Czytaj książkę: «На поле брани. Эпизоды и рассказы из первой половины нынешней войны»

Czcionka:

Перед поднятием занавеса

I

Императорская яхта направлялась к югу.

Галс ее был неожиданно изменен по повелению самого императора. Такое приказание всех изумило. Еще не далее, как несколько часов тому назад, германский властелин твердо высказал свое намерение идти дальше на север, проплыть мимо норвежских шхер, добраться до своего любимого Капа, где ночное солнцестояние хотя уже и оканчивалось, но солнце все же на короткое время погружалось в океанские глубины с тем, чтобы через несколько минут снова подняться на небосклон.

Что могло заставить такого твердого в своих намерениях императора изменить свое решение?

Если несколько часов тому назад он, обняв за плечи принца Оскара, ходил с ним вдоль борта и, весело разговаривая с ним, указывал на любопытных тюленей, нырявших в зеленоватых волнах.

Правда, что беспроволочный телеграф принес какую-то загадочную короткую депешу, заставившую Вильгельма задуматься, нахмурив брови, но ненадолго. Он опять шутливо разговаривал со своим адъютантом Дона-Шлобитеном, и вдруг неожиданный приказ, данный прямо в рубку командиру самим императором по телефону, – идти к югу.

Спускалась ночь.

Прозрачные северные ночи мая и июня уже прошли, сменившись сильным покровом сумрака, очертания берегов исчезли из виду, они только чувствовались. Но небо по-прежнему было светлым, горизонт не затянулся тучами.

Глухо стучали сильные машины, трубы давали густые струи дыма, он медленно тянулся за яхтой, оставляя длинный след.

Пахнуло ночной сыростью. От воды несло здоровым запахом соли, смешанной с йодом.

В большой столовой кончали обедать.

Вильгельм был подавлен какой-то мыслью, но старался это скрыть под маской радушия хорошего хозяина и не раз повторял командиру яхты:

– Вам сегодня стоять ночь на вахте, капитан, не забудьте и выпейте стаканчик рома, мне его прислал мой старый приятель, президент Тодди Рузвельт.

Моряк, польщенный словами владыки, не смел отказаться от предложенного рома.

Грозил пальцем Вильгельм и своему сыну, принцу Оскару, который наливал себе уже третью рюмку рейнвейна.

Но скрыть свою заботу императору не удалось, она проявлялась в каждом его движении, в нервном покусывании губ, в небольшой складке, пробегавшей по загорелому лбу.

Обед окончился.

Вильгельм, опершись руками о стол, наклонил на минуту голову, затем громко прочитал молитву, и все присутствующие, поблагодарив венценосного хозяина, вышли из столовой.

II

Всю ночь, по желанию императора, яхта шла умеренным ходом. Видимо, он рассчитывал время и даже среди ночи справлялся по телефону у стоявшего на вахте капитана, где они сейчас находятся, на какой широте.

Утро еще не прогнало сумрака ночи. Восток слабо окрасился зарею за высокими скалами – восточного норвежского берега, когда Вильгельм вышел из своей каюты и в теплом морском бушлатике, в туфлях, поднялся на палубу.

Пройдя на нос яхты, он прислонился к влажному еще от ночной сырости борту и пристально устремил взгляд в клубящийся предутренний туман.

Мерный стук машины – помогал мыслям владыки логически развиваться; точно большой клубок, распутывалась нить его дум, она тянулась далеко вперед, туда, к той преграде, через которую не может проникнуть человеческое познание.

Императорская яхта «Гогенцоллерн»

Властитель Германии весь ушел в глубокую думу…

В своих горделивых помыслах он сознавал себя в настоящую минуту вершителем судеб всей Европы… Европы, нет, вернее сказать – всего света.

Разве не от мановения его руки зависит мир или кровопролитная война, война, которая может залить кровью все континенты, чудовищное человекоистребление, не имеющее ничего себе подобного в истории. Заря разгоралась. Клубы тумана таяли… На палубе стало светлее.

«Гогенцоллерн» продолжал идти к югу. Тихо шумела вода под килем, погасли баковые фонари… Чуть затепливался день.

В глубине трюма, где-то там, пробили склянки. Император вздрогнул. Хотя и любитель моря, он все-таки ввел на своей яхте новый обычай, чтобы каждое утро звучала кавалерийская труба. Ожидать ее не пришлось долго. Скоро резкий оклик меди зазвучал над мирно покоящимся океаном.

Владыка Германии нервно запахнул бушлатик, пытаясь засунуть за борт его свою сухую руку, и пошел вдоль яхты, направляясь в свою спальню.

III

Жизнь на «Гогенцоллерне» проснулась. Забегали матросы, авральная работа закипела. Экипаж пользовался временем утреннего отдыха монарха, чтобы до его появления привести все в порядок. Но Вильгельм не спал.

Пройдя в спальню, он велел своему камердинеру приготовить ванну из морской воды, которую брал ежедневно во время плавания, затем оделся, прошел в кабинет и начал работать.

– Его Величество встал и работает, – шепотом сообщил Дона-Шлобитену камердинер.

Несколько депеш – беспроволочного телеграфа, пришедшие за ночь, сейчас же были переданы императору. Вильгельм достал тетрадку кода и, не прибегая к помощи секретаря, сам расшифровал их. На суровом лице владыки появилась загадочная улыбка. Рука привычно топорщила «знаменитые усы».

Вильгельм II Император Германии на борту яхты «Гогенцоллерн».

Он нажал пуговку электрического звонка. В дверь из красного дерева тихо постучали.

– Войдите, – твердо пригласил император стучавшего. Он знал, что это его любимец Дона-Шлобитен.

– Судьба нам благоприятствует, – промолвил Вильгельм, – сегодня нам предстоит интересная встреча. Ты не можешь угадать?

– Ваше Величество, – осклабился генерал-адъютант, – ваши слова для меня положительная загадка.

– Догадывайся, говори, – настаивал Вильгельм.

Шлобитен растерянно проговорил:

– Президент Рузвельт?

– Ха-ха-ха, – раскатился по каюте смех державного хозяина. – Тодди сейчас в Нью-Йорке, где он читает рефераты о своем путешествии по Амазонке! Нет, не он… Ищи, ищи, поройся в своей памяти, ведь, ты не дурак… Но, впрочем, что тебя мучить, я не хочу насиловать твоего воображения, мы сегодня встретим… другого президента… милейшего Пуанкаре!

Хитрый Шлобитен постарался выразить на своем лице изумление. Впрочем, это удалось ему без труда.

– Да, мой милый, не далее, как сегодня под вечер, мы будем иметь честь, – насмешливо подчеркнул император последнее слово, – принимать здесь, на немецкой яхте «Гогенцоллерн», президента Французской республики. Ха-ха-ха! Русские отказали мне в приеме, не желая, чтобы я предупредил господина Пуанкаре; они мне только сыграли в руку! Я встречусь с ним здесь, на нейтральной полосе океана, и надеюсь, что это свидание принесет большую пользу нам, германцам. Во всяком случае, охладит дружбу русских с Францией.

День уже развернулся, яркое солнце лило с безоблачного неба золотые лучи на водяное пространство, на плывущий «Гогенцоллерн», оно точно благословляло горделивые планы немецкого императора, сулило ему удачу, успех его ловкому маневру.

– Ну, мой сын, ты сегодня увидишь мосье Пуанкаре; наблюдай, милый, как монарх, властитель Германии, будет с ним вежлив и обходителен, учись, мой сын, помни, что язык дан людям не для того, чтобы болтать, а для того, чтобы обманывать.

На горизонте показалось – какое-то судно. Вильгельм поднял к глазам цейссовский бинокль и посмотрел.

– Купец, – уверенно сказал он и прибавил, – вот счастливая случайность, русский, и обратившись к стоящему сзади него Дона-Шлобитену, шутливо произнес:

– Потешим наших милых соседей: когда они поравняются с нами, скажи, чтобы оркестр вышел на верхнюю палубу и сыграл Русский гимн. Не мешает сделать небольшую рекламу; Вольф сейчас же передаст в своих телеграммах по всему миру, что германский император приветствовал русское коммерческое судно национальным гимном. Неправда ли, это блестящая идея?

Действительно, когда русское судно, проходило мимо императорской яхты, с борта последней полились плавные звуки «Боже Царя храни» и взвился русский флаг».

Купеческий пароход был поражен таким вниманием со стороны монарха, и на реях его взвились немецкие флаги. Вильгельм, стоя на верхнем мостике, добродушно смеялся, но в этом смехе чувствовалась ирония… Большой актер сказался в этой выходке.

– Будем приготовляться к встрече и к приему, – обратился Вильгельм к сопровождавшим его сыну и Дона-Шлобитену.

День перевалил уже на вторую половину, время близилось к четырем часам.

IV

Желанная встреча должна была произойти около шести часов, как это рассчитывал император. Он тщательно вместе с другими приближенными лицами отыскал на карте место, где суда должны были встретиться и заранее отметил крестиком: прибавив:

– Этот крест на могиле русско-французской дружбы водружу я здесь.

Время шло, но на горизонте не появлялось никакое судно… Лениво протянулся только английский угольщик, да проплыли два-три норвежские парусника с рыбой… Дымков дредноута, «Franсе», на котором возвращался из Петербурга президент Пуанкаре, нигде не было Видно.

Правая рука Вильгельма, одетая в белую перчатку, нетерпеливо постукивала по ручке бамбукового кресла, на котором он сидел. Ожидания его не оправдывались, он начинал думать, что президент отложил свой отъезд из Стокгольма, который он посетил на обратном пути из Петербурга.

Склянки пробили уже пять ударов, что означало семь часов, Но дымков и высоких труб французской эскадры нигде не было видно.

Снова нахмурились брови императора, он, как опытный шахматный игрок, не любил, чтобы его, верно намеченные, ходы не исполнялись.

Восемь часов… Над Немецким морем сгрудились сумерки, опять блеснули красный и зеленый баковые огни… Депеши беспроволочного телеграфа летели одна за другой, но ни в одной из них не говорилось о замедлении проезда президента.

Ни одно из сторожевых судов, вышедших из портов, принадлежащих Германии, не сообщало ничего нового…

Спустилась ночь, ожидать больше было нечего. Ночная встреча не входила в расчеты германского владыки.

Рассерженный, но скрывающий под маской спокойствия свой гнев, Вильгельм рассеянно разговаривал с лицами своей свиты. Он инстинктивно сторонился Шлобитена, которому так хвастливо говорил еще утром о встрече с президентом, как о решенном деле.

Снова успокоился «Гогенцоллерн», ушел на покой и сам император.

Покой! Он не был покоен. Сегодняшняя неудача его волновала чрезвычайно. Канцлеру Бетман-Гольвегу была послана депеша, сообщить во что бы то ни стало, где находится дредноут, везущий французского президента, и этого ответа Вильгельм ожидал, как ждет ребенок обещанной игрушки.

Но ответ не приходил…

Германский монарх не мог забыться сном, его планы, его горделивые мечтания принимали другой оборот, нужно было по-новому комбинировать все свои действия, изменять ход событий.

Вильгельм обладал недюжинным умом, его мысль летела далеко вперед, она точно предвидела события. Но горделивое самомнение мешало ему оценивать их по достоинству и спокойно смотреть на вещи.

Только поздно утром была получена короткая депеша, в которой сообщалось: «Французский дредноут «Franсе»» прошел Большой Бельт ночью».

У императора невольно вырвалось громкое выражение неудовольствия, когда он прочитал это известие.

– Придется пересдать игру, – проговорил он и грубо кинул генерал-адъютанту, – ступай, я хочу отдохнуть…

Прошло несколько дней… Императорская яхта «Гогенцоллерн» снова повернула на север, но красивые виды шхер, океанская волна, морской отдых не интересуют больше императора… Он снова полон дум, они зреют у него в голове; близится к цели та программа, которую он задумал вместе с покойным эрцгерцогом Фердинандом в замке Канопиштэ.

Их нужно привести скорее в исполнение, время не ждет, драма подготовлена, пролог ее инсценирован, остается только дать первый звонок, за ним второй, третий, и занавес взовьется для той всемирной драмы, скорее трагедии, которая должна ужаснуть весь мир»…

Да, ждать больше нечего, Германия вооружена, Австрия подожгла уже костер в Сербии, огонь разгорается, затрещали орудийные выстрелы, полилась кровь, нужно подготовить общественное мнение в Германии, натравить народ на русских, пусть газеты, вся пресса трубят о неблагодарности этих жалких славянских рабов, судьба которых быть навозом для тевтонского племени. Италия поможет; она крепкий щит на юге, отвлечет часть французской армии на себя. На Босфоре, в Константинополе, сидит Сандерс, он сумел подготовить Турцию…

Англия… О, она не захочет вмешаться в войну, к чему ей тратить средства, рисковать своими владениями, она хорошо знает, насколько силен германский флот, а о небольших государствах говорить нечего. В Бельгии все подготовлено, германская армия пройдет свободным коридором через эту страну, восстание в Польше готово разразиться, в России тоже, в самом Петербурге идут уже рабочие беспорядки…

Самый удобный момент, счастливая минута в моей жизни, наконец, я смету железным германским кулаком всех этих славян и французов, так хвастливо говорящих о реванше! Все больше и больше раскручивается клубок мыслей германского императора.

Беспроволочный телеграф работает без остановки.

Последняя депеша была направлена в Петербург к германскому посланнику. Содержание ее каждому известно…

Так начался первый акт великой драмы человечества, благодаря горделивому безумию германского властелина.

Вещее

Познакомился я с ним в Иванову ночь.

Все из нашего пансиона разбрелись, кто куда. Одни пошли на берег реки смотреть, как жгут смоляные бочки, другие направились в парк, к развалинам, – разумеется, – преимущественно женщины, поэтически настроенные, и в саду пансиона остался только я один. Убежала и прислуга.

Я вошел в одну из маленьких беседок и убедился, что там имеется еще другое человеческое существо.

В уголку, прижавшись к стенке, сидел старенький человечек и любовался на несколько десятков шкаликов, освещавших фронтон пансиона – незатейливая иллюминация нашего дома.

Старик улыбался, на его изрезанном морщинами лице расплылось выражене удовольствия, выцветшие глазки были устремлены на мигающие огоньки, впавший рот сложился в улыбку.

Я не стал мешать ему и удалился молча. Это был старик-садовник. Как его звали, мне не было известно. Говорили только, что ему более сотни лет, но для своего возраста он был достаточно бодр и подвижен.

Замок Зегевольд

О чем думал дед в эту минуту?

Вспоминал ли он давно прошедшие времена, все радости невозвратной молодости, грезилось ли ему беззаботное детство, товарищи, веселые игры в эту полную таинственной прелести Иванову ночь, перелом лета… Кто знает?

С тех пор я только еще раз видал старого садовника, когда он привязывал к колышкам разметанные ночным дождем в клумбе цветы. Он мне показался совсем ветхим старцем…

Миновали июньские дни. Надвинулся удушливо жаркий июль. В лугах запахло ароматом скошенной травы, зашелестели колосья озимых хлебов, заволновалась желтая нива, точно безбрежное море, созревал хлеб.

Скоро и жатва. Зерно налилось добротное, янтарное. Радуются хлеборобы. По ночам зарницы заблистали, кой-когда легкий, теплый дождик вспрыскивал, освежал, но не вредил хлебу.

У нас в пансионе время было мирное, летне-ленивое.

Все отдыхали от зимних занятий, жили растительной жизнью, много гуляли, казалось, что и конца не будет такому умственному прозябанию.

Это было 19-го июля…

Стояла удушливая ночь. Несмотря на открытое окно, в комнате было нечем дышать. Мне не спалось. Я чиркнул спичку, посмотрел на часы: близилось к полуночи. Огонь совершенно прогнал мой сон, я наскоро оделся, спустился по лестнице в нижний этаж и выбрался в сад, оттуда было недалеко пройти и на дорогу.

Шоссе пролегало под сенью густых каштанов и вязов. И днем-то оно было полно таинственного сумрака, а теперь это была какая-то бездонная пропасть, зияющая темнота…

Ощупав руками, я перешел на другую сторону дороги и сел на каменную тумбочку.

Темнота сконцентрировала мои мысли, я чувствовал какую-то особенную жуть от этого невольного одиночества, отчужденность…

Я знал, что направо, через несколько десятков сажен, лежали ворота замка, за которыми притаились древние развалины, на левую руку шоссе убегало в поле, минуя тоже очень старое здание общественного зернохранилища.

Теперь не помню, долго ли находился я в таком абсолютном состоянии покоя. Окружающая тишина и темнота буквально давили меня.

Неожиданно пронесшийся – какой-то глухой стон заставил меня вздрогнуть.

Меня охватил страх. Секунда, другая, стон снова пронесся, еще жалостнее, еще тяжелее…

Снова наступила тишина. Я онемел… Не знал, бежать ли мне обратно или ждать. Из этого оцепенения меня вырвал человеческий голос. Кто-то бормотал… Слов я не мог разобрать.

Я обрадовался случайному соседу и, стараясь сдержать волнение, спросил:

– Кто тут?

Недалеко от меня послышалось слабое шуршание, шлепанье шагов, ко мне кто-то подошел и на плохом русском языке проговорил:

– Не бойтесь, это я.

Слова его успокаивающе на меня подействовали. Я чиркнул спичку и посмотрел на говорившего. Это был старый садовник.

– Слышали? – подавленным – голосом спросил он.

– Да. Что это такое?

– Земля плачет, она чует кровь, много прольется ее, – тихо говорил старик. – Не первый раз я слышу этот плач. О, я его уже слышал много лет назад и тогда был он справедлив… Объятый ужасом, я молчал. Сердце усиленно билось, слова садовника показались мне пророческими, хотя в эту минуту я не мог себе представить, не мог вообразить, что они означают… – Много прольется крови, насквозь пропитается ею земля… Вот она и стонет, ей тяжело принять человеческую кровь, – бормотал старик. Таинственные звуки больше не повторялись. Все успокоилось. Над вершинами вязов и каштанов пронесся ветерок, они зашумели кронами. Темнота немного рассеялась, из-за строений пролился слабый луч луны, он упал на группу из нескольких деревьев, от них протянулась по траве слабая тень. Мои глаза невольно устремились на колышащиеся тени, фантазия разыгрывалась, тени волновались, складывались в формы, вырезывались очертания. Я вздрогнул, когда до моей руки коснулась высохшая рука старого латыша.

– Смотрите, – прошептал он, указывая на тень от луны, – смотрите внимательнее.

Творилось что-то странное.

Была ли это игра воображения, или какое-нибудь непонятное, таинственное явление, имевшее начало где-то там, далеко, в неведомых нам силах…

На тени вырисовывалась громадного роста белая женщина, движения ее были величавы, она подняла правую руку, вот вырисовалось лицо, очертился стан; да, это русская одежда, сарафан, на голове кокошник.

Еще мгновение и около нее появилась другая фигура, тоже громадная, она волновалась, и затем сложилась в яркую форму солдата в каске, со штыком наперевес. Солдат направил штык против женской фигуры, готовясь проткнуть ее…

Я затаил дыхание, поражаясь все больше и больше этим явлением. Несколько коротких мгновений… штыка больше нет, ружье свалилось, фигура солдата откинулась назад, а белая женщина по-прежнему величаво красуется, с неподвижно поднятою ввысь рукой…

– Видел? – торжественным – шепотом сказал мой странный собеседник, невольно переходя на «ты». – Запомни, господин! Это вещее… Богом нам дается…

Не помню, как добрался до нашего пансиона; я был весь полон этим странным случаем, этим таинственным явлением…

А через несколько часов телеграф принес нам известие, что война объявлена.

Вот, что видел я и слышал в старинном Зегевольде 19-го июля 1914 года.

Турханчик

Казачья сотня, развернувшись лавой, лихо налетела на австрийцев.

В своей отваге станичники не подумали о количестве врагов. Оказалось, что они напали на целую кавалерийскую дивизию.

Закипела сеча.

Услышав дикое казачье гиканье и заметив блестящую полосу пик, австрийские кавалеристы невольно дрогнули и подались назад. Но, убедившись, что казаков совсем мало, приободрились и стали рубиться с казаками.

Тут только заметили станичники, что силы неравны.

– Дядя Матвей, – крикнул один из них, – пожалуй, что и не совладать нам с ними, ишь, сколько их, чертей, наседает на нас.

– Помалкивай, Васюка, сам вижу, – откликнулся рыжебородый пожилой казак.

Но молодцы станичники, несмотря на превосходство противника, упрямо не отступали и дрались. У многих уж отброшены пики, рука лихо рубит врагов, стрелять в бою некогда и неудобно.

Кое-кто из казаков поизранен, с седла похилились, а ноги все же крепко стремя держат – не хочется лихому воину свалиться наземь, быть истоптанным конями, а того хуже – к недругу в плен попасться.

Казачий разъезд

– Горюн, Горюн, – крикнул один из казаков, указывая на сотника, падавшего с лошади, – никак его высокородие ранены.

Казаки сейчас же подскочили к падающему с лошади офицеру, подхватили его и поняли горькую правду: пуля одного из австрийцев попала в глаз русского, он был убит наповал.

– Эх! – пронесся печальный возглас казака.

Он перетащил труп убитого к себе на седло, скомандовал отступление, и сотня, подобрав раненых и захватив четверых убитых, бойко вынеслась из рядов противника.

Пытался было враг преследовать, но, как вихрь унеслись станичники.

– Поработали хорошо, здорово порубились, – довольным тоном произнес один из казаков, переводя поводья в правую руку; левая, усеченная австрийской саблей, висела, как плеть.

– Так-то оно так, братцы, – отозвался рыжебородый, – да только беда, командира потеряли, сгубили его треклятые.

Потупились казачки. Кое-кто слезу смахнул с загорелаго лица, в душе пожалел сотника, – молодой еще офицер, свой, из одной станицы, дома у него жена на сносях осталась.

– А что, Панкратьич, не было б нам выговора от командира, что вожака, своего потеряли, ругаться станет, не уберегли мол, – протянул кто-то из сотни.

Позамолчали все, никто не отозвался. Тяжело было говорить.

– А Турханчик где? – неожиданно встрепенулся рыжий, – неужто мы врагам его отдали?

Всем вспомнился красивый конь убитого сотника. Умный был, дома выращен, а статей таких и не сыщешь, ход какой! Не попади проклятая пуля, лихо вынес бы своего хозяина из боя, домой бы с ним прискакал.

– Эх вы, фефелы, фефелы, – укоризненно крикнул тот же рыжак, – коня-то такого упустили, ведь любой сейчас триста целковых за него дал бы, а вдове-то такие деньги к разу бы были.

– Не вернуться ли, что ль, отбить… – робко спросил кто-то из молодых казаков.

– Ну, ну, Горюн, нечего после драки волоса считать, неужто отбить возможно? Поди, сам видал, какая их тьма тьмущая с нами секлась – угрюмо крикнул Панкратьич.

Молодой казачок стыдливо замолчал.

Преследование прекратилось, – сотня дала волю коням, шли тихо. Раздавались только изредка стоны раненых, да качались перекинутые через седла трупы убитых товарищей.

Было тоскливо, скучно, недовольство овладевало всеми.

Несмотря на потери, налет казачьей сотни оказался удачным, – он расстроил важный план противника и заставил его кавалерию остерегаться подходить близко к русским войскам.

Похвалил начальник казаков, только погрозил пальцем, прибавив:

– Дело-то ладно сделали, а негоже, что офицера потеряли.

Потупились рыжак и Панкратьич, считавшиеся старшими в сотне и доложившие обо всем случившемся.

– Воля Божья, ваше высокородие, не попади пуля, жив бы остался, – вздохнув, решился ответить рыжак.

– Знаю, знаю, лихой был казак, отплатил бы за себя, – согласился полковник и кивком головы отпустил станичника, – постой, ты, рыжий, а где мастачек покойного сотника, уж больно он хорош у него был, я бы охотно себе его взял.

Съежились оба казака, услышав вопрос полковника. Приходилось признаваться в потере известного всем в в полку коня.

– Утеряли, ваше высокородие, австрияки его забрали, – шепотом отозвался Панкратьич.

Смилостивился его смиренным видом полковник или сам понял, что нет тут никакой вины со стороны казаков, махнул рукой, проговорив:

– Ну, ступайте, коли так.

Самолюбие казаков было задето. Хоть и не укорил их старшой, а затеяли они во что бы то ни стало раздобыть обратно Турханчика.

– Уж я не я буду, коли нашего мастачка от австрияка не отобью, – похвастался рыжак, – в самый огонь за ним полезу, как только увижу.

– Ну, ну, кум не храбрись, где его теперь раздобыть, поди, куда-нибудь угнали, ведь австрияки в конях толк-то тоже понимают.

Дня два не ходила после этого сотня в дело, а тут вдруг вышел приказ обойти всем полком передовые неприятельские позиции и ударить с фланга.

Когда убитого сотника рыжак подхватил к себе на седло, Турханчик, почувствовав, что седока на нем нет, порывался ускакать за остальными казацкими лошадьми, да, к сожалению, поводья его запутались за что-то на земле.

Тщетно рвалась умная лошадь освободиться от случайной задержки, но кожаные связи были крепки. Качалась благородная голова коня, хрипел он, глаза наливались кровью, передние копыта упирались настойчиво в землю. Ничего не мог сделать он, напрасно вздымался на дыбы.

Усилия казацкой лошади сейчас же были замечены. Один из австрийских адъютантов взглянул на бъющегося коня, опытный глаз кавалериста сразу оценил редкие стати животного; подскакал к нему австриец и не распутывая поводьев, схватил их и отрубил саблей от препятствия.

Рвался Турханчик из вражеских рук, но кавалерист умело сдерживал его и, подведя ближе к своей лошади, пересел на казацкое седло. Свою же лошадь он отдал подержать одному из солдат.

Почувствовав на себе нового всадника, Турханчик понесся по направлению умчавшихся своих степных товарищей. Австриец дал ему волю проскакать некоторое пространство, затем умелой рукой туго натянул поводья и повернул обратно.

Чуял благородный конь, что им управляет не дружеская рука хозяина, а чужая, – не привык он к такому обращению, на дыбы вздыбился, сбросить чужого седока попытался, но не совладал. Хорошим ездоком оказался адъютант. Шпоры ему дал, хлыстом ударил и заставил исполнить свою волю.

Покорился степной скакун, поскакал назад, только ушами насторожился. волю свою дикую затаил.

– Какую хорошую лошадь я себе раздобыл, – похвастался адъютант своим товарищам, вернувшись обратно к стоянке полка. – Настоящую степную, мчится она, как птица, а ну-ка – полюбуйтесь.

Спешившеся кавалеристы внимательно осматривали дико озиравшуюся лошадь, любовались ее точно точеными ногами, изящно обрисованной головой, красивой статью.

Счастливый приобретением, адъютант умело гарцевал на степном скакуне.

Кроме перестрелок и небольших ружейных встреч, противники молчали почти два дня.

– Лейтенант Хорсек, благосклонно обратился к адъютанту генерал, командовавший дивизией, – мне сообщили, что у вас оказалась в руках превосходная лошадь, отбитая у казаков.

– Точно так, ваше превосходительство, – почтительно отозвался австриец.

– Я слышал, что она мчится, как ветер; вообще, казацкие лошади чрезвычайно выносливы, они могут пробегать большое пространство…

Адъютант продолжал слушать.

– Дело в том, что мне нужно послать одни важные документы в наш корпус, расположенный довольно далеко отсюда. Вы знаете дорогу? Я вам сейчас укажу.

И, подойдя к карте, висевшей на стене, генерал подробно показал офицеру путь, по которому он должен был следовать. Путь шел изгибами и в одном месте довольно близко подвигался к русским позициям.

– В этом месте вы должны соблюдать особую осторожность и проскользнуть незаметно, – наставительно продолжал начальник, – документы эти очень важные, в них находится диспозиция нападения на русских, которую мы предполагаем выполнить завтра вечером.

– Будет исполнено, ваше превосходительство, – щелкнув каблуками, отозвался адъютант.

– Вы должны выехать с наступлением темноты, это даст вам возможность под покровом ночи исполнить поручение безопаснее.

Обрадованный таким поручением, которое давало ему возможность отличиться, Хорсек сейчас же начал приготовляться к ночной поездке.

Казацкое седло понравилось австрийцу, оно было удобнее обыкновенного кавалерийского, – в особенности оказались удобны переметные сумки, в которые можно было много чего положить.

Большой пакет с документами стеснял офицера, находясь в его мундире, и он с особым удовольствием поместил его в одну из сумок.

Спустился вечер, темный, настоящий южный, удушливый, и лейтенант Хорсек, с горделивыми надеждами отличиться, выехал на своем новом коне по указанному пути.

Далеко уж отъехал посланный от расположения своего полка. Дорога шла по знакомым местам, еще недавно тут происходили бои, после которых австрйские войска отступили глубже в западную Галицию.

Хорсек был лихой кавалерист и хороший офицер. Он чутко прислушивался к каждому шороху, когда проеззжал по лесной тропинке, внимательно вглядывался в обочину дороги, выезжая на открытые места и стараясь не производить особого шума, для чего он подвязал свою бряцавшую саблю; направлялся он все дальше и дальше.

Вот и та ложбина, в которой два дня тому назад была стычка их с казаками. Еще валяются две убитыя лошади, трупы уже убраны, чуть блеснула из под куста сломанная казацкая ника.

Адъютант вздрогнул. Ему вспомнилась эта жестокая сеча, в которой было порублено не мало его товарищей. Три офицера поплатились жизнью, а двое были сильно ранены казацкими шашками. Солдат больше десятка было перебито, да и раненых оказалось тоже не мало.

Лошадь фыркнула. Она почуяла знакомое место. Туже натянул поводья Хорсек и, стараясь преодолеть желание коня скакать по старой русской дороге, повел его, продолжая туго держать поводья, по своему желанию, немного правее. Таков был его путь.

Но стало еще темнее. Ночь погасила всякий отблеск света. Приходилось поневоле ехать почти наобум.

Хорсек на минуту остановил коня, обдумывая, где лежит настоящий путь. Он помнил, что недалеко от этого места он будет находиться в расстоянии всего какой-нибудь полуверсты от русских и сознавал необходимость соблюдать наибольшую осторожность.

Для этого адъютант повернул немного направо, твердо уверенный, что это отдалит его от русских. Но чем дальше он скакал, тем более убеждался, что дорога ускользает из-под ног его скакуна. Он скакал теперь по траве.

Времени нельзя было терять, до конечной цели не близко, и австриец прибавил рыси.

Казачий конь несся. Седок был им доволен. Он понимал, что умное животное, наконец, покорилось воле своего нового владельца и послушно исполняет ее.

Долго продолжался бег. Где-то раздался хруст веток. Другая лошадь ударила подковой о подкову.

Хорсек встрепенулся. У него екнуло сердце от радости.

«Вот и наши, добрался – наконец!», – мелькнуло у него в голове и он, ослабив поводья, дал коню ходу.

Все ближе и ближе приближался он к невидимому еще отряду. Тьма стала редть. Звезды потухли.

Вот уж он совсем близко, ржание нескольких лошадей послышалось громче, раздались голоса. Но их нельзя было понять, ветер относит в другую сторону.