержав, Фэлис вновь заговорил, накрыв слова тоном, походящим на разбитое стекло:

– Я время от времени перечитываю Достоевского, пью очень много кофе и еще больше алкоголя, плохо сплю и не сдался в борьбе за собственную личность. Суть вот в чем: я невротик. И если сейчас мы не переключим внимание на что-то другое, то вы будете ловить меня, бьющегося головой о стены, по всему корпусу. Утрировано, конечно, – он выдержал паузу, будто обдумав что-то. – Хотя нет, пожалуй, не утрировано.

– Я бы посмотрела, – послышался смешок от Джойс.

– Неужели на тебя так наркотики повлияли? – вскинул бровь Мортимер, перед этим бросив мимолетный веселый взгляд на Джойс.

– Наркотики? – криво улыбнулся Фэлис. – Какие наркотики?

– Фэлис прав, – отозвался Мэрион. – Нам действительно стоит отвлечься. У кого-то есть предложения?

Все затихли. Тишина, которая уже стала седьмым звеном в их механизме, прерывалась каплями дождя и ударами веток деревьев об окно снаружи. На достойные разговоры ни у кого не хватало благоразумия, на глупые разговоры – терпения. Страшно невыносимая практика, жестоко бьющая по самоуважению, – молчать, когда даже один выдавленный сквозь зубы, едва слышимый звук может стать последним шагом в пропасть; когда невозможно непоколебимо выстоять перед чем-то таким грозным и всеобъемлющим как слово; когда приходится отдаваться молчанию, обглодав на кончике языка кости своих почти вылетевших наружу мыслей. И все предложения, возникавшие в голове, казались глупыми, маленькими в самом уничижительном значении слова. Они наверняка так бы и просидели до темноты, если бы не три стука в дверь. Шесть голов, как одна, повернулись в направлении раздавшегося звука, дверь отворилась и пред студентами предстал нарушитель спокойствия.

Не сказать, что человек этот был красив, однако статен. Дорогой отпаренный темно-коричневый костюм, чистейшее пальто, вылизанные черные туфли и гелем убранная назад челка светло-коричневых волос. Незнакомец, добросовестно чистоплотный, мог бы выглядеть на двадцать пять лет, если бы не резкие остроты помрачневшего с жизненным опытом лица. Дилан, кажется, единственный из всех обладающий ястребиными повадками, был способен заметить эти остроты, уловить то, как незнакомый мужчина скрывал последствия жестокой жизни за выпрямленной спиной, сильно напоминающей осанку Мэриона, такую же непоколебимую и надменную; и невозможно было не вцепиться в приторно снисходительный, почти перерастающий в садистский, взгляд желто-зеленых глаз. Он напоминал змею, самую проворную и с самым длинным языком.

Два зеленых стеклышка не торопясь прошлись по каждому из сидящих. Остановившись на младшем близнеце, они прищурились, и, когда незнакомец улыбнулся, улыбка не дошла до глаз, и в тот момент можно было ясно увидеть отличительную черту этого лица, которую, при всем желании, едва ли можно было забыть: правый уголок губы его был обезображен небольшим шрамом, который при любом движении губ перерастал в пугающую, злую усмешку. У людей, видевших ее, возникала одна из нескольких возможных реакций: они либо усмехались в ответ, либо отводили взгляд.

Наконец, мужчина заговорил – голос его был глубокий, с той приятной хрипотцой, которая из его рта звучала отталкивающе, в то время как манера речь была намеренно вежливой, моментами уступчивой и настолько сахарной, что даже Софи, ни дня не обходившаяся без сладкого, заметно поморщилась.

– Прошу извинить меня за беспокойство, – сказал незнакомец. – Я могу найти в этой комнате Дилана Мелтона? – помедлив и не заметив ответной реакции, он продолжал: – Меня зовут детектив Карсель. Я хотел бы задать каждому из вас пару вопросов, – поднял правую руку с документами. – Иду по списку, никаких предвзятостей.

Услышав это, Дилан, не веря ни единому слову, отметил несколько деталей: легкая улыбка на чужом лице, поднятые брови, будто бы обнадеживающие, уверенное течение речи, – и теперь, узнав, как Карсель лгал, мог сказать:

– Вы ищите меня, – юноша встал с пола, сравнявшись ростом с детективом. – Я весь в вашем распоряжении.

Карсель улыбнулся шире, обнажая белые зубы: – В таком случае, пройдемте со мной.

Надев на лицо насмешливую маску, за которой было надежнее всего прятаться, хотя она и давалась тяжелее остальных, Дилан вышел из комнаты, проходя в дверном проеме мимо детектива, который закрыл за ним дверь. Остановившись в нескольких шагах от комнаты, он обернулся и посмотрел на мужчину.

– Отойдем, чтобы нас не услышали, – произнес Карсель, отводя молодого человека на расстояние пятнадцати шагов.

– О чем вы хотели поговорить, детектив? – дойдя до середины коридора, юноша улыбнулся и спрятал руки в карманы черных брюк, поверх которых висела выправленная белая рубашка.

Детектив Карсель разделил чужую уверенность, прикрытую любезностью, когда ответил, не прекращая улыбаться и не прерывая зрительный контакт:

– Дилан, я могу задать вам несколько вопросов насчет случившегося?

– Конечно, детектив, – хитро прищурился юноша, пока его собеседник доставал звукозаписывающее устройство из внутреннего кармана пальто.

– Не против? – вскинул бровь Карсель.

– Как угодно.

– Благодарю. Так, пожалуй, начнем. Дилан, вы были лично знакомы с Моной Милнз?

– Нет, детектив.

– Где вы были сегодня с трех до пяти часов утра?

– Ближе к четырем часам я отправился спать, в то время в гостиной еще оставались люди. Я проспал почти до шести часов, затем меня разбудили.

– В котором часу вы обнаружили убитую?

– Вскоре после того, как проснулся.

– Вы были один?

– Нет.

Вопросы детектив задавал размеренно, не спеша, времени для него вовсе не существовало. Тон его был медленный, заискивающий, но довольно отстраненный от преступления.

– С кем же?

– С Софи Тинкер.

– Она обнаружила тело первая?

– Это вам стоит узнать у нее, я не привык говорить за других людей.

– Безусловно, – кивнул Карсель. – Так, вы ничего не можете больше сказать о Моне Милнз?

– Зависит от того, что вы хотите знать.

– Вы можете, например, предположить, почему ее могли убить? Недоброжелатели или враги у нее были?

Дилан усмехнулся шире: – Я видел Мону издалека один раз, даже не помню когда и при каких обстоятельствах, знал о ее существовании, но не более. Впрочем, в Ганне все кишит различными слухами, прислушайтесь к ним.

– Разве слухи бывают когда-то правдивы?

– Вы, как детектив, должны знать, что вне зависимости оттого, правдивы ли они, слухи нередко бывают источником информации более полезным, нежели допрос, показания и факты. Вы не пользовались ими в своей практике?

– Не приходилось, – Карселю резко, в одно мгновение перехотелось улыбаться: было нечто издевательское в словах юноши, что превращало проверенную ухмылку детектива в кривую, насильно натянутую. Дилан пожал плечами.

– Детектив, могу теперь я задать вам вопрос?

– Он касается темы нашей беседы?

– Конечно.

– Вперед.

– Вы впервые работаете с чистыми убийствами, я прав, детектив? Уверен, что до этого дела вы служили в другом отделе, – хотя лицо Дилана было расслабленным, улыбка пропала; голос его стал ниже и приглушеннее.

– При всем уважении, Дилан, это нашего разговора не касается, – слегка нахмурился Карсель, уголки его губ медленно опустились.

– Я все думал, как такого молодого офицера допустили до серийных убийств, вы же, право, не из книги вылезли и явно действуете по учебному плану. У вас нет ни метода, ни гения, так в чем же причина?

– Простите меня за мою невнимательность, – Карсель сделал жест рукой рядом с головой и как бы смущенно улыбнулся, – но я мог вас неправильно расслышать. Серийные убийства?

– Серийные? – Дилан повертел головой по сторонам, будто кого-то ища, и наконец вернувшись к детективу, он усмехнулся: – Вы о чем, детектив?

– У нас есть одно тело, Дилан. Вы знаете, что те убийства, про которые говорите вы, как правило, начинаются от трех жертв, и то, единственно в том случае, если их объединяет одинаковый образ действия?

– Я не люблю официальности, но, если вы так хотите, тела будут.

– В каком смысле?

– Из какого отдела вы прибыли, детектив? – спросил Дилан. – Я угадаю, хотите? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Наркотики? Оружие? И то, и другое? – вскинул бровь, как бы догадавшись. – Неужели! Вы ловили контрабандистов! И как, захватывающее зрелище?

– Я еще раз повторяю, – отчеканивая каждое слово, но не слезая с мягкого тона, произнес Карсель, – что мое прошлое не имеет никакого отношения к нашему разговору. Но ваши слова о серийных убийствах… расскажите об этом, пожалуйста, подробнее.

– Убийцы, особенно серийные, – это порода совершенно другая, детектив. Тут мало просто иметь чуйку на людей, которые перевозят товары, тут важны детали. В общем и целом вся информация, которая вам необходима, находится в учебниках – они к вашим услугам. Я могу сказать одно: тело – это подсказка, оттуда можно многое узнать, только вот из-за отсутствия опыта вы едва ли успеете это сделать. У убийцы мало времени, ведь он заперт в этом университете, поэтому, вероятнее всего, будет действовать быстро.

– С такой уверенностью говорить о подобном… – задумчиво протянул Карсель, на что Дилан слабо рассмеялся. – Извините, что смешного?

– Я не виновен, детектив. Был бы я таков, вел бы себя иначе, как минимум, не рассказывал бы вам о том, что убийства – по убеждению.

– В таком случае, вы не хотели бы оказать помощь следствию?

– Смешно, – со снисходительной улыбкой кивнул Дилан. – У вас есть ко мне еще вопросы, детектив?

– Я уже задал один.

– Ну, раз вопросов нет, я тогда пойду. Вы не против? Понимаете, у меня был тяжелый день, хотя время только близится к обеду, ужасно, не правда ли? Я хотел бы отдохнуть. Благодарю за беседу, мне было довольно интересно.

С издевательской усмешкой на лице Дилан развернулся, не доставая рук из карманов, и поплелся обратно в комнату; за спиной послышались шаги – детектив пошел за ним. Юноша прекрасно понимал, что теперь его не оставят в покое, что, впрочем, было ясно еще с момента обнаружения, но сейчас, после проведенной беседы, Дилан превратился в главную мишень. Карсель не спустит с него глаз, более того – вскоре вновь наведается к юноше, попытается сыграть на доверии и не забудет про свое предложение о помощи. Тот уже запутался – все-таки недостаток опыта в подобных делах играл роль, – поэтому цеплялся даже за намеки какого-то студента, любому здравому человеку показавшиеся бы обыкновенным способом ввести собеседника в заблуждение. Впрочем, отчасти так оно и было, но истина в его словах явно проглядывалась: в университете завелся человек, отличающийся крайней жестокостью, и убийство – его рук дело. Тот факт, что Мона была первой, но не последней, был очевиден для юноши с самого начала и прочно укрепился в сознании после объявления о вырезанном на коже символе. На то существовало несколько причин: во-первых, положение тела: на девушке не было синяков – значит, она не упала в драке, ее положили поперек стола, придавая этой детали определенный смысл; к тому же, такая пошлость, как избиение, привела бы к оплошности, нелепо аннулируя все старания, так что убийце это было попросту невыгодно; во-вторых, тончайший разрез на теле был настолько аккуратным, что без преувеличений мог называться работой ювелирной, казалось, он был сделан бумагой, – значит, в него небезосновательно вложили много сил и терпения; в-третьих, убийство было тщательно продумано, сработано быстро, никаких улик, никаких лишних движений – идеальное хладнокровие. Но, прежде всего, отличался именно круг как деталь выдающаяся, как образ, с помощью которого виновник передавал мотивацию, способ и свою личность; вероятно, именно в этой вырезанной фигуре крылся смысл совершенной жестокости. Выведение этих догадок заняло у Дилана какие-то несчастные минуты наблюдения за телом, так что теперь ему оставалось отследить связь между жертвами после второго тела, а после третьего подтвердить свои домыслы. «Ставлю на то, что это не займет много времени, – подумал юноша. – Карсель явится после третьей жертвы». С этими мыслями он вернулся в комнату и, спокойно пожав плечами друзьям, сел на свое место, как бы погрузившись в свою голову, но краем глаза наблюдая за нахмуренным детективом, зазывающим поочередно всех остальных.

Юноша незаметно усмехнулся. Наконец-то, впервые за долгие годы, в жизни назревало что-то, достойное внимания.

***

В Ганне было место, одно из таких, куда ученики не решались заглядывать. Ничего особенного в нем тем не менее не было – холодный квадрат, к которому вел один из коридоров в одном из учебных корпусов, слабо освещенный и одинокий, со стенами, увешанными картинами, что вызывали неудобства у многих студентов. Мортимер любил здесь находиться в большинстве своем именно потому, что сюда практически никогда не ступала нога человека, а если лекции и читались в кабинете за углом, совсем близко, то крайне редко, и в основном предназначались для изучающих искусство, а таких, к счастью, в Ганне было немного. Картины, смотревшие с четырех стен на сидящего на полу юношу, вызывали у того чувство наполненности, которое он редко встречал где бы то ни было. В университете почти везде стены пустовали, часть из них и вовсе была отполирована так же, как в комнате Мэриона, – и это вызывало у Мортимера тошноту. Здесь же он чувствовал себя почти спокойно, настолько, насколько вообще мог оставаться сейчас спокойным.

Он достал из кармана пачку сигарет и трясущимися пальцами подцепил одну, закурив. Воздух вмиг окутался полупрозрачным дымом с ненавязчивым вишневым запахом. В этой части корпуса не было окон, но тихая ночь чувствовалась на коже, бесшумная ночь, в которую, наверное, многие не могли спать, но посторонних шагов слышно не было. Это место, к счастью, не сторожили: стражи порядка сосредоточились на центральных частях жилых корпусов, махнув рукой на коридоры и коридорные отростки, где не было ни окон, ни дверей, видимо, потому что думали, что сюда незачем было пробираться.

Мортимер не мог уснуть битые часы, ему ничего не хотелось сильнее, чем выспаться, но голова его предавала – она не утихала, и что-то в ней постоянно возникало такое, что заставляло держать глаза открытыми, лишь бы не видеть того снова. Понаблюдав недолго в своей комнате за темнотой на улице, за мерными шагами патрулирующих местность полицейских, он быстро выскочил через окно, улочками скользя меж деревьев и кустарников в этот корпус. Ему очень повезло: старый охранник, работающий в Ганне дольше, чем прожил Мортимер, спал, громко храпя и сопя, и не заметил, как юноша пробрался на второй этаж. Ноги сами привели его сюда.

Думать ему оказалось совсем трудно, поэтому он сидел, уложив локти на согнутые колени, как замерший, и уткнулся в полотно напротив уровня его глаз. То был «Демон летящий» – картина, которую Мортимер любил, пожалуй, сильнее всех остальных в этом мире. Может, на него так действовали цвета, может, что-то в этой картине было такое, внутри нее, что приковывало к месту и не позволяло отвести взгляд. Слово «летящий» у юноши бессознательно ассоциировалось с самым приятным в этом мире – с неприкосновенной свободой; с независимостью, за которую не надо было бороться, которая давалась при рождении и которой никогда у него не было; с морским воздухом, который защищал. Представлялось ему в тот момент, что он летает, обозревает с высоты бескрайние зеленые луга, похожие на облака, а потом быстро будто падает, но останавливается перед самой зеленью и летит опять – вдоль луга, так близко к нему, что роса с травинок полностью покрывает его ладони и чуть затрагивает подбородок. Он летит, и для него не существует конца. Луг зовет его к себе, заманивает прыгнуть в свежую траву, у которой не виднеется дна, и погрязнуть в запахе сырой земли, и глядеть снизу на недостижимую радугу; но юноша не хочет предавать небо, поэтому он опять взлетает наверх и отправляется дальше, в поля, где растут прекрасные цветы, подсвеченные яркими, теплыми солнечными лучами. Тепло окружает все вокруг. Небо, переливающееся оттенками голубого, тоже теплое, оно мягкое и родное, не холодно-величественное, каким кажется обычно, а дружественное, так же, как и луга с полями, готовое обнять Мортимера. И солнце! Солнце, оно так близко, но не обжигает; юноша мог подобраться к нему вплотную и не сгореть, он мог протянуть руки, обнять, поцеловать солнце, и то бы сделало то же в ответ. Солнце его любит, небо прощает ему все его деяния и возникающие в голове неправильные мысли, а поля и луга по всему свету жалеют его и защищают. Впрочем, это все ему только представлялось; наяву же он был уверен: все было настроено против него, и он стоял один против целого мира.