Czytaj książkę: «Студент», strona 3

Гость

Поезд замедляет ход, вижу мост, переезжаем через Прут, впереди вокзал, мужик с мешком яблок стоит на перроне, визжат тормоза, лёгкий толчок – и вагонная дверь уже открыта. Выхожу на перрон. Стою. Только несколько дней тому назад я покинул по-зимнему красивый и сильно холодный Академгородок, а теперь я в Черновцах. Медленно обвожу вокзальное здание и прилегающие к нему окрестности слева направо хозяйским взглядом собственника. Всё моё. Это мой родной город.

Как только я ступил на перрон, чувствую под ногами что-то родное и тёплое. Это родное и тёплое растекается по всему моему телу, и я ощущаю счастье, много счастья. На перроне вокзала в стороне стоит несколько пожилых людей, говорящих на идиш. И ещё одна щедрая порция родного и тёплого вливается в моё тело.

От вокзала до дома решил пройтись пешком. Хочу убедиться, что ничего не изменилось в моём родном городе за пять месяцев. Прямо напротив вокзала дом, который я белил ровно год назад. От него в обеденные перерывы бегал на вокзал за пирожками с мясом. А вот угловой дом по улице Хмельницкого, в котором живёт Игорь Михайлович с семьёй.

Мама и отец знают, что я приеду, но не знают, когда точно. Мама открывает дверь и плачет. Когда я уезжаю, мама плачет, и когда возвращаюсь, она тоже плачет. Отец сидит за столом. Он знает, что по правилам я к нему должен подойти, а не наоборот. Я подхожу и сажусь напротив отца.

Сразу бросается в глаза, как сильно меня ждали в этом доме, как меня любят и хотят мне во всём угодить. Мне почему-то стыдно, что мне было хорошо в Новосибирске без родителей, в то время, когда им было плохо без меня.

Садимся за стол. Сегодня будем есть холодец. Этот холодец ждёт меня уже несколько дней. Мама в одиночку не может приготовить холодец, и отец, по-видимому, помогал ей. Его не нужно заставлять, он любит помогать маме со сложными блюдами. Мой отец никогда не приготовил сам себе стакан чая и не поджарил яйцо. Зато он всегда участвовал в приготовлении холодца, буженины, солёных арбузов и варенья.

На столе свежая целая буханка хлеба и, как всегда, ломоть вчерашнего хлеба, который мама будет доедать. Я протягиваю руку, беру чёрствый ломоть, откусываю большой кусок и продолжаю держать хлеб в левой руке. Мама бросает на меня свой мягкий взгляд. Мне хорошо: сегодня мама будет есть свежий хлеб.

После ужина стали пить чай с вишнёвым вареньем. Ах, какое вкусное варенье! Моя мама делает самое вкусное вишнёвое варенье в мире. Что же ещё нужно человеку для полного счастья?

Заговорили о моей учёбе. Я выкладываю свою зачётную книжку на стол. Мама открывает её и читает, потом показывает отцу. В каждой строке зачётной книжки стоит «отлично». Они стараются скрыть свои эмоции, а я смотрю на них – и всё вижу, и всё понимаю.

Стало поздно. Отцу завтра рано на работу, и он пошёл спать. Мама постелила мне в прихожей на диване и тоже пошла в спальню. Запах моей юношеской постели по подвальному сырой, ни на что другое не похожий, незабываемый и родной до боли. Мне спать не хочется. Мне не хочется, чтобы этот вечер закончился. Я готов оставаться в этом состоянии вечно.

Всё остро воспринималось родным и близким: мать, отец, моя семья, мой дом, мой двор, моя улица, мой родной город. Вместе с тем я начинал осознавать, что я здесь гость, я уже отпочковался.

Встречи

Всегда любил путешествовать. В юности меня тянуло за город, в леса, на речки и озёра, в горы. Я ходил в походы при первой же возможности: с рюкзаком или без рюкзака, пешком или на попутках, ходил на лыжах, сплавлялся по речкам, ездил поездами, летал самолётами.

Потом, с годами, стало тянуть в большие города, всякие страны, на разные континенты. И это прошло. Стыдно признаться, что, например, Индией сейчас предпочитаю наслаждаться по телевидению, вместо топтания по грязным улицам и обоняния доселе неведомых мне зловоний.

Теперь все мои удовольствия в путешествиях связаны со встречами с друзьями, родственниками, знакомыми, одноклассниками и сокурсниками. Я так путешествую, а другие пусть путешествуют, как нравится им.

В нашей средней школе каждый год в зимние каникулы проводят встречу выпускников. Многие приходят на эти встречи себя показать и на других посмотреть. В 1970-м году я не ходил. Мне нечего было показывать и, соответственно, я и видеть никого не хотел. В 1971-м году положение сильно изменилось. Все хотят меня видеть и, главное, мне есть что показать.

Пришёл я на встречу выпускников со своими близкими друзьями Серёжкой и Петей. Они очень разные, хотя учились в одном классе десять лет и всю жизнь живут в одном подъезде. Я между ними как клей. Я знаю точно, что их мамы любят меня и поэтому часто кормят. Люди никогда не забывают тех, кто их кормил в жизни. Это один из основных и фундаментальных законов жизни и природы. А отцы моих друзей разговаривают со мной, как со взрослым, с ними я чувствую себя взрослым, и я действительно повзрослел.

Мои друзья-одноклассники уже на втором курсе: Серёжка в военном училище, а Петя на хорошем счету на инженерном факультете престижного института в Ленинграде.

Сергей был моего роста, а Петя был выше меня на полголовы и более упитанный. Блин! Только сейчас я обратил внимание, что почти все мужики, которых я описываю, выше меня кто на полголовы, кто на голову. Пришло время признаться читателю, что у меня, в общем-то, небольшой рост, а точнее – 173 см. А если совсем честно, то 172 с половиной. Ну, если не с половиной, то заведомо со значительным запасом – и не за счёт причёски. Я живу в Сингапуре, но не потому, что считаюсь там выше среднего роста. Хотя в то же время, скажем, в Голландии чувствовал бы себя не совсем комфортно из-за роста.

Входим в школьный спортивный зал. Там много света, музыка играет громко. Спортивные маты аккуратно сложены в углу – значит, сегодня кувыркаться не будем. Ещё никто не танцует, все стоят небольшими группами, равномерно расположившимися по всему залу. Есть несколько человек, которые стоят одиноко особняком. На них никто не обращает внимания, на них никто и никогда не обращал внимания и раньше. Сегодня, может, впервые я обращаю внимание на всё. Я почему-то чувствую, как сильно изменился за последнее время.

Замечаю Анну. Она разговаривает с двумя подружками. Анна очень красивая, ещё красивее, чем была два года назад. Она меня тоже видит и бросает мне многозначительный кошачий взгляд. Уже в девятом классе Анна презирала одноклассников мужского пола. Парни из десятого класса и даже студенты были в её близком кругу. Интересно, прощу ли я это ей когда-нибудь? Но не сегодня. Сегодня целая стая девятиклассниц и десятиклассниц игриво посматривает в мою сторону. По крайней мере, мне так кажется. Я чувствую какие-то приятные вибрации и запахи, исходящие от них.

Вот и учителя вошли в зал. Они движутся группой, во главе которой Екатерина Алексеевна как флагман и знаменосец. Её стручковая грудь впереди всего шествия, вместо знамени. Фридриха Эдмундовича заметно не хватает в этой группе.

Пробился я к Александру Григорьевичу. Он рад меня видеть, и я очень рад ему. Мы долго и крепко жмём друг другу руки. Я благодарю его за всё, что он сделал для меня, и он тоже благодарит меня за что-то.

Подходит ко мне Зинаида Фёдоровна и мягко кладёт свою пухленькую руку на моё плечо. Она смотрит мне прямо в глаза, и только теперь я замечаю, какие у неё красивые глаза и длинные ресницы. Глаза круглые, большие, влажные, а зрачки светло-зелёного цвета. Если честно, то я никогда не был в обиде на Зинаиду Фёдоровну за её донос на меня в десятом классе. Школа для меня была театром, и только. В нём Зинаида Фёдоровна играла роль учителя, а я озорника.

В тот вечер представилась мне ещё одна возможность обозревать прелести Екатерины Алексеевны. Не вблизи, конечно. Даже если я окончу университет с отличием, потом аспирантуру, защищусь, то никогда не найду в себе силы отважиться на что-то интимное с Екатериной Алексеевной. С докторской степенью могут появиться минимальные шансы. Представляю себе, как я, доктор наук и известный на весь мир учёный-физик, подхожу к Екатерине Алексеевне и приглашаю на медленный танец. И как одна из её стручковых грудей упирается мне прямо в сердце, а другая тоже куда-то рядом. Моя правая рука медленно сползает по её спине и мизинец обжигается близостью её упругих ягодиц. Даже будучи академиком, у меня не хватило бы смелости сделать следующий шаг – опустить руку ещё на семь сантиметров и дотронуться до святая святых.

Я ещё грезил назначением на пост президента Академии наук СССР и вытекающим из этого продвижением руки на последние семь сантиметров, как вдруг понял, что моя одноклассница Вероника приглашает меня на танец. Если между предыдущим и следующим предложением не будет хорошей связки, то это из-за того, что после предыдущего предложения я вынужден был сделать короткий перерыв, принять холодный душ и успокоиться.

С Вероникой я танцевал неоднократно, почти на всех танцевальных вечеринках, но всегда приглашал её я. Был у нас в классе неписаный закон, что с Вероникой можно танцевать только один танец за вечеринку. Потому что все парни нашего класса должны были успеть потанцевать с ней хотя бы один раз. Не надо думать, что Вероника была красавицей писаной и равных ей по красоте не было. Она была, конечно, симпатичная, но одно специфическое качество ставило её на самый высокий пьедестал в глазах парней нашего класса. В медленном танце Вероника просто прилипала к партнеру, как младенец прижимается к груди своей матери во время кормления. Другие девушки из нашей школы пользовались разными методами, чтобы не дать партнеру приблизиться к ним. Использовались для этого и локти, и вытянутые руки, и другие уловки.

А вот Веронику кто-то научил танцевать медленные танцы «в зажим» и тем самым внёс временем не стираемый вклад в общий кладезь мирового человеческого счастья.

На вечере я встретил Лёву-очкарика, и конечно же, он был вместе со своей интеллигентной мамашей.

– Слышала я, – обращается она ко мне, – что у тебя по всем предметам в университете «отлично».

– Правильно слышали. В следующем семестре я буду получать повышенную стипендию, – с нескрываемой гордостью сказал я.

– А зачётная книжка при тебе? – спросила она тоном контролера трамвая.

– Нет, конечно. Что же я со своей зачётной книжкой буду по всему городу шататься, – уверенно заявил я, хотя и почувствовал себя, как в трамвае без билета.

– Пойми меня правильно, Семён. Ты мне сначала должен показать зачётку, а потом можешь говорить, что хочешь, – с сильной долей ехидства сказала интеллигентная мама Лёвы-очкарика.

Если бы её нос не был бы так сильно напудрен, я прямо сейчас сбегал бы домой за зачёткой и ткнул бы его прямо в неё.

Однако много других встреч, более интересных и захватывающих, ждали меня в тот вечер, и затея с носом в зачётку сама испарилась из повестки дня.

Черешня

Как только закончилась встреча выпускников в моей средней школе, для меня начался второй семестр. Физически я был ещё в Черновцах, но душа и мысли находились уже в Академгородке. А вскоре после этого я и тело переместил в Новосибирск.

Я стал взрослее и уже научился ставить перед собой цели. Поэтому по приезде в университет я сразу занял место в очереди желающих получить Нобелевскую премию по физике. Очередь была довольно длинная, давали по одной в одни руки, не часто и не каждому. Я уже знал, что Нобелевская премия – это такая премия, которую не спускают на женщин и сразу не пропивают. Это серьёзная премия за очень серьёзные достижения или открытия. Её лауреатов не так уж много, все они эту премию заслужили годами и десятилетиями упорного научного или другого нелёгкого интеллектуального труда.

С колёс – сразу же лекции, семинары, лабораторные, библиотека, и конечно же, почта поздними вечерами. Матанализ, алгебра, механика и основы физического эксперимента были основными целями моего внимания.

Дорожку к знаниям я уже протоптал в первом семестре, появились навыки, теперь стало намного легче.

Мне стало легче, а некоторым моим товарищам стало ещё тяжелее: у них остались хвосты с первого семестра. С ними они чувствовали, что для них наступила настоящая хвостатая собачья жизнь.

Произошли изменения в составе нашей комнаты. Гена заболел, попал в больницу и больше не вернулся. Витя пропал в злачном доме на окраинах города Новосибирска. К моим новым соседям по комнате я привык быстро.

На 1-ое мая выпало несколько свободных дней, и мы с Серёгой поехали к его родителям в Кемерово. Там я главным образом ел и спал, и поэтому Серёгу в Кемерове встречал редко.

Серёга потом рассказывал мне, как он был на одной вечеринке, где все девушки были в платьях, но без трусиков. Никто бы ему не поверил – не полагалось верить в такое простое и полное счастье. А я верил, до сих пор верю. Это один из частных случаев обобщенной теоремы существования: где-то всегда есть спелая малина.

А теперь о малине. Весной я познакомился с математичкой Машей – не как с представительницей матфака, а как со студенткой женского пола. Она выдернула предохранительную чеку и швырнула в меня гормональную гранату. Я подорвался на ней. После взрыва были созданы и активизированы новые законы моей природы. Лишь один закон продолжал действовать и спас меня от полного и тотального разрушения – это закон самосохранения.

С Машей я понял, что меня не интересуют женские качества в среднем, женщины привлекают меня именно в частностях, очень индивидуально. Меня интересует, например, угол разлета губ во время произношения буквы «р», асимметричность изгиба бровей во время вопроса, расположение мизинца правой руки по отношению к кофейной чашке во время глотка, линия шеи и позвоночника и, конечно, чёлка, чёлка девушки. Я видел тысячи чёлок, а такой, как у Маши, не видел никогда. Как же можно её описать? Не нахожу слов. Вроде чёлка как чёлка, только она мне всю душу выворачивает. Я любил Машу и обожал всем своим сердцем, она была для меня богиней.

17-го мая 1971 года в 7:17 вечера я обнял её и поцеловал прямо в губы. При этом меня охватило неземное блаженство, которое мне раньше и не снилось ни в одном сне. Бывало, что во сне приходила проведать меня медсестра Маруся по прозвищу Огонёк из телесериала «Четыре танкиста и собака» или сама Пола Ракса. В обоих вариантах она приходила без собаки и без танкистов. Но вот так, как с Машей, не было никогда.

И я не нахожу противоречия в том, что в то же самое время были и другие богини, которых я тоже обожал беспредельно. Да, я мучился, но мучения были сладкими. Я прекрасно помню девушек и женщин, которые оставляли меня. А вот тех, которых я оставлял, не помню даже по имени. Вот такая подлая она, душа человеческая.

27-го мая 1971 года с 7:17 вечера я снова общался с Машей ровно 217 минут. Хороший, слаженный разговор получился.

Но с первой его минуты и до последней я твердо знал, что эта дорога точно не приведёт меня к Нобелевской премии.

Многократно анализируя прошлое, я приходил к одному и тому же выводу о том, что надо знать о себе правду, особенно о главных и роковых событиях в жизни.

Я вспомнил о том, например, как в конце десятого класса, прямо во время экзаменов на, извиняюсь за выражение, аттестат зрелости, я пошёл с друзьями на раннюю черешню на Рошу. Мы сознавали все опасности и угрозы этого похода, но всё равно пошли. Уж больно сладкой была та черешня.

Не успел я съесть и дюжину черешен, как слышу лай собаки. Эта собака была мне хорошо знакома, а точнее, её хозяин – маньяк невиданный. Он надрессировал её хватать прямо за то место, что между ногами. За важное место, как вы понимаете.

Услышав лай собаки, мы все бросились убегать, а до забора было метров пятьдесят. Составил я быстренько два уравнения движения – одно для себя, а другое для собаки – и вижу, что мои дела плохи. На моё счастье, система из этих двух уравнений оказалась неопределённой. Не знаю, как и какие уравнения составляла собака, но выбрала она Мишку Вайнштейна как свою жертву.

Содержимое моих трусов было спасено. Следует отметить, что и Мишке Вайнштейну удалось ускользнуть от собаки в последнее мгновение у забора.

А вот если бы та собака всё-таки догнала бы меня, то не исключено, что я уже давно был бы лауреатом Нобелевской премии по физике. У Мишки Вайнштейна были дополнительные причины, по которым он не получил премии. Несколько секунд в молодости могли изменить всю мою жизнь и, может, даже судьбу всего человечества.

Когда я наблюдаю процесс награждения нобелевских лауреатов мужского пола, я всегда представляю себе ту собаку, которая помогла каждому из них достичь такого успеха. С лауреатами женского пола ситуация непонятная, как и всё прочее, связанное с ними.

Закончил я второй семестр со всеми зачётами и экзаменами на «отлично», кроме «хорошо» по истории КПСС. Даже сам Михаил Андреевич Суслов, «серый кардинал» советского строя и идеолог КПСС, не смог бы получить «отлично» у доцента Петра Васильевича Игнатьева. Не смог этого и я.

Спор

Он правильно решил задачу, а я нет. Он выиграл, а я проиграл бутылку шампанского. Он выпил фужер этого выигранного шампанского, может, стакан, а скорее всего, хлебнул просто из горла – и забыл про наш спор.

А я несу память и боль своего поражения уже сорок восемь лет. Нерационально и бессмысленно? – может быть. А что же делать, когда это уже стало частью моей сущности?

Кто-нибудь скажет: «Спорят только дураки и жулики». Я не был ни тем, ни другим. И не важно, по каким причинам, но с того дня я никогда не спорю. Не спорю – и всё тут. Что же всё-таки меня так сильно хватило и потрясло, чтобы изменить моё поведение на всю жизнь?

Дмитрий Байкалов оказался умней меня. Он правильно вжился в задачу, увидел её насквозь во всей её многогранности и многомерности. Она же, в свою очередь, жила в нём, вибрировала и извивалась внутри него, создавая божественную созидательную музыку, будто в зале филармонии играет целый большой симфонический оркестр. В результате этого возвышенного и гармоничного процесса он пришёл к единственно правильному решению.

А я? Я следовал обманчивым миражам одинокой гнусавой флейты, которая к тому же ещё и сильно фальшивила, а в финале вообще оказалась гобоем. Моё решение задачи оказалось неверным. Я с задачей не справился. Даже если бы это была действительно флейта, а не гобой – так Нобелевскую премию не получают, такая лжефлейта не приведёт меня к ней.

То, что Ландау и Капица могли, имели право быть умней меня, я признавал, и это мне никак не мешало в жизни. Им можно, они академики и, бесспорно, самые что ни на есть настоящие лауреаты Нобелевской премии.

Были в моей жизни и другие расфуфыренные отличники. Но глядя на них или разговаривая с ними, мне было трудно представить себе, что они умнее меня. Расфуфыренность вовсе не означает ум, а отличные оценки совершенно не влияют на способности и талант.

А вот про Димку я никогда так не думал. Чем-то неуловимым он всё-таки отличался от других. И теперь, после объективного и убедительного теста, не о чем даже и говорить: он умный. А главное, он умнее меня. Это бесспорно.

Пройдут годы, и обязательно найдётся задачка, которая окажется ему не под силу, а я её одолею. Я справлюсь с ней, а Димка – нет. Но ничто уже не сможет изменить того, что Димка умней меня. Это окончательно и обжалованию не подлежит.

Миллионы людей нашей планеты мечтали на каком-то этапе жизни получить Нобелевскую премию. Среди этих миллионов, бесспорно, были все студенты нашего факультета, за исключением Вани Добровольского. Ваня всегда смотрел в спину Ломоносову и был его последователем. Он не признавал ничего заграничного, даже уравнение Ван-дер-Ваальса вызывало у него тошноту.

На моей шкале интеллигентности живого мира нашей планеты люди находятся где-то на уровне одного миллиарда, с вариацией всего лишь в несколько сотен. В этом распределении есть много миллионов людей, имеющих максимальное или близкое к максимальному значение интеллигентности, они все очень умные. Более того, многие из них хорошо образованы. Из множества умных и образованных существует значительное подмножество опытных специалистов в чём-то чертовски важном. Если из последнего подмножества выбрать тех, кто умел и готов был тяжело работать и отказаться от отвлекающих элементов мира сего, то остаётся достаточно большая группа людей, имеющих ненулевые шансы получить Нобелевскою премию. Это неоспоримые факты. Не о чем тут спорить.

В восьмом классе меня не взяли в волейбольную команду как бесперспективного. Хотя в то время я очень хорошо играл в волейбол. Но был значительно ниже среднего роста нашей волейбольной команды и каждого отдельного волейболиста в частности. Было мне горько, но предельно понятно. Не о чем тут спорить.

И в настольный теннис я частенько проигрывал Лёсику из нашего черновицкого Пятого двора и не переживал. Хотя у меня была хорошая, хоть и старая, китайская ракетка и удар мне поставил один пацан с Университетской. Но я не планировал быть чемпионом мира по настольному теннису или вырасти и стать членом олимпийской команды по тому же волейболу. Так зачем нервничать, спорить и переживать? Не о чем тут спорить.

В девятом классе совершенно неизвестная читателю и давно забытая мною девочка Муся влюбилась не в меня, а в другого парня, который и обаянием не вышел, и умом не блистал. И вообще был сереньким, как мышонок, который жил у нас во дворе, в норке рядом с сараем. По моему мнению, я, как никто другой, подходил именно для Муси по всем параметрам тех лет. Не красавец, конечно, но достаточно самоуверенный, настырный и пробивной. Обаятельный, в общем. Руки растут из того места, откуда нужно, да и всё остальное тоже в пределах физиологической нормы. Но она сделала свой выбор. Спор тут просто не уместен. О вкусах не спорят, говорят в таких случаях умные и практичные люди. Не о чем тут спорить.

Было в моей жизни много других случаев, когда эта жизнь делала выбор не в мою пользу. Или не так, как хотелось мне. Другой бы спорил, как говорили в Черновцах. Но не я. Не о чем тут спорить.

Есть люди разных способностей в многообразии различных деятельностей, а мне-то что до этого? Кто-то хорошо поёт, а другой здорово танцует – и пусть танцует и поёт себе на здоровье. Мне до этого никакого дела нет. Есть люди талантливые по-разному. А есть просто одарённые. Ну и пусть так будет. Не о чем тут спорить.

Спорят муж с женой, спорят футболисты между собой, спорят политики, обманывая друг друга и свои народы, спорят между собой целые страны. Обычное дело. Но не моё.

Бывали случаи, что кто-то решал задачу быстрее и лучше меня. Всякое бывает, и по многим причинам, нечего нервничать.

А тут мне стало понятно, что Дима просто умней меня. Это ведь так просто и окончательно.

Никто другой не мог заметить этого, у них просто не хватает наблюдательности. Только я заметил.

Как же я с этим жить-то буду?