Девочка с глазами старухи

В книге содержатся упоминания нацизма, нацистской символики и нацистских преступлений. Указанные упоминания не предназначены для пропаганды идей нацизма и используются исключительно в художественных целях.

Глава первая. Звери в серо-зеленом.

Жарким и душным было то лето. Раскаленное солнце сжигало траву, а голубизна неба была такой ослепительной, что от нее слезились глаза и болела голова. Все ждали дождя – сильного, буйного, способного оживить измученную, потрескавшуюся землю. Кто знал, что землю напоят слезы. И кровь…

Шелестели по нашему Тоболью шепотки. Жарко дышали соседки, передавая друг другу последние слухи. Слухи о немецкой косе, что безжалостно срубает леса, словно пышные хлеба, оставляя после себя черные пни и мертвую землю. Мрачно молчали мужики, словно уже слышали размеренный топот тяжелых сапог, пропитанных пылью и злостью. Лишь дети так и остались детьми. Бежали, смеясь, на озеро. Скотину гоняли хворостиной, чтобы в чащу не залезла. Сидели со стариками на завалинке и прислушивались к странным, непонятным словам. Дети… чье детство скоро оборвется так стремительно, что о нем никто из них больше не вспомнит.

– Эля! Поросятам дала?

– Да, баба!

– А птице воду натаскала?

– Ой. Забыла, ба.

Бабушкин голосок, тихий, скрипучий, но все равно твердый, вырывает из глупых мыслей, возвращая в родное Тоболье. Глухо кукарекает Гешка, наш петух. Он старый и глупый, но бабушка терпит его. Не кидает в суп, как остальную птицу. Вальяжно плетутся на водопой гуси, зарылись по самый пятачок в мокрую глину свиньи и мычит в стойле Звездочка – наша корова. Мычит лениво, изредка отмахиваясь хвостом от надоедливых мух и слепней, которым и жара-то нипочём.

За сараем слышен стук топора. Папка дрова готовит. Скоро он разомлеет от жары, и бабушка понесет ему молока холодного, из погреба. Папка выпьет его, утрет усы, поплюет на мозолистые, но такие ласковые руки, и снова возьмется за топор.

В доме, в спасительной прохладе, дремлет мама. Вот жара спадет, и мама отправится в огород. Сорняки рвать, поливать, за землей родной ухаживать. А там и бабушка придет. И папка, как с дровами закончит… Жужжат в густом воздухе пчелы, гудят слепни, пахнет сладко цветами и травой. Лето, прекрасное лето. Которое оборвет трескучая очередь автоматчика в серо-зеленой форме.

Сложно забыть тот страшный день. День, от которого Тоболье так и не оправится. День, когда в деревню пришли немцы. Командовал ими улыбчивый, худощавый мужчина. Черные сапоги надраены кремом, серо-зеленая форма отглажена и сидит точно по фигуре, фуражка сдвинута на лоб, а серые глаза – влажные, добрые, затянутые задумчивым туманом – смотрят будто поверх голов куда-то вдаль.

Глаза солдат, которыми он командовал, были другими. Хищными, жадными, почти звериными. Пошла пятнами от сальных взглядов Оксанка, мельникова дочка, и нахмурился её жених Вася, положив широкую ладонь на отполированный черенок лопаты. Папка оттер меня в сторону, но я видела. Видела эти взгляды, видела, как тускло блестят стволы автоматов, пока еще направленных в землю.

Мужчина улыбнулся, поправил фуражку и прошелся вперед-назад по улице, на которой столпились наши соседи. Он мурлыкал какую-то приятную песенку себе под нос, потом весело посмотрел на Оксанку и Васю, резко вытащил из кобуры блестящий от масла пистолет, навел на Ваську и выстрелил. Выстрелил просто так. Без причины. Тогда я поняла, что добрые глаза бывают и у чудовищ.

На землю плеснуло красным, а следом в бурую пыль упали крохотные, бледно-розовые кусочки. Закричала Оксанка, охнула бабушка, а папка мощным ударом ладони повалил меня на землю и закрыл собой.

Тишину жаркого дня разорвал стремительный и оглушающий треск автоматных очередей. Бесновались за забором собаки, тревожно мычали коровы и ржали лошади, бежали куда глаза глядят перепуганные люди. А смерть все равно настигала бегущих… Жалящим куском железа, впивавшимся в мокрые спины и блестевшие от пота на солнце затылки.

Стрельба закончилась неожиданно, наполнив тишину противно пищащим звоном. Раскаленный воздух пах железом и кровью, слышались веселые голоса немцев и жуткие хрипы тех, кому пули не принесли быструю смерть. Плакала Оксанка, которую тащил в кусты потный автоматчик под гогот остальных солдат. Молилась рядом бабушка. Тяжело дышал отец, сдавливая сильными пальцами мою руку.

– Встать! – скомандовал сухой, безразличный голос. Я подняла голову и увидела равнодушный взгляд серых, водянистых глаз – бездонных, как дождливое небо. Немецкий офицер все еще сжимал в руке пистолет, из которого несколько минут назад застрелил Ваську. Из ствола к жаркому небу тянулась сизая струйка дыма. – Имя. Фамилия.

Говорил он с тяжелым акцентом, который резал слух. Проглатывал окончания, словно испытывал голод. Глаза офицера равнодушно смотрели на отца, а на губах вновь появилась знакомая веселая улыбка. Вот только меня от этой улыбки пробрал мороз.

– Степан, – ответил папка, загораживая меня от офицера своей спиной. – Степан Пашкевич.

– Дочь? – вопрос резкий, безразличный.

– Да. Элла, – немец поджал губы, словно проглотил что-то кислое, и дёргано кивнул.

– Мать? – указал он на бабушку, которая, трясясь, стояла рядом с отцом.

– Да. Катерина, – послушно ответил папка. Офицер снова кивнул, улыбнулся, поднял пистолет на уровень глаз и выстрелил…

Я плохо помнила, что было дальше. Только мелочи. Вкус горькой кожи на губах, когда я впилась зубами в сапог офицера. Кровь, капающая на потрескавшуюся землю из разбитого носа. Сухой щелчок пистолета и горячий ствол, прижавшийся ко лбу. Но смерть скользнула мимо. У нее на меня были другие планы, пусть я о них еще ничего не знала.

– Не трогайте внучку, – тихо сказала бабушка по-немецки. Офицер удивленно замер, сжимая рукоять пистолета. Ствол упирался мне в лоб, и я чувствовала, как он дрожит. – Пожалуйста. Не трогайте.

– Ты знаешь язык? – спросил офицер. Тоже по-немецки. В голосе все то же удивление.

– Учительница я. Бывшая, конечно. А это внучка моя. Эля, – ответила бабушка, беря меня за руку. Она стиснула зубы, посмотрев на лежащего в пыли отца, и подняла на немца глаза. В них застыла боль и влажной волной сбежала по морщинистой щеке, когда бабушка моргнула. Вдалеке послышался очередной хохот солдат, чей-то отчаянный крик и оборвавшая его автоматная очередь. Но бабушка смотрела офицеру прямо в глаза. – Не губите. Не отнимайте.

– Она тоже говорит? – в голос вернулось веселье и приятная, мягкая бархатистость, как у сытого зверя. Бабушка легонько сжала мою ладонь. Я все поняла и кивнула.

– Да, господин офицер, – тихо ответила я. Губы тряслись, но я смогла ответить. И, судя по вернувшемуся в кобуру пистолету, поступила правильно. Офицер хмыкнул, приподнял мой подбородок и заглянул в глаза.

– Ты перестанешь кусаться, – изогнул он губы в полуулыбке. Затем потрепал меня по щеке и, развернувшись, зашагал по улице.

В конце дня немцы ушли из деревни, оставив после себя скорбный плач и лежащие на земле трупы. Пощадили только стариков, детей… И Оксанку в разорванном платье, которая сидела в пыли рядом с телом Васи и тихонько подвывала, не стесняясь наготы и чужих взглядов.

Бабушка не пустила меня в дом, оставила рядом с чумазым Петькой, соседским сыном, но я и так все понимала. Видела её взгляд, когда она вышла из дома. Видела слезы. Видела, как дрожат бабушкины руки, и как трясутся серые, морщинистые губы.

Папку похоронили на утро. Не стали ждать положенного. Похоронили сразу. Вместе с мамой. Вместе с Васькой. Вместе с Тасей, Петькиной мамой. Вместе с Гриней-дурачком, которого немцы назвали странным словом, которого я не знала. Унтерменш. Узнала потом. Когда пришло время. Не было той ночью дома в Тоболье, откуда не слышался бы плач.

Я долго не могла уснуть. Лежала в кровати, прижавшись к бабушкиному плечу, глотала слезы и смотрела на бурое пятно у двери. Все, что осталось от мамы. Бабушка молчала, рассеянно гладила меня по голове, но дыхание её было ровным. Лишь пальцы подрагивали, запутываясь в моих волосах. Брехали на улице оставшиеся в живых собаки и тихо, еле заметно до нас доносился плач. Не было той ночью в Тоболье дома, откуда не слышался бы плач.

*****

– Эля. Курам дала? – бабушка не кричит, как раньше. Тихо спрашивает, прислушиваясь к звукам с улицы.

– Да, баба, – ответила я. Тоже тихо.

– Воды натаскай. А я пригляжу, – кивнула она, подходя к окну и отодвигая в сторону белую занавеску.

Взяв ведерко, я вышла на улицу и пошла к колодцу. Зазвенела цепь и послышался плеск, когда ведро достигло воды. Обернувшись, я посмотрела на пустую улицу, вздохнула и взялась за ворот колодезного колеса. Холодная вода пенилась, пока я переливала её в ведро. Раньше я бы не отказала себе в том, чтобы зачерпнуть колодезной воды ладонями, умыться ей, сполоснуть шею и спину. Но сейчас все по-другому. Быстро наполни ведро, быстро занеси в дом и сиди, как мышка. Надейся, что не скрипнет калитка и не послышится резкий, чужой голос, за которым обязательно последует сухой щелчок автомата.

Два года прошло с того ужасного дня. Два года, пролетевшие за пару вздохов. Давно уже нет Звездочки. Немцы перерезали ей горло, а потом погрузили коровью тушу в грузовик и уехали. Нет гусей и поросят – их забрали первыми. Пусты огороды и лишь кое-где еще растет картошка и репа, незамеченная внимательными немецкими солдатами. Лошадей и тех забрали. Может на котел, а может и на войну.

Но у бабушки в погребе еще оставались куры. Тощие, облезлые, вечно голодные, но все-таки несушки. И Гешка. Куда без Гешки. Умного, старого петуха, который после того дня перестал кукарекать. За водой для них я и бегала каждое утро, а потом бабушка выходила на лавочку возле дома, давая мне знак, что птицу можно выпустить погулять. Однако стоило где-то затарахтеть машине или послышаться чужим голосам, как мы хватали кур и бежали в дом, где прятали их в погребе, накрывая старыми одеялами, чтобы не шумели.

– Саврасовым не повезло, – поджав губы, сказала бабушка, когда я выбралась из погреба и отряхнула колени от земли. – Немцы у них птицу нашли.

– Они их… – я не договорила, потому что бабушка мотнула головой и горько усмехнулась.

– Нет, внуча, живы, живы. Птицу только забрали, да Петьку отлупили за то, что прятал их. Повезло нам, что на окраине живем. Редко сюда кто заходит.

– Староста… – я снова не договорила, услышав бабушкино ворчанье.

– Знаю, знаю. Как немцы пришли, Сашка гоголем по деревне ходит. Рожа, что у хряка. Слыхала я его наказ, что всю живность надобно немцам отдать. Да шиш ему. Без масла, ироду. Сам на коне ездит, с офицером этим за ручку здоровкается, а на своих и не смотрит. В школе тем еще обормотом был. Сразу понятно, откуда у него все это, – бабушка привычно перемывала кости и немцам, и старосте, которого сами немцы и выбрали. Из тех, кому посчастливилось выжить.

– Баба, вчера дождь был, – осторожно вставила я, стараясь отвлечь бабушку от грустных мыслей.

– По грибы навострилась? – усмехнулась она и добавила. – Одна не ходи. А ну как в лесу на немцев нарвешься.

– От лебеды живот болит.

– Знаю, знаю, – вздохнула бабушка, по привычке потрепав меня за щеку. – Обрезалась вон. Как хворостинка. Глазюки только и остались. Что поделать, Эля. У кого от лебеды живот болит, а кто-то и лебеды не видит.

– Я с Петькой и Анькой пойду. Петька удочку смастерил. Может рыбы наловим в озере, – улыбнулась я, прижимаясь к бабушке. – Если немцы не отберут…

– С ними не спорь. Скажут отдать – отдавай! – нахмурилась бабушка. – Рыбу, грибы… Все отдавай, сама только домой вернись.

– Конечно, баба. Да мы мигом. Туда и обратно. Так хоть грибов насушим или рыбки.

– Ладно, беги, егоза, – согласилась она, снова потрепав меня за щеку. Рассмеявшись, я чмокнула бабушку и, схватив лукошко, стоящее у двери, выбежала на улицу.

С Петькой и его сестренкой Анькой мы частенько выбирались в лесок рядом с деревней. Надо было пройти через погост, углубиться по одной, еле заметной тропке и через час ходьбы тропка выводила нас к озеру. Немцы знали про озеро, но редко туда ходили. Они предпочитали караулить на выходе из леса и отбирали у местных все, что те ловили. Только солдатами двигал не голод. Я видела их лица – сытые, довольные, веселые. Однажды один из них дал Петьке шоколадку за лукошко грибов. Шоколадку мы съели втроем, а потом долго мучились животами, отвыкнув от сладостей. Но грибы были лучше шоколадки. На лукошко можно было долго и сытно жить, и постные щи из лебеды и одной картофелины превращались в настоящее лакомство. Часть грибов бабушка сушила на зиму и зимой было сложнее всего. Кто что за лето успел собрать, на то и жил. Зерно немцы тоже забирали. Оставляли немного, но бабушка зерно для кур держала. А если кто из них голода не выдерживал, бульон варила. Варила темной ночью, когда знала, что никакой незваный гость в двери не постучится.

Лишь грибы да редкая рыбешка нас с бабушкой и спасали. Я ходила в лес каждый день. Когда с Петькой, а когда и одна. Пробиралась через поваленные деревья, колючие кусты и густую траву, а все ради того, чтобы найти пару-тройку грибов. Петьке везло больше. Он рыбачить умел, а однажды наловил пол ведёрка раков. Раков поделили пополам и сварили на месте, разведя небольшой костерок. Бабушка сильно удивилась, когда я принесла ей пять штук мелких рачков, сваренных без укропа и соли. А потом плакала, думая, что я не слышу. Рыбу Петька тоже ловил мелкую и костлявую. Но после лебеды эта рыба была вкуснее жареной курицы.

В других деревнях могло быть хуже. Там старосты забирали все, а утром в холодных домах находили холодных людей с раздутыми животами. Иногда эти люди добирались до нашей деревни. Холодные, голодные, с пустыми, равнодушными глазами. Они брели по дороге, не обращая на нас внимания. Старики и дети, серыми тенями плыли они по улице и исчезали за поворотом, откуда в любой момент могла послышаться автоматная очередь.

– Ты чего? Уснула? – усмехнулся Петька, потормошив меня за плечо. Вздрогнув, я посмотрела на него и, нахмурившись, мотнула головой.

– Задумалась просто. Идем?

– Ага, идем, – кивнул он, беря в одну руку лукошко, а в другую удочку. К поясу Петьки была привязана ржавая банка, полная червей.

– А Анька? – спросила я, посмотрев на закрытую дверь Петькиного дома.

– Худо ей, Элька, – помрачнел мальчишка. – Немцы как птицу забрали, один ей сапогом по животу ударил, когда она за цыпленком полезла. Баба ей компресс сделала, да Аньке все равно худо. Кашляет сильно и плачет потом.

– А мы ей рыбки принесем, – улыбнулась я.

– Обязательно принесем, – хмыкнул Петька, придирчиво проверяя удочку. – Ладно, пошли. До вечера надо управиться, чтобы баба Катя твоя не волновалась.

До погоста добрались быстро. Находился он на горке, на самой опушке леса. Это место всегда меня пугало. Деревянными крестами и вздыбленной землей, каркающим вороньем и пробирающим до костей ветром. После того дня, как в Тоболье пришли автоматчики, могил на погосте прибавилось. Были такие, где земля уже слеглась, но хватало и свежих. Петька тоже не любил погост. И он, и я помнили душное июльское утро, когда к вырытым ямам потянулась очередь из почерневших, плачущих людей, несущих на плечах наспех сколоченные деревянные гробы.

Но к озеру через погост была самая короткая дорога. На другой немцы построили заставу и не стеснялись обирать тех, кто шел из леса с нехитрой добычей. Еще и партизаны в лесу объявились, что делало вылазки опаснее. Однако деваться некуда. Нужна была еда, нужны были припасы. Вот и ходил украдкой люд через погост и так же тихо возвращался, ловко перемещаясь между могилами.

Петька уверенно шел вперед и первым нырнул в густую зелень, раздвинув колючие ветки руками. Я следом, опасливо смотря по сторонам и боясь увидеть знакомую серо-зеленую форму. Но нам повезло. Август был жарким, в лесу тихо и ни единого ветерка, а солдат в такую погоду загнать в лес могло лишь что-то серьезное. К тому же мы с Петькой знали лес, как свои пять пальцев, и запросто могли спрятаться, зарывшись в прелую листву при малейших признаках опасности.

В воздухе пахло древесной корой, было необычайно влажно и душно, гудели редкие насекомые и лениво перебегал с места на место потревоженный заяц. Петька поначалу пытался ловить лесную живность, но без ружья этого сделать не удалось. Да и с ружьем тоже. Выстрел обязательно привлечет ненужное внимание, а то и ответную очередь из автомата.

– Осень скоро, – отдуваясь, нарушил молчание Петька. – Дождей много будет. И грибов тоже.

– На дождь и раки лезут, – поддакнула я, заставив мальчишку усмехнуться.

– Ты раков, как пауков боишься, – фыркнул он.

– Пауков есть нельзя, а раков можно, – парировала я. Петька негромко рассмеялся и кивнул. Его спина блестела от пота, по ней то и дело пробегали муравьи, но Петьку это не беспокоило. Он сосредоточенно шел вперед, придерживаясь еле видимой тропки. Через деревья блеснула водная гладь. Озеро. А значит, скоро можно будет не только рыбы наловить, но и ополоснуться. Вода сейчас теплая, холодные ключи только-только начали пробиваться через землю, но у берега купаться можно. Словно в парное молоко ложишься. Теплое и нежное.

– Анька на ноги встанет, я к партизанам пойду, – неожиданно сказал Петька. – К зиме.

– Зачем? Твои без тебя пропадут, – удивленно спросила я и остановилась. Петька чуть подумал и почесал бровь.

– Не пропадут. Наши помогут. А я… устал я, Элька. Когда фриц этот Аньку ударил, я чуть на него не кинулся. Остановился, когда понял, что и бабку, и сестру тогда убьют. Они все забрали, что было. А так… хоть шанс будет.

– Шанс на что?

– На то, чтобы выгнать заразу эту, – недовольно протянул он. – Сама как думаешь? Лешка Свиридов тем летом к партизанам перебежал, а потом слышала, что с немцами в Софьяново сделали?

– Слышала, – тихо ответила я. Прошлым летом все Тоболье судачило о том, как группка партизан напала на вооруженный конвой немцев и разгромила его. Старосту Софьяново партизаны перед входом в сельсовет повесили. В назидание остальным. – А слышал ты, что потом было?

– Вранье это все. Немецкое, – протянул Петька, но я услышала в его голосе неуверенность.

– Пришли другие немцы, – так же тихо продолжила я. – А потом взяли от каждой семьи одного человека и расстреляли в поле. Женщин, детей, стариков… Немцам без разницы было.

– И что? Ждать предлагаешь? – фыркнул мальчишка, но я видела, что его задели мои слова.

– Нет… Не знаю, – пожала я плечами. – Сложно все слишком. Кто знает, к чему твой побег приведет.

На озере царила жаркая тишина, нарушаемая редким и ленивым всплеском рыбы. Зудели в воздухе комары, протяжно свистели в чаще птицы, да шумела пожелтевшая от жары листва на деревьях. Солнце раскаленным шаром застыло в бирюзовом небе и взирало на землю, как хозяин смотрит на своих слуг.

Петька раздвинул руками кусты смородины, давно уже ощипанные голодной детворой, и спустился с пригорка к воде. Ржавая банка на его поясе покачивалась, издавая еле заметный скрип от трения проволоки об железо. Я шла за ним следом, задумчиво смотря по сторонам. Если повезет, Петька наловит рыбы, пока я буду искать грибы, а там и искупаться можно.

– Далеко не уходи, – буркнул Петька, возясь с леской и крючком. – Тенёк ищи. Там грибов много будет.

– Ага, – кивнула я, затем еще раз прислушалась к звукам леса и, махнув Петьке рукой, пошла по другой тропинке, уводящей в чащу.

В этот раз повезло. После обильного ливня, случившегося два дня назад, лесная трава была устлана грибами. Я видела красные шапки мухоморов, подосиновики, опята… Земля дала богатый урожай.

Лукошко наполнялось быстро и на миг пришло сожаление. Стоило бы взять и Петькино лукошко, чтобы лишний раз не ходить. Но озеро близко, никто не мешает вернуться к другу, выгрузить добычу и пойти на второй заход. Живот голодно заворчал, когда перед глазами возникла старая чугунная сковородка с жареной картошкой и грибами. Бабушка давно не делала это лакомство, экономя картошку, которая росла в сорняках, чтобы никто не нашел. Но сегодня добыча большая, может и порадует. До зимы еще дожить надо, а бабушка всегда говорила, что момент ценить надо. Но и наглеть я не собиралась. Не сегодня, так завтра в лес потянутся и другие, чтобы хоть немного забить пустые кладовки грибами.

Вздохнув, я сорвала крепкий подосиновик и положила его к собратьям в лукошко. От лесной духоты кружилась голова и до одури хотелось пить. Петька говорил, что по левую сторону озера в чаще родничок есть. Можно и сходить, если рыбак еще не закончил ловлю. Вздохнув, я огляделась, чтобы запомнить место, где еще хватало грибов, и, повесив лукошко на руку, направилась обратно к озеру.

Петька все еще рыбачил, а в погнутом ведерке, рядом с его ногой, о, чудо, плескалось пять небольших карасиков с мою ладонь. Не самый плохой улов, может и на нехитрую уху хватит. Если везло, Петька обычно разводил костер на берегу и запекал две-три рыбины на углях. Но с тех пор, как в лесу стало неспокойно, костер мы разводить не решались.

– Ого! – присвистнул он, когда я подошла ближе и поставила свое лукошко на траву.

– Там еще лукошек на десять наберется, – отдуваясь, ответила я. По лбу, словно надоедливые насекомые, ползли капельки пота. – Смотрю тебе тоже везет?

– Как сказать. Мелочевка, конечно, – усмехнулся Петька и посмотрел на небо. – Если дождь будет, можно за раками выбраться.

– Прошлый раз зря сходили, – напомнила я. Несмотря на ливень, раков удалось поймать совсем немного. Словно они специально попрятались на самом дне и вылезать не хотели.

– Не, я видел. Они по дну полз…

Петька не договорил и удивленно приоткрыл рот, услышав в лесу неприятный стрекот. За два года и он, и я быстро научились отличать по звуку автомат, и как далеко от нас находится стрелок. В этот раз звуки выстрелов раздались совсем близко. Это подтвердили напуганные птицы, встревоженной стайкой взмывшие в небо недалеко от нас.

Я схватила лукошко с грибами, обронив пару штук на траву, а Петька быстро смотал удочку и поднял с земли ведерко с карасями. Выстрелы повторились, и после них до нас донеслись чьи-то крики. Переглянувшись, мы с Петькой со всех ног помчались в сторону ближайших колючих кустов. Но спрятаться не успели.

Из тех самых кустов, которые мы выбрали в качестве укрытия, на берег высыпали трое человек. Двое взрослых и один мальчишка, на вид старше нас года на три. У одного из них к груди был прижат немецкий автомат, а второй волочил простреленную ногу, из которой на траву капала кровь. Мальчишка, сжимая в левой руке нож, чертыхнулся, врезавшись в Петьку и покатился по земле. Взрослые не обратили на него внимания и с громким плеском влетели в озеро. Но это им не помогло.

Из леса вышли пятеро автоматчиков в грязно-зеленой форме. Судя по раскрасневшимся лицам, бежали они долго и порядком устали. Но на губах немцев застыли улыбки, когда они увидели, как беспомощно барахтаются в воде мужчины. Один из автоматчиков отделился от своих и подошел к нам. Ствол угрожающе нацелился на незнакомого мальчишку, но смотрел немец на нас с Петькой.

Четверо других, смеясь и показывая пальцами на барахтающихся в воде мужчин, спустились к воде. Коротко щелкнули затворы и четыре автомата словно по команде уставились на беглецов.

– Из воды. Быстро! – пролаял автоматчик. Был он довольно грузным и тяжело дышал. Маленькие поросячьи глазки зло блестели, а в уголках толстых губ белела слюна. Мужчины переглянулись, не понимая, что он говорит. Немцу это не понравилось, и он дал очередь в воздух. – Быстро! Из воды!

– Они не понимают, – тихо ответила я, обращаясь к автоматчику, который стоял рядом с нами. Тот удивленно вытаращил глаза, а потом повернулся к своим.

– Девчонка говорит по-немецки, – крикнул он. Грузный тут же подошел ближе и нахмурился.

– Говоришь? – спросил он.

– Да.

– Скажи этим свиньям, чтобы вылезли из воды и положили автомат на землю, – скомандовал он и поднял руку. Остальные автоматчики послушно кивнули и взяли оружие на изготовку, готовясь открыть огонь по команде.

– Он говорит, чтобы вы вылезли из воды, – послушно перевела я и добавила. – Говорит, чтобы оружие положили на землю.

– Поляжем. Сразу поляжем, – хрипло ответил один из беглецов. – Детей под смерть подведем. Набегались, Семён.

– Вижу, – буркнул второй и поднял над головой автомат. Затем вздохнул и медленно пошел к берегу, держа оружие на виду. Грузный отрывисто хохотнул и вернулся к своим.

Когда мужчины выбрались на берег, грузный забрал у них автомат, а потом пинками погнал в нашу сторону. Его не смутило, что один из мужчин ранен, но, как я уже знала, немцам до этого не было дела.

У мальчишки, который стоял рядом с нами, забрали нож, а потом один из солдат ловко связал всей троице руки за спиной жесткой веревкой. Нас почему-то трогать не стали, но выдохнула я слишком рано.

– Отрицай, что с нами, – шепнул мне мальчишка, пользуясь моментом.

– Что? – нахмурилась я, не понимая, к чему он клонит.

– Отрицай, говорю, – повторил он. – Если подумают, что партизаны, расстреляют…

– Ты! Будешь им переводить, – ко мне подошел грузный и ткнул стволом автомата в спину. Затем развернулся в сторону беглецов и обвел их ехидным взглядом. – Кто такие? Почему бежали и не остановились?

– Крестьяне мы, – тихо ответил Семён, когда я перевела ему вопрос. – Бежали, потому что испугались.

– Автомат где взяли? – было видно, что немец не поверил ни единому слову, да и мне казалось, что это всего лишь игра. Это понимали и беглецы, затравленно смотря по сторонам, словно ища удобный момент для очередного побега. Но бежать было некуда. Позади озеро, на берегу пять автоматчиков со взведенным оружием. Только дернись и моментально получишь пулю промеж лопаток.

– Автомат нашли, – перевела я. – В лесу, в землянке.

– Врет, – лениво ответил немец, карауливший нас с Петькой. – Стреляет метко.

– Партизан?! – прошипел грузный, подходя к мужчинам вплотную. Те синхронно мотнули головами. Автоматчик повесил оружие на плечо, достал пистолет, подошел к мальчишке и повторил вопрос.

– Нет, – ответил тот. – С деревни. Соседней. Там живу.

– Партизан? – с усмешкой спросил грузный Петьку.

– Партизан. И чего? – нагло ответил тот, заставив меня побледнеть. Краем глаза я видела, как осуждающе покачал головой второй из беглецов, чьего имени я не знала. Немцу не нужен был перевод. Он понял.

Грузный снова улыбнулся, приставил пистолет к Петькиному лбу и выстрелил. Уши заложило от грохота, а ноги подкосились. Сердце билось словно птица, которую не только заперли в клетке, но и подожгли. Душный воздух тоже превратился в огонь, жадно пожиравший легкие и не дававший нормально дышать.

Грузный засмеялся, а следом засмеялись и остальные немцы. Я же, широко раскрыв глаза, смотрела на подрагивающие ноги Петьки. Петьки, который больше никогда не поймает ни одной рыбки, и не обнимет свою сестренку Аньку. Земля неожиданно закружилась и, если бы меня не придержал за руку один из автоматчиков, я бы упала рядом с остывающим телом своего друга.

– Пошли! – приказал грузный, снимая автомат с плеча. Но говорил он беглецам, а я все еще не могла отвести взгляд от Петьки.

– А девчонка? – спросил солдат, держащий меня за руку.

– С собой возьмем.

– Я не партизан, дяденьки, – от волнения я сказала это по-русски, что немцев лишь позабавило. Пришлось повторить, пусть чужой язык и царапал горло, как наждачка.

– Комендант решит. Слишком хорошо ты говоришь, – перебил меня грузный. Солдат, стоящий рядом, подчинился и я почувствовала, как в мокрую спину упирается горячий ствол автомата. Беглецы промолчали, понимая, что их словам никто не поверит.

Дорога через лес доставила трудностей. Мало того, что немцы вели нас окольными тропами или через сплошной бурелом, так еще и подгоняли пинками и тычками автоматов в спины. Петьку они бросили около берега озера, но меня это не удивляло. В ушах все еще звучал его насмешливый голос, за которым последовал выстрел, до сих пор отдававшийся в голове похоронным звоном.

– В Софьяново ведут, – прошептал идущий за мной Семён. Мальчишка, плетущийся рядом, молча кивнул, словно и так знал.

– Куда еще, как не в Софьяново, – так же негромко ответил он. – Комендатура у них там.

– Молчать! – рявкнул грузный, услышав голоса. Для острастки он передернул затвор автомата, но беглецы сразу все поняли и послушно замолчали. Только мальчишка на миг вздохнул, дождался, пока немец отвернется, и задумчиво посмотрел на меня.

– Отрицай, что с нами. Иначе все… – шепнул он. Я не ответила. Только кивнула и, стиснув зубы, пошла вперед, царапая голые ноги о колючие ветки кустов и поваленных деревьев

Софьяново тоже деревенька. Чуть больше, чем Тоболье, чуть более зажиточная, чуть более людная. Иногда мы с бабушкой, еще до войны, ходили по выходным на местный рынок, чтобы купить чего-нибудь сладкого или договориться насчет зерна. Тогда я запомнила деревеньку другой – шумной, веселой, многолюдной. Но сейчас передо мной предстала безмолвная могила с понурыми серыми людьми, боящимися поднять взгляд. На главной улице хватало сожженных домов, с укоризной смотрящих на людей черными провалами обугленных окон, но страшнее всего была тишина, нарушаемая только веселой немецкой речью.

После той облавы партизан солдат в деревне прибавилось. И больше всего их стояло возле здания сельсовета, где обычно, помимо старосты, заседал и комендант, следящий за порядком на вверенных ему землях. Солдаты были похожи друг на друга, как близнецы. Та же одинаковая серо-зеленая форма, сытые лица и глаза, как у подозрительных собак. Черные, немигающие, изучающие.

– Небогатый улов, – рассмеялся солдат, стоящий у ворот, ведущих во внутренний двор сельсовета. Он презрительно улыбнулся, изучая изможденные лица беглецов, затем прочистил горло и плюнул в Семёна. Мужчина осторожно утерся сальным рукавом, метнул на солдата взгляд полный злобы и неприязни, но промолчал. Солдат снова усмехнулся и, повернувшись к грузному, спросил. – Те самые?

– Кто их разберет, – проворчал тот. – Все свиньи на одно лицо. Грязные, вонючие, никакого уважения к себе. Комендант на месте?

– Господин Бойтель, как всегда, работает с раннего утра, – ответил солдат, открывая ворота. По мне он лишь скользнул взглядом, но и этого хватило, чтобы меня передернуло от отвращения. Настолько неприятным и сальным был этот взгляд. – Он будет рад посмотреть на твой улов.

В здании сельсовета немцев было больше, чем на улице, а помещение потонуло в табачном дыму, таком густом, что я с непривычки закашлялась, вызвав у сопровождавшего нас солдата смех. Дробно стучали печатные машинки, кто-то громко говорил по телефону или заливисто смеялся одному ему понятной шутке.