Czytaj książkę: «Время доверять»

Czcionka:

«Человек присвоил себе право делить окружающий мир на царства, типы, классы, отряды, семейства… наделять свойствами и характеристиками… Кто дал ему право вешать на всех ярлыки? Ведь он и сам оттуда – из этой колыбели небытия, где закладывается нечто священное…»

Книга посвящается сотрудникам Советской милиции 1917–2017

Часть первая
1985…

Глава 1. Я никогда не буду таким…

Эти воспоминания преследовали Антона Заботкина на протяжении всей жизни, периодически всплывая из глубины памяти. И даже не воспоминания вовсе, а только звуки от них. Возникали как далёкое пульсирующее эхо: грохот захлопывающейся двери; сотрясение стен и шорох осыпавшейся штукатурки; лёгкий звон посуды в шкафу; короткий возглас матери; а затем продолжительное тихое всхлипывание, приглушённое одеялом.

Он даже не понимал, с какой стороны это звучало. Не мог вспомнить, где всё случилось. Будто находился тогда в центре мироздания, и всё происходящее окружало, точно замкнутая оболочка шара, наступало со всех сторон, давило. А сам Антон воспринимал себя частичкой сущности, не ведающей своего биологического и социального статуса. Как собака или любое другое животное, не осознающее собственной половой принадлежности, года рождения, неотвратимости смерти…

В дальнейшем Антон уяснил, что именно так захлопывается дверь за любящим человеком, уходящим навсегда. Потому, что слово «папа», которое он только научился произносить и отождествлять с теплотой и заботой, перестало звучать в его жизни – они ушли вместе…

– Папы у тебя нет!.. И не будет! – с визгом отрезала мать несколько лет спустя, когда на детской площадке он взял за руку мужчину. Того назвал «папой» малыш из песочницы. И Антону этот взрослый великан показался очень знакомым – с приятным голосом, лучистым взглядом и доброй душевной улыбкой.

Голос матери звенел негодованием пронзительно и резко – точно щеколда, навсегда запирающая ту далёкую захлопнувшуюся дверь.

В начальной школе Антон снова увидел знакомую улыбку. Приветливое лицо Юрия Гагарина ласково глядело со страницы учебника. И когда урок космонавтики был пройден, он украдкой вырезал портрет. Носил с собой, оставшись дома один, гляделся в зеркало – искал сходство.

Мать привносила коррективы, колюче цедила:

– Пиши аккуратно, тупица! – стояла сзади, когда Антон, склонившись над тетрадкой, старательно выводил буквы. Но сердце усиленно стучало, а ручка дрожала, голова вжималась от страха в плечи, ожидая очередного подзатыльника. – Что ты уткнулся в тетрадку своим длинным носом, как у отца…

Нос Юрия Гагарина удлинялся.

Антон прижимался грудью к столу, нависал, преодолевая страх, едва повернув голову, опасливо косился на мать.

Та не унималась:

– Ты во мне дыру протрёшь своими бараньими глазами. Ну копия отец…

Глаза на портрете приобретали соответствующую форму.

Антон еле сдерживался, чтобы не заплакать, внутри вскипало и переворачивалось – закусывал губу. Твердил про себя: «… никогда, никогда не буду, как ты…».

А когда по окончании Школы милиции ему предложили пойти служить в Инспекцию по делам несовершеннолетних, в памяти снова возникли звуки хлопающей двери и щеколды. Накрыли гулким эхом, задрожали внутри. Точно это уже он пытался проникнуть оттуда, с лестничной клетки через запертую матерью дверь.

И почувствовав внутри себя неуверенность, Антон отказался. Хотя в данном подразделении были свои преимущества: не надо было заводить разработки, вести оперативно-поисковые дела, вербовать агентуру.

Настоял на своем – получил в обслуживание территорию и стал отвечать на ней за порядок. Боролся с взрослыми преступниками: убийцами, грабителями, насильниками…

В начале службы часто думал об отце. Особенно, когда было трудно. Пытался представить, каким он мог быть, как бы поступил, что сказал. Но со временем понял, что советовать ему некому. Надо решать самому. И всё же… Всё же встречая иногда помощь со стороны какого-либо начальника или полезное нравоучение, он примерял далёкие воспоминания. Как в детстве – мысленно доставал из-за пазухи портрет Гагарина.

Пока был один – ютился в общежитии. Жену, только расписались – привел туда же. С матерью общался нечасто и без желания – в основном по телефону, ссылался на занятость. А когда появился первый ребёнок, мать неожиданно предложила переехать к ней в двушку.

Вскоре родился второй сын, стали жить впятером. Мать с самого начала заняла большую комнату с балконом. Поджав губы, с едва скрываемым недовольством глядела, как Антон выносил на помойку свой письменный стол, ставил кроватку для малыша. Старшему внуку пришлось делать уроки на общей кухне – не хватало места.

Пришла весна 1985 года. Было Заботкину уже целых тридцать лет. Кругом забурлило, и Антон вместе с коллегами по службе окунулся в котёл новой жизни. Скорее, и не жизнь это была вовсе, а только топка её, благодаря которой гудел пар, раскручивался маховик, осуществлялось движение страны. Вперёд ли? Но только в пламя летели не дрова, а души человеческие, людские мечты, а часто и сами люди.

Круглосуточная работа без выходных. Быт без уюта, семья без заботы, дети без ласки. Казалось это было знакомо Антону с рождения…

Закончилась чехарда в руководстве страны, к власти пришёл Горбачёв. Началась борьба за трезвость. Водка подорожала, продавалась с обеда. Народ к такому не привык – умирал группами: от инфарктов, задавленными в очередях, отравленными средствами для мытья стёкол. Статистика не велась.

Трупы долго лежали на улицах – «скорым» не хватало бензина. Рядом – молодой милиционер как памятник агонизирующим указам руководства страны. Караулил ответственно, точно боялся, что украдут. Когда не хватало постовых – сторожили участковые, реже – оперативники.

Всё менялось – новый опыт приобретался по ходу дела. Да, скорее, и не опыт это был вовсе каждый день новшества! И не дело, поскольку результатов не видать. В постановлениях правительства только – «углубить, расширить, повысить, активизировать»…

А в утренних сводках – мошенничества, грабежи и разбои…

Бросали на все участки борьбы. Приходилось в засадах сидеть, утопленников вытаскивать, в очередях наводить порядок. По выходным и праздникам стоять в оцеплении на митингах и демонстрациях радеющих за справедливость. Что это такое?

Кто мог рассказать о справедливости в стране, где родители привычно умалчивали о своей родословной…

Глава 2. Знакомство

В один из погожих летних дней Заботкин был на заявках в отделении милиции. Сидел в потёртом костюме и галстуке за своим рабочим столом. Обтёрханный кабинет с жёлтым прокуренным потолком завален вещдоками – точно барахолка: колеса вдоль стен, магнитофоны и приёмники на стульях, фомки, дверные замки в бумажных свёртках. На всём наклейки с печатями, записки с номерами дел или акты изъятия.

Коллеги были задействованы в мероприятии, и ему пришлось самому разбираться с дневным уловом – доставленными с чердака подростками.

На стульях у стены расположились четыре токсикомана. Строили рожи, кривлялись. То ли ещё не отошли от глюков. То ли сами по себе уже были такими. Хотя… не все.

В центре, выгнувшись вперед, сидела девочка лет четырнадцати. Локти упёрты в колени, подбородок в ладонях. Куцые пальцы с грязными ногтями играли по скулам. Короткие смоляные волосы торчали клочьями. Внешне она походила на своих друзей – сверстников: чумазых, лохматых, в грязной одежде, воняющей ацетоном, на воротнике и груди пятна засохшего коричневого клея. Но выпученные мышиные глазки-бусинки заворожёно смотрели на Антона. Разглядывали попеременно его узкое лицо, болотные глаза, нос с горбинкой, воротник синей рубашки, стянутый голубоватым галстуком, расстёгнутый пиджак и снова возвращались к лицу, глазам. Точно старалась запомнить или что-то понять для себя.

Антон смотрел на этих детей, а думал о своих.

Сыновьям было четыре и восемь. Что их ждёт?

Младшего жена водила в детский сад, куда сама, экономист по образованию, устроилась воспитателем. Старший – перешёл во второй класс. Оба посещали хореографию. В гимнастику отдать побоялись – уж больно там жёстко, можно и травму получить. В танцах – безопасней. Правда, ходят одни девчонки. Будут постарше, сами решат стоит ли продолжать.

Он оглядел ребят перед собой – эти за себя решили! Что их ждёт? Где родители, чем заняты?

Есть у них что-то дороже, чем собственное дитя?

Вспомнил о своей матери – может, лупила от большой любви? Дневник спрашивала, как только приходила с работы. Поэтому и била тем, что под руку попадёт: зонтиком, дамской сумочкой, сеткой с продуктами, сапогом, который успела снять… В угол никогда не ставила, вспыхивала мгновенно. Антон заранее убирал с вешалки пояски с металлическими замками, ремни с бляхами. Наказывала нещадно за двойку или замечание. Антон заходился в крике. Слёзы лились градом, причитал взахлёб.

«Мамочка! Мамочка миленькая! Больше не буду, родненькая любимая моя, единственная! Честное слово…» Крик отделялся, звучал как бы со стороны, кружил по комнате над столом, вокруг которого бегал Антон, уклоняясь от хлёстких ударов. Чувствуя обжигающие раны и саднящее ноющее тело, удивлялся – кто же это хочет ему помочь уговаривает мать такими ласковыми словами.

Мать заходилась в остервенении, но скоро уставала, отбрасывала орудие. Садилась на диван, обхватывала голову руками, начинала плакать. Антон опасливо садился рядом, обнимал, гладил мать по волосам. Пытался успокоить, но сказать ничего не мог – только икал, дрожал всем телом…

В кабинете Заботкин пытался вразумить подростков. Рассказывал о вредных последствиях вдыхания паров. О высохших мозгах, неизлечимых болезнях, плохой наследственности, сложностях жизни и криминале.

– Кто же будет Родину спасать, – шаблонно спрашивал он, хотя и сам не понимал, кто и как это должен делать, – если вы, наша смена, дебилами станете, или умрёте до совершеннолетия? Кто работать будет, страной управлять? С преступностью бороться, жизнь налаживать?..

Подростки в ответ негромко хихикали, выдавливали отрыжку. Пальцы в красных цыпках скребли нечёсаные головы, задницы елозили на стульях, раскачивались.

Антон выяснял места жительства доставленных, данные родителей, их род занятий. Потом звонил в информационный центр – проверял по учётам.

Пацаны щипались, передразнивали друг друга, что-то изображали…

– Я Алла Никанорова, – назвалась девочка, когда очередь дошла до неё.

– Алка – давалка! Всем… – ехидно пискнул высокий худой парень, сидевший с краю, но закончить не успел.

Девочка, не отводя взгляда от Антона, выкинула влево руку и тыльной стороной ладони с оттяжкой сильно шлёпнула того по лицу. В мгновенье приняла прежнюю позу – точно ничего не произошло. Попала остряку по губам. Те зарделись, стали припухать, через мелкие трещинки выступила кровь.

Друзья, готовые было поддержать шутку, прижухли. Стали опасливо переглядываться, недоумевали. Алла продолжала сидеть, как ни в чём не бывало, глазами-бусинками преданно глядя на оперативника, наивно хлопала ресницами.

Антон решил не заметить случившегося, спокойно спросил:

– А отчество как? – подумал, что девочка – не промах, за ней не заржавеет.

– Не знаю… отца не помню. Надо спросить у воспиталки.

– Какой воспиталки?

– Да в нашем интернате. Мать бухала по-чёрному, потом села. Вот меня и забрали. Здесь на Заневском живу! А как вас зовут?

– Антон Борисович.

– АнтОн БОрисОвич, – тихо повторила она с непонятным едва скрываемым восторгом, перекатывая во рту гласные звуки, точно пробуя их на вкус. Улыбнулась и снова повторила уже громче с выражением торжественной официальности: – АнтОн БОрисОвич!

Почувствовала в звучании что-то мелодичное и величественное. Точно отзвук колоколов на церкви, куда её в детстве водила бабка.

Другой сосед девочки хотел что-то сострить, наклонился, приставил ладони рупором ко рту.

Но Алла резко повернулась к нему, посмотрела в упор. И он испуганно отодвинулся, покосился на неё, передумал: выпрямился на стуле, прикрыл губы ладонями.

По телефону сообщили, что каких-либо правонарушений ребята не совершали. Никто их не разыскивал.

В этот момент в кабинет заглянул Юрий Игнатьев, коллега по работе. Его круглая лоснящаяся физиономия хитро улыбнулась. Был он толст и неопрятен с выпирающим животом. Костюм измят, ворот светлой рубашки с грязной окантовкой. Вызвал Антона на минутку в коридор. Зашептал:

– Слушай, у меня платный агент Сыч без работы. Давай твоих беспризорников к нему в камеру по очереди. Может, расколет на что. И тебе зачёт будет!

Заботкин знал Михаила Сыча. Тому было под сорок. Сутулые плечи, маленького роста. Узкий морщинистый лоб. Неприятное покоцанное лицо глубоко изъедено оспой, точно выедено червями. Глазки белесые бегающие, едва видны из-под набухших век.

Говорили, что в молодости он был хорошим детским доктором. Будучи под градусом, Сыч хвастливо показывал оперативникам небольшой нож с загнутым вверх лезвием и короткой костяной рукояткой, утверждая, что это хирургический инструмент восемнадцатого века.

Агент был опытным разработчиком, многим рецидивистам сумел язык развязать. Но имел слабость – нравилось ему прессовать мальчишек. После чего те частенько выходили из камеры зарёванными и замолкали совсем. Что он там с ними творил – оставалось только догадываться. Но это начальство мало волновало – главное раскрыть преступление. Слёзы подростков с лихвой компенсировались информацией о разбойниках и убийцах.

Заботкину агент не нравился:

– Жаль, времени нет, их уже забирают, – с неудачно скрываемым отвращением отозвался он на предложение коллеги.

Игнатьев недовольно промолчал, в глазах мелькнула злость, ушёл к себе.

Вскоре появилась сотрудница инспекции по делам несовершеннолетних и позвала ребят с собой, чтобы поставить на учёт. Подростки встали и направились к двери.

Неожиданно из заднего кармана девочки выпала маленькая книжечка. Алла быстро наклонилась и подняла её, убрала за спину.

– Что это? – спросил Заботкин.

– Это Асадов, – скороговоркой произнесла она смущённо, покраснела, зыркнула на друзей, мельком показала обложку, – поэт такой был слепой… – Знаю, – с удивлением согласился Заботкин, хотя совершенно не помнил, о чём тот писал. Протянул руку. Затертый мягкий переплёт, пролистал – обычные столбцы. Вернул назад.

Подумал, что никогда не любил стихов – не запоминал. В школе заставляли. Мать кричала, что памяти нет – называла тупицей, давала подзатыльники…

Пацаны, выходя, снова начали обезьянничать, шлёпали друг друга по задницам, уворачивались, пытались дать леща, отпрыгивали.

И только Алла не отрывала взгляда от Антона. Двигалась к двери, а голова оборачивалась, точно привязана за нос ниткой к оперативнику. Губы едва слышно шептали: «Антон Борисович, Антон Борисович…» В голове гудели колокола…

Внезапно сорвалась и, подбежав к столу, громко зашептала:

– А можно я к вам ещё приду?

От неожиданности Заботкин откинулся на спинку стула, но взял себя в руки улыбнулся:

– Конечно… конечно, если… – хотел пошутить что-нибудь о чердаке или ацетоне с клеем, но увидев устремленный на него пронзительный умоляющий взгляд, запнулся, тихо спросил:

– А зачем?..

Девочку словно прорвало:

– Я буду вам помогать! Я хочу вам помогать, Антон Борисович! Вы же о Родине говорили, её спасать надо! Вот увидите! Они у меня все воровать перестанут… Я их… Антон Борисович, только скажите…

Заботкин онемел, сердце застучало, представил своих сыновей – скоро подрастут – Господи, станут такими же наивными, беззащитными, откровенными… Кто попадётся им на пути, кто поможет? В душе защемило сочувствие, жалость. Он по-отечески ласково улыбнулся:

– Нет-нет, милая! Самая хорошая помощь будет, если ты прекратишь клей нюхать и друзьям не позволишь! Будете учиться хорошо! А тогда приходи, конечно!

Глаза девочки сверкнули, повторила губами: «милая»… Будто остального и не слышала. Улыбнувшись, показала полный рот жёлтых щербатых зубов и, прижав книжку к груди, радостно выскочила из кабинета, догоняя своих друзей. По дороге все повторяла:

– Милая, милая… – пыталась запомнить интонацию, разгадать – что за ней кроется, фантазировала. В такт звучали колокола, душа трепетала: Антон Борисович… Милая…

У Антона отлегло. Напряжение схлынуло. Он постарался понять, что могло взволновать его в случившемся знакомстве, но не мог. Гадал. Неужели этот патриотический порыв подростка задел за живое. Напомнил о молодогвардейцах, боровшихся с фашизмом? Или что-то другое, более близкое и понятное, тянувшееся из прошлого, таившееся глубоко в сердце за семью печатями – в чём он и сам не хотел себе признаваться.

Казалось, что с тех пор, как поступил на службу, добровольно надел невидимый бронежилет – стал «человеком в футляре», отстранился от чувств и переживаний, от людского вскипающего горя, обжигающего грудь. И неожиданно слова этой девочки легко прошли через годами выстраиваемые преграды, задели, растормошили. Броня оказалась картонной. Вспомнил о матери, но по-доброму, не как раньше. Столько лет прошло – она стала другой, спасибо, что приютила. Мысли перекинулись на детей, жену. Разве они виноваты, что он выбрал такую работу, которая заставляет заботиться о незнакомых людях больше, чем о своей семье?

Окружающая действительность всё сильнее закручивала происходящие события в узел, жизнь менялась на глазах. И только граждане, оказавшиеся по ту сторону стола от Заботкина, оставались всё теми же беспомощными существами с правом навешивать ярлыки и ничего не знающие ни о себе самих, ни о своём будущем, прошлом или настоящем…

Скоро эта встреча забылась.

Глава 3. Новая встреча

Лампочка над дверью стала мигать. Заботкин подумал, что никого на сегодня не приглашал и вряд ли дежурная часть пошлёт к нему потерпевшего. Все знали, что вчера обмывали приказ о присвоении Антону очередного звания – капитан. Лето было жаркое, в кабинетах духота, в голове туман, в теле – тяжесть.

Оторвался от писанины. Подождал ещё немного – может, ошиблись? Устало с недовольством посмотрел на раздражающее вспыхивание. Убрал документы в стол и медленно поднялся. Вышел из кабинета. Направился по коридору к металлической двери, за которой находились кнопки звонков и ожидали страждущие. Отодвинул щеколду, приоткрыл…

Звонкий девичий голос заполнил всё окружающее пространство:

– Антон Борисович! Антон Борисович, вот! Я привела. Он сознался!

На пороге стояла давняя знакомая. Антон не мог вспомнить, как её зовут – целый год не виделись! Стал перебирать в памяти имена: Оля, Аня, Юля…

Девочка явно подросла. Лицо округлилось. Формы стали более выразительные. Выпуклости груди подчёркивала черная футболка в обтяжку с изображением черепа. Джинсы были широковаты – стягивались клепаным кожаным ремнём на пояснице. На шее и запястьях – тоже ремни, с металлическими шипами. Короткие смоляные волосы растрёпаны, как раньше, стоят дыбом, концы осветлены. Чёрные глазки-буравчики сверкают гневом из-под густо накрашенных синих век.

За шиворот она держала парня – своего одногодку. Сказать «держала» – не совсем правильно, поскольку тот был выше ростом на голову, и рука девочки тянулась вверх. Крепко сжимала в кулаке ворот рубашки сзади, скручивала, ожесточенно подёргивала. Вторая рука угрожала кулачком, маячившим перед носом парня.

Девочка периодически сбоку заглядывала ему в лицо, грозно изрекала:

– Ну, говори, говори! Вот сотрудник милиции Антон Борисович! Признавайся – крал?.. Крал?

Взгляд парня испуганно метался по сторонам, точно пытался зацепиться, найти опору. Подросток кивал с напряжением, поскольку захваченный воротник тянул назад. Хрипел:

– Ххрра-ал…

Из кабинетов стали выглядывать коллеги. Хитро усмехались и скрывались за дверьми, возвращались к работе. Антон едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Отошел, пропуская гостей внутрь. Завёл к себе и прикрыл дверь.

Девочка тут же села к столу. Парень хотел пристроиться на стул у стены.

– Стоя-ять! – громко скомандовала она, угрожающе приподнялась, набычившись по-борцовски. Парень выпрямился, встал ровно, зашептал:

– Алла, прости, я всё отдам…

Значит, Алла, – вспомнил Заботкин, обратился к девочке:

– Алла, давай, я отведу его пока в комнату задержанных, а мы с тобой поговорим.

Девочка согласно кивнула.

Антон взял парня за предплечье и повел в дежурную часть. Вернувшись, успел заметить, как Алла резко откинулась на спинку стула, убрала что-то в карман брюк и напряжённо улыбнулась. Губы стали ярче.

Усмехнулся про себя – ох уж эти женщины успела подвести! Улыбнулся:

– Ну, рассказывай, – сделал вид, что ничего не заметил.

Алла набрала в грудь побольше воздуха. Выпучив глаза, изобразила лицом крайнее возмущение, выдохнула:

– Знаете, сколько он денег упёр?.. У Катьки из шестнадцатой комнаты; у Юльки из двадцать восьмой; у Лизы из тридцать первой; даже у воспитательницы Ирины Петровны… – затараторила, перечисляя жертв воришки. – А ещё он в гости ходил…

– Подожди, подожди, – остановил её Антон, деловито спросил, – кражи зарегистрированы?

– Что?

– Ну, вы в милицию по поводу данных краж обращались?

Алла рассмеялась наивности сотрудника:

– Ха-ха! Зачем? Мы же не знали, кто воровал! А теперь – вот он! Арестовывайте!

Она села ровнее, выправив спину, закинула ногу за ногу. Но, увидев свой выставленный белый грязный кед, смутилась. Убрала ноги под стул:

– Можно закурить?

– Вообще-то я не курю, – Антон стал серьёзным, – да и тебе не надо.

Щёки девочки зарумянились:

– Да я… тоже, только так, балуюсь иногда на тусовках.

Антон сдержал улыбку. Положил локти на стол, приблизив лицо:

– Расскажи, как ты живёшь, чем занимаешься?

Алла замерла. Подозрительно посмотрела на оперативника и, что-то вспомнив, зарделась ещё сильнее. Залепетала:

– Я же к вам по делу, АнтОн БОрисОвич… – в памяти возникла «милая», мелодия колоколов…

Произнесла имя отчество как на приёме у логопеда – выделяя ударение, с тем же таинственным восторгом, как год назад.

И от этого странного произношения, наполненного детским благоговением, в глубине души Антона снова что-то затрепетало. Слова точно проникли под одежду, щекотали по коже. Вспомнилась прошлая встреча, прощание, выпавшая книжечка стихов. Отозвалось ощущением безрадостного детства, вожделением любви. Разлилось в душе жаром вспыхнувшего стыда. Будто без разрешения, попытался он незаметно приоткрыть ту далёкую захлопнутую в детстве дверь, но уже с внутренней стороны. Точно матери не было дома, и кто-то стучался, стучался, едва слышно… Он осторожно потеребил щеколду, чуть сдвинул её в сторону…

Чтобы скрыть смущение, Антон наклонился, распахнул дверцу тумбы стола, загремел ящиками, заглянул внутрь, пошебуршил, точно что-то искал. Достал лист бумаги и положил рядом ручку.

Сосредоточился, принял деловой вид, тихо сказал:

– Давай по порядку. Воровство – дело серьёзное. Буду вас всех допрашивать!

– А я-то здесь причём? – Алла вскинула брови.

– Ты же свидетель!..

– Я ничего не видела! – растерялась, сама непосредственность. Стала удивительно беспомощной, глаза расширились.

Антон рассмеялся:

– Раз ты что-то знаешь – значит, свидетель.

Сейчас мы это выясним! – он взял ручку и приготовился писать. – Узнала своё отчество?

– Никанорова Алла Михайловна.

– Год рождения?

– 1970, первое ноября.

Антон решил сразу оформить протокол. Подумал – раз уж воришка в клетке – зачем лишние бумаги? Потом подпишет, что по поручению следователя или дознавателя! Стал неторопливо расспрашивать и заполнять листок за листком.

– А теперь иди домой и пригласи сюда всех ребят, у которых украли деньги и воспитательницу, напутствовал Заботкин, отложив ручку. – Сейчас выпишу ей повестку, чтобы отпустили с работы.

Через минуту Алла радостно вскочила и помчалась в интернат. Антон позвонил в инспекцию по делам несовершеннолетних и попросил подойти кого-нибудь из сотрудников. Сходил вниз за парнем и начал беседу.

Через час закипела работа. Прибыл дежурный следователь и все остальные. Потерпевших набралось с десяток. Подключились коллеги.

Алла важно дефилировала туда-обратно по коридору, при всех показушно обращалась к Антону по имени отчеству, спрашивая о всякой ерунде. Услышав ответ, благодушно отходила и через несколько минут снова чем-то интересовалась, с гордостью косясь на своих друзей. Те – завидовали.

Вскоре Антона вызвали на происшествие, и он уехал.

…Трупы подростков на первый взгляд были явно не криминальные. Лежали на тротуаре перед домом в общей луже крови, которая в некоторых местах уже подёрнулась корочкой, точно заледенела. Продолжала растекаться, тянулась в сторону металлического люка, заглатывалась его прорезями как сквозь зубы.

Обычная одежда – джинсы, футболки. Неподвижны – точно две куколки, только волосы одной чуть длиннее. Левая рука мальчика и правая девочки обмотаны полотенцем – стянуты узлом на всю оставшуюся жизнь, которая оказалась слишком коротка – мгновенья полёта. На вид обоим не было и шестнадцати. Что заставило их уйти вместе из этой жизни? Кто противился их неразлучности, как Ромео и Джульетты – средневековый обычай?

Дом сто тридцать седьмой серии – чёрный ход через уличный балкон. Этот проект проклинали женщины. Когда вечером зимой ломался лифт, приходилось идти впотьмах, слышать пугающий скрип заиндевелых дверей, вздрагивать от бьющего в лицо уличного высотного ветра.

На лестнице частенько поджидали грабители, насильники, спящие замерзающие бомжи.

Антон поднялся на восьмой этаж. Вот и последний переход. За ограждением внизу – крыши пятиэтажек, верхушки деревьев. На цементном полу – хабарики. Перед смертью не могли накуриться? Под куском штукатурки – записка. Неровным почерком выведено:

Радость наша не в том, чтобы подольше жить, а чтобы наследовать Царствие Небесное! Следуйте за Христом и получите вечное спасение. Спасибо, Отец Лурье».

Прочитал с недоумением. Господи, что же это за спасение, когда в шестнадцать лет…

Консьержка в будке подтвердила, что видела, как ребята прошли мимо неё. Мало ли детей ходят в гости к сверстникам. Спрашивать ни о чём не стала.

Если бы взрослые или оборванцы какие – другое дело. А так… кто же знал?

Участковый уже разговаривал по телефону с дежурным следователем прокуратуры, объяснял ситуацию. Тот не хотел выезжать из тёплого кабинета, отнекивался, предлагал милиции самостоятельно оформить протоколы по его поручению и привезти.

Каких-либо документов у ребят не обнаружили, оформили как неизвестных.

Через неделю пришла ориентировка о пропаже двух подростков из приёмника-распределителя в Невском районе.

– Раз уж ты выезжал на происшествие, тебе и разбираться, – приказал начальник Заботкину, посмотри фотографии, выясни, что к чему.

Ехать было не далеко.

Руководитель заведения встретил Антона добродушно. Приказал подчинённым принести необходимые материалы. Завел в кабинет, налил коньяку:

– Знаешь, как осточертело мне возиться с этими малолетками, – жаловался он, – беспризорников с каждым годом всё больше. Побегушники словно с цепи сорвались. Одни с севера на юг как птицы, другие из деревни в город как в революцию. Сплошное броуновское движение. Звонишь родителям, чтобы забрали, а те не едут – говорят, денег нет. Вот и парится ребятня здесь, пока в командировку сотрудника соберём, денег выбьем. А работать некому – сам знаешь!

Вошла дородная женщина и оставила дела разыскиваемых подростков, показала фотографии. Добавила:

– Хорошие были ребята. Здесь познакомились. Девочка с Харькова, приехала в техникум поступать, на экзаменах провалилась, стала бродяжничать. А парень из сибирской деревни – хотел родителям помочь, собирался работать. Любовь у них была. Дети совсем, а как неразлучники. И ушли вместе… – сочувственно покачала головой.

Антон посмотрел фотографии – узнал. Спросил у женщины:

– А случайно не знаете, кто такой Лурье? Не ваш педагог?

– Нее… у нас таких нет.

– А дети что говорят?

– А что дети скажут? Они не очень-то с милицией делятся! Вот и прошлый раз, когда в Приморском районе…

– Спа-си-бо! – громко прервал её начальник, если что будет надо, мы вас позовём.

Сотрудница зыркнула глазами на Антона, недовольно шмыгнула носом и вышла.

Антон понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Попросил сделать копии документов на погибших.

– Вы уж не очень ругайте наше учреждение, на прощанье попросил начальник, – мне до пенсии осталось пару лет. А там – уеду в деревню к деду, буду огород сажать, грехи замаливать. Но если что – звоните! Всегда рады!

Забрав всё необходимое, Заботкин вернулся в отдел. Сведения передал руководству, рапортом доложил по результатам выезда. Не переставал думать о погибших – почему прыгнули с крыши? Что их загнало на высотку – одиночество? Но точно не любовь. Снова вспомнил о сыновьях что у них впереди? Как научиться их понимать, добиться доверия, окружить заботой, если не бываешь дома, если вокруг творится такое?..