Czytaj książkę: «Большая картина»

Czcionka:

Так крепко, как рука держит камень.
А держит она его крепко лишь для того,
чтобы швырнуть его как можно дальше.
Но дорога приведет и в ту даль.
(Франц Кафка)

Редактор Анна Ефименко

Переводчик с английского Татьяна Немировская

Дизайнер обложки Алексей Соков

ISBN 978-5-4498-9015-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Отец и начальница хотели, чтобы Ивлин бросил курить. Наверное, это было единственным, что их объединяло.

Отец теперь звонил часто: жаловался на современные санитарные костюмы сияюще-белого цвета и никудышного пошива, сетовал на правительство и общую гнетущую обстановку в мире. Всех тревожило смутное (или «абсурдное», как его нарекли в публицистике) время. Отец искал спасение в философии, богословии, в дебатах политологов и журналистов. Ссылался на Священное Писание и заявлял, что род людской отвернулся от божественного света.

Другие тоже справлялись, как могли. Начальница цеха, миссис Гонт, например, в свободные от рабочих смен сутки пыталась добиться хороших отметок от отпрысков и следила за процентами по вкладам своего покойного мужа – в конце концов, даже в непонятные времена не следовало забывать о будущем благополучии.

И миссис Гонт, и отец свято верили в то, что правильные действия обеспечат безопасность в дальнейшем (будто бы произошедшее несколько лет назад их ничему не научило!), и воспитывали эту же веру в Ивлине. Пожалуй, эта уверенность в причинно-следственной справедливости была еще одной схожей чертой у отца и миссис Гонт, помимо их обоюдной ненависти к табачным изделиям.

А что же сам Ивлин? Он был цеховым рабочим, обеспечивал логистику на производстве, считал каждую заработанную монету, разбавлял кофе сухими сливками, пахал в дневные и ночные смены под неизменным руководством миссис Гонт – ярко напомаженной, тощей, вдовой и больше приличного к нему благосклонной.

Ивлин помнил, как на заре нового времени изучал немецкую литературу, подрабатывая переводами, чтобы поскорее обрести финансовую независимость и съехать от отца. Потом по всему миру произошла массовая утечка химикатов – в грунтовые ли воды, в океанские ли? – и огромная река в городе, где жил Ивлин, наполнилась «змеиным молоком», как тогда это нарекли особо религиозные ожидатели апокалипсиса. Змеиным молоком называлась ртуть.

Но человечество привыкло, как неизменно привыкало ко всему. Сохраняя режим повышенной готовности, страны и государства с перебоями контактировали друг с другом, решали стратегические вопросы по восстановлению экологии и экономики. Жители бывших мегаполисов и городков поменьше под конец всей этой заварухи получили себе причудливые пятна на коже – так, у миссис Гонт на щеке после химической катастрофы осталось бледно-лиловое сердечко. Именно поэтому в одежде начальница предпочитала «романтические» оттенки лавандового и сиреневого. Ивлин долго ничего подобного на себе не замечал, думая, что выработал некую адаптивную хамелеонистость, однако спустя полгода все-таки нашел на ноге отвратное зеленое пятно. Цеховой врач объяснил это чем-то, связанным с медью, но Ивлин тогда ни слова не понял, потому что до того, как устроиться в цех, занимался исключительно гуманитарными дисциплинами.

Перед лицом глобальных трудностей нужда в переводной литературе отпала как-то сама собой, за компанию утянув ко дну специальности Ивлина и еще тысяч людей с профессиями не первой необходимости. Он даже не успел толком расстроиться, потому что с отрочества муштровал себя не ждать ниоткуда поблажек. Да и, признаться честно, сам он не очень-то любил немецкую литературу. После студенческих лет он ее и вовсе ненавидел, однако держался за столпы тевтонской словесности, как за призрачный образ прежних времен, исчезающий мираж сказки, где все благостно. Настоящее время отвело ему сколько-то ума, одинокую долю да цеховой труд. Ивлин и в этом старался находить свои плюсы. Беды особой не было, ведь он остался жив, жил один (правда, отец изредка являлся к нему без приглашения), а логистический цех, куда Ивлин устроился работать вскоре после катастрофы, располагался неподалеку от его квартиры и позволял откладывать какие-никакие деньги на осуществление самого заветного желания.

Ивлин мечтал стать писателем. И не просто писателем – настоящим писателем.

Мировое Общество Литераторов (МОЛ) еще в начале вселенского замеса с химикатами постановило, что современные авторы, коих расплодилось в предабсурдные годы великое множество, более не достойны звания настоящих писателей. Для желающих же таковыми именоваться МОЛ запустили несколько программ-стажировок, чья перспективность варьировалась в зависимости от бюджета каждого отдельного участника Мирового Общества Литераторов.

Бюджет самого Ивлина оставлял желать лучшего. Отец лишил его содержания еще в университетские времена, не поощряя ни выбор специальности, ни графоманские склонности сына. Постарев, отец Ивлина начал сильно тяготеть к мистицизму, верить в предзнаменования. Помимо того, что эта страна (а заодно и планета) катится в пропасть, отца беспокоила сыновья страсть сочинять тексты. Эта одержимость, не исправляемая тяжелым трудом и добровольным затворничеством. Вывихнутая, нездоровая уверенность в том, что сочинительство может считаться полноценным и уважаемым занятием. Но, увы, отец не мог повлиять на Ивлина скандалами и увещеваниями, а потому выражал свое разочарование так, как умел – поначалу просто отказав в денежном довольстве, а затем угрожая, что, если Ивлин не возьмется за ум в ближайшие годы, то отец и вовсе вычеркнет его из завещания.

А потому в МОЛ Ивлин скидывал свою цеховую зарплату – насколько той хватало. Миссис Гонт, будучи руководительницей в оперативной смене, милостиво позволяла Ивлину брать подработки. То, что в нем раздражало отца, миссис Гонт, напротив, манило и притягивало – она постоянно выспрашивала Ивлина про его любимые книги, цитировала абстрактные, многомудрые сентенции прославленных авторов, выписывала «мотивирующие» афоризмы розовыми маркерами на рабочей доске. Она хвасталась другим отделам своим непохожим на остальных сотрудником, словно экзотическим деревцем, редким черным зернышком в гречишной крупе. Ивлин не особо полагался на сомнительные выгоды от экстравагантного образа «творческой личности», но благодаря фанатичной жажде социального одобрения (прибавленной к постоянной жажде финансовых средств), он проявил себя отличным работником в те непростые смены, когда при обеззараживании цеха скончался муж миссис Гонт. Ивлин даже целую неделю замещал на высоком посту саму миссис Гонт, пока та занималась похоронами супруга. В награду Ивлин получил антикварные часы покойного мистера Гонта, квартальную премию и непоколебимую привязанность начальницы. Квартальную премию Ивлин, разумеется, отдал МОЛу.

Он питал искренние надежды на то, что МОЛ рано или поздно научит его писать как надо, сведет с кем нужно, подсобит в чем-то. Знаменитые авторы МОЛа в эфире государственных радиостанций хвастались, что наиболее щедрым участникам Общество дает особые, едва ли не волшебные, атрибуты – автоматический генератор метафор, кости домино, складывающиеся в восхитительные сюжетные линии, психостимуляторы эмоций, нужных для описания в тексте. Ивлин и не надеялся когда-либо позволить себе что-то из подобной роскоши, но справедливо полагал, что за многолетнее участие в «клубе» должен быть если не награжден, то хотя бы поощрен. А то и просто замечен.

Другие знакомые Ивлина в их биографическом полотне постепенно обзаводились регалиями одна другой весомее: величественными домами, спортивными автомобилями, ювелирными изделиями. Один старый приятель пошел еще дальше и купил себе яхту, которая теперь, после всей случившейся в мире неразберихи, осталась одичало пришвартованной где-то в отравленных ныне водах Бискайского залива. Хозяин яхты ввиду политической обстановки никак не мог попасть к морю и громко жаловался на «абсурдное время» в социальных сетях. Жалобы и стенания шли плотными рядами слов под контрастным фото красавицы-яхты, качающейся на изумрудных волнах.

В остальном жизнь шла своим чередом. Государственные границы стран закрывались, перекраивались транспортные маршруты. Для Ивлина и миссис Гонт рабочая каторга оставалась неизменной. Он все чаще брал дополнительные смены, чтобы накопить денег на следующий взнос в МОЛ. Из-за недосыпа и постоянного зрительного напряжения на производстве у Ивлина все время болели глаза – дома он опускал шторы и прятал под тканной повязкой свои недужные очи с окровавленными треснувшими сосудами. Только темнота приносила ему успокоение – спасительная темнота убежища, первобытная темнота колодца, пещеры, собственного одеяла да повязки на уставших глазах. Работая всю ночь, Ивлин потом не мог уснуть в свой единственный выходной, затем эта беда переносилась на следующие сутки, когда надо было выспаться уже перед дневной сменой. Ивлин не просто сбил свой режим сна и бодрствования – он сверг его к чертовой матери, постоянно желая спать и никогда не умея вовремя уснуть. Он трясся, дергал ногой, бился черноволосой макушкой о подушку. К тридцати годам Ивлин, чтобы поспать хотя бы четыре часа, вынужден был выпивать не менее трех таблеток снотворного.

Что и говорить – Ивлин Камберленд был ненастоящим писателем. И он очень много курил.

Всего две карточки

Когда он впервые увидел Шлегеля, то подумал: «Вот это недоразумение!» Точнее, он принуждал себя, как мог, мысленно сделать вывод: «Вот это недоразумение!», быстро пробормотать извинения, уйти домой. Тогда Ивлин еще верил в теорию характеров и типажей: он держался за нее так старательно, как некоторые стремятся классифицировать людей по знакам зодиака.

Познакомься он со Шлегелем лет пять назад – оба были бы в респираторах (некоторые носили их по сию пору). А года два назад Ивлин бы и вовсе не стал встречаться со Шлегелем – мнить себя писателем в ту пору было чревато разочарованиями, ведь нужно было закрепляться в новой профессии. Но судьба распорядилась свести их именно сейчас, а потому Ивлин просто отдал себе распоряжение считать Шлегеля недоразумением. Ну или хотя бы стараться считать его таковым.

Ивлин не был совсем уж дураком. У него была пара-тройка знакомых. Они поддерживали его, уверяли, что Ивлин – самый что ни на есть настоящий писатель, читали огрызки его текстов и даже хвалили их. Сложившийся круг знакомых, бывало, хвалил и самого Ивлина – ногастого, брюнетистого, с вечно хмурой мордахой (что они почитали за поэтичность) и красными от недосыпа глазами (что они почитали за маркировку вдохновленного литератора).

Разумеется, Ивлин не был совсем уж дураком – до этого он уже отправил в МОЛ целых пять своих рукописных романов. Все разного жанра, разной направленности, выбирай не хочу. Но ни один текст не был признан в Обществе. Официальное обращение МОЛа к авторам (а заодно и к издателям, и к книжным магазинам) гласило, что в большинстве своем тексты, полученные от авторов доабсурдных лет, не годны к публикации. Без сомнения, в них был потенциал и талант, но в нынешней мировой обстановке лучше бы литераторам объединяться и пытаться что-то сообразить коллективным разумом.

Для того, чтобы автора внесли в картотеку таких вот не дотягивающих до публикации бедолаг, требовалось всего ничего: сдать данные об образовании, текущем месте работы, перевести на счет Общества денежную «благодарность» (это был самый трудный для исполнения пункт) и заполнить несколько карточек, характеризующих личные пристрастия: например, «любимый поэт – Вордсворт», «не разбирается в драматургии» и т. п. Сотрудники МОЛа тщательно изучали карточки и, в случае нахождения общностей, выдавали счастливчикам Слепой талон. При удачном стечении обстоятельств к Слепому талону полагался и особый блокнот – тот, в котором будущие знаменитости отдадут редакторам МОЛа свое нетленное творение.

Видать, рабский труд и щедрые взносы все-таки себя оправдали – Ивлин Камберленд получил свой Слепой талон спустя несколько лет после вступления в МОЛ. Конечно же, Ивлин был вполне обычным человеком, чтобы ни воображала о нем миссис Гонт, и конечно же, он, как и все, ненавидел ночные смены. Но, вытаскивая под утро в подсобку раскладушку и убаюкиваясь бесконечными сплетнями цеховых работниц, он утешал себя тем, что, по крайней мере, знал, для чего зарабатывает свои деньги.

И вот оно сбылось. Спустя годы бессонницы и страданий Слепой талон выписан на его имя. Оставалось только добрести до места встречи, произвести должное впечатление и молиться о плодотворном исходе.

Человек, определенный МОЛом ему в соавторы, ждал у входа в пивную. Он был одних лет с Ивлином, коренастый и крепкий, с жесткими темными волосами и какой-то неуловимой ближневосточностью в скулах, веках и тоне лица. На нем была потрепанная кожаная куртка, темно-серый шарф, старомодно завязанный на манер «у нас, художников» и тяжелые ботинки, подбитые металлическими стержнями. Завидев Ивлина, с которым он прежде условился о встрече по штрих-коду Слепого талона, незнакомец протянул могучую, обветренную руку:

– Меня зовут Шлегель. Если вы из Мирового Общества…

– Я Камберленд, – перебил его Ивлин.

– Рад знакомству, мистер Камберленд, – заученно-любезно ответил Шлегель, но уже на следующей реплике его голос изменился, стал добродушным: – Пойдем пожрем?

Значит, он не боялся есть в общественных местах, понял Ивлин. Этот мистер Шлегель, видимо, не опасался тяжелых металлов в продуктах – ими вечно пугали Ивлина отец и миссис Гонт, заставляя есть дома и готовить себе пищу самому.

Они зашли в пивную, погрузились в чернодеревный балочный сумрак. Зал был пуст, заведение доживало последний месяц и не ведало об этом. Ивлин попытался улыбнуться, улыбка поехала набок, превратилась в оскал:

– Понятия не имею, что полагается говорить.

Новый знакомый начал с нейтральной и вместе с тем – самой неудобной общности:

– Хочешь стать настоящим писателем?

– Кто ж не хочет? – усмехнулся Ивлин. – Учитывая, во сколько это обходится простым смертным.

– И не говори. Сам я продал дом родителей, чтобы только выхватить этот Слепой талон… Думал, получу какой-то дар с небес. – Шлегель озадаченно оглядел своего спутника через стол. – И вот что у нас есть в итоге.

– Целый дом? – Ивлина поразила столь масштабная жертва. – Но это большая сумма!

– Честно говоря, я еще надеялся, что они научат меня бонусом какому-то особому видению. Вроде того, как работают великие авторы, все такое. Чтобы сочинять прекрасное не только на потребу, а… для себя.

– «Для себя»? – фыркнул Ивлин. – Так говорили раньше.

Шлегель рассмеялся:

– Точно, помню это! В те времена каждый придурок начесывал себе что-то невероятное на голове или рядился в пух и прах, громко утверждая при этом, что делает это исключительно «для себя». Эх, старые добрые времена!

– Значит, ты из тех, да? – поинтересовался Ивлин. – Длясебяшек? Веришь в то, что люди публикуют тексты прямо от самого сердца, не переживая, что скажет публика?

Шлегель задумался, стал разминать пальцы и, к вящему недовольству Ивлина, громко хрустнул костяшками.

– Вряд ли. Наивно так считать… Я просто хотел, наверное, сам стать лучше, чтобы порадовать читателей хорошим текстом. Ведь хороший – значит искренний, так?

Он услышанного Ивлина передернуло даже сильнее, чем от хруста костяшек.

– Вот уж не сказал бы! На моем факультете учили иначе, – высокомерно ответил он. – Хороший – это прежде всего достоверный. Текст, читая который, веришь в происходящее и интерпретируешь авторский стиль, как задумано. К искренности это никакого отношения не имеет. Да и само чтение, как нас учили, уже и есть интерпретация…

Шлегель не нашел что возразить, и вступать в разговор на тему «что есть чтение» не шибко хотел. Принесли два стакана пива. Казалось, более чем достаточно для первой встречи, но Шлегель неожиданно окликнул официантку и заказал себе целую тарелку соленых закусок. «Теперь это точно надолго», – уныло подытожил Ивлин и достал из кармана пачку сигарет с зажигалкой.

– Я работаю в цехе, – сказал он, закуривая. – Логистика и перевозки.

Шлегель оживился:

– Перевозки, говоришь? А я развожу дрова. На лесопилке можно поставить грузовик, и мы с ребятами собираем там все сразу. У меня дом около леса, это удобно… знаешь, там нужны крепкие руки! Они сейчас везде нужны. Хотя в МОЛе мне сообщили, что вроде бы специальность мы с тобой получили одинаковую. Немецкая филология, верно?

Да, Ивлин тоже узнал это еще до встречи. Он все знал, и во всем убеждался, но никак поначалу не хотел признавать, что этот случайный мистер Шлегель вдруг оказался ему ровней. От буквального – оба были шесть футов в высоту, до сакраментального – одинаковая и никому не нужная трудовая квалификация, полученная, правда, в разных заведениях. Альма матер Ивлина научила его разве что чураться хороших авторов за их «неприличную» популярность, но так и не воспитала в нем обожание авторов «порядочных» – неизвестных широкому кругу читателей, доступных только для элиты. А мистер Шлегель в доабсурдные годы, как выяснилось, был очень отзывчив к предложенному на факультете чтиву. Да и само чтиво у Шлегеля было поинтереснее, никто не запихивал ему в голову закорючки проповедей Абрахама Санкта Клары. До цеха Ивлин проработал несколько лет переводчиком с немецкого, не по зову души, но из-за вечной потребности в деньгах. Шлегель же просто посещал класс перевода и потому сохранил симпатию к этому языку. Не отягощенная профессиональными обязательствами, любовь Шлегеля к литературе, в принципе, осталась с юных лет неизменной и полной энтузиазма. У Ивлина же любовь к тексту претерпевала множество изменений, меркла, закалялась, полыхала и вновь гасла, изрешеченная социальными расстрелами: «у нас такое не читают», «такое вообще никто не читает», «да кто сейчас хоть что-то читает?»

Тем временем Шлегель, отхлебнув пива, поинтересовался:

– Ты всегда тут жил? Говорят, здесь неблагоприятная обстановка. Вода, которая течет из крана, до сих подается из отравленных источников… Я вот сам из Грэйтхилла.

Ивлин коротко бросил:

– Я родился в Грэйтоуксвилладж.

– Ого, – присвистнул Шлегель. – Далеко. Там, наверное, красиво?

– Ага… – не слушая его, Ивлин вдруг задумался о чем-то: – Пять букв.

– Где пять букв?

– Пять одинаковых букв в названии мест, откуда мы родом, – затем Ивлин, словно извиняясь, уточнил: – Пять первых букв, я имел в виду.

Шлегель уставился на него своими любопытными ближневосточными глазами:

– А ты, наверное, неплохой редактор?

– Буквы считает корректор, если ты об этом. Но да, наверное, неплохой.

Тогда Шлегель наклонился вниз и принялся копаться в своем портфеле, лежащем под скамейкой. Переворошив содержимое, он выудил наружу толстую тетрадь в синей обложке. Довольно хмыкнув, мужчина кинул тетрадь на стол перед Ивлином и распорядился:

– Значит, тогда ты будешь записывать. МОЛ сподобились выделить нам специальную тетрадку. Говорят, текст будет принят к рассмотрению в рукописном варианте именно в этом блокноте.

– То есть… – Ивлин нахмурился. – Мы не сможем печатать или же работать порознь?

– Боюсь, что нет. Общество считает, это плохо сказывается на дисциплине. Когда каждый считает себя оригинальным…

– Но кто будет что делать? Два человека, одна тетрадь. Бред какой-то!

– Ты же редактор, – предложил Шлегель. – Значит, ты будешь записывать свое напрямую, а мое – под диктовку, и сразу превращать это в красивые предложения.

Ивлин покачал головой:

– Ты снова ошибся. Записи под диктовку делает стенограф. Но хорошо, я сделаю это, не вопрос. Тогда с меня – выбор названия.

– А оно что, уже есть?

– «Большая картина», – безапелляционно заявил Ивлин.

Шлегель несколько мгновений молча обдумывал предложенный вариант, после чего согласился:

– Звучит неплохо. Оно что-то значит для тебя?

Эту тему не должно было затрагивать, но лучше уж все выложить начистоту сразу, решил Ивлин и объяснил:

– Отец рисовал давным-давно батальные сцены на огромном белом отрезе ватмана и называл эти рисунки Большой картиной. Понимаешь… у меня непростые отношения с отцом. Он это все – книги, МОЛ, сочинительство – попросту ни во что не ставит! Если бы только у меня получилось создать хороший текст, да еще и издать его, то думаю, отец сумел бы взглянуть на литературу иначе.

Шлегель внимательно слушал, после чего вновь сделал глоток пива и произнес будто бы в никуда:

– Странно, что они нас так выбрали.

– Причина же в немецкой кафедре, разве нет? – предположил Ивлин.

– Больше причин вряд ли можно найти, – мрачно заметил Шлегель.

Он какой-то чересчур с характером, раздраженно подумал Ивлин, но откинул эту мысль подальше, вслух возвращаясь к курьезам выпавшего на их долю жребия:

– А какие карточки они у нас выбрали по совпадениям? Ты же был в МОЛе недавно. Если они дали нам эту тетрадь, разве они не вручили тебе карточки наших общих свойств?

– Да, карточки дали. Я просто… – Шлегель замялся, опустил взгляд на кружку с пивом, на темные половицы, себе под ноги. – Я не хотел тебя сразу расстраивать.

Ивлин заподозрил неладное. Ясное дело, их с мистером Шлегелем притянули друг к другу из-за немецкой литературы – даром только Ивлин нигде не указал, что испытывает к той литературе одно лишь отвращение. Но, помимо такой поверхностной информации, он ведь заполнил очень много карточек, которые помогли бы коллегии МОЛа подобрать ему достойного соратника. Например, Ивлиновскими карточками были еще и «обожает Шопена», «очень любит Италию», «в целом верит в гуманизм». Наверняка у них со Шлегелем найдется много схожих интересов и помимо гребаной кафедры. Должно найтись!

Однако выражение лица собеседника намекало на нечто противоположное, поэтому Ивлин, устав гадать, попросил:

– Просто покажи мне наши чертовы карточки.

– Ладно, – пожал плечами Шлегель. – Сам захотел. Смотри.

С этими словами он вытащил из кармана красно-черной клетчатой рубашки два картонных квадратика и положил их на стол крапчатым покрытием вверх. Дьявольские кости были брошены, судьба определена. Осторожно, словно дотрагиваясь до чего-то раскаленного, Ивлин перевернул квадратики, наклонился и подслеповато сощурился, чтобы в полумраке пивной прочитать надписи:

«Считает манифестацию по политическим
вопросам бессмысленной и обреченной»

«Не выносит фразу АТМОСФЕРА СТАРИННЫХ
ЕВРОПЕЙСКИХ ГОРОДКОВ»

– И это все?! – ошеломленно выдохнул он. – Да я с таким же успехом мог бы взять в соавторы вон того парня за барной стойкой! Что они себе возомнили? Как, скажи на милость, могут сработаться двое, которых бесит фраза про атмосферу городов…

Шлегель с тоскливым видом кивнул:

– Да, признаюсь, когда я прочитал карточки, тоже как-то скис. С первым встречным больше шансов поладить, чем имея в схожих чертах две вот такие карточки.

Но Ивлин его даже не слушал. В его мозге бешено крутились цифры и подсчеты, сколько отняла у него эта безумная, безумная афера с соавторством.

– Я столько платил им! Вкалывал, как проклятый, чтобы скопить деньги на свое книжное дело. И вот результат… Ну что за недоразумение! – выпалил он абсолютно искренне.

– Херня полная эти Слепые талоны, – согласился Шлегель. – Ты или можешь с кем-то созидать что-то стоящее, или нет. И это никак не зависит от одинаковых факультетов или еще чего.

Горькой была правда, горьким было разочарование. Отец его на смех поднимет, если узнает, что за нелепицу устроил МОЛ – форпост всех надежд Ивлина. Да и как он сам не догадался? Разве не понял он с самого начала, что такие, как этот пришлый плотнотелый Шлегель, даже своим внешним видом не могут претендовать на звание литераторов?

Выругавшись себе под нос, Ивлин встал из-за стола, накинул плащ и затолкал мятую купюру под пустой пивной стакан. Он выдавил из себя самую любезную улыбку, на которую только оказался способен:

– Пожалуй, мне уже пора. Рад был познакомиться, мистер Шлегель.

– Взаимно, – равнодушно отозвался тот. – Значит, решили? Мне надо что-то им сказать, когда повезу тетрадь обратно. Никакого шанса?

Ивлин сжал губы, мучительно обдумывая дальнейшие шаги. Ему не хотелось сдаваться и отпускать мистера Шлегеля просто так, и задним умом он уже приписал это неохоте впустую терять деньги за взносы в МОЛ. Наконец, он осторожно поинтересовался:

– Могу я кое-что упомянуть, а ты на это ответишь первое, что придет в голову? Тогда и решим.

Шлегель не испытывал никакого энтузиазма, но жевать закуски к пиву в одиночку ему тоже не хотелось. Потому он не видел повода для отказа:

– Валяй.

И Ивлин сказал:

– Франц Кафка.

Это был выстрел вслепую. Он ничего не ждал от мистера Шлегеля. Ивлин уже давно ни от кого ничего не ждал. Всякому было понятно, что Шлегель – нормальный здоровый человек, который предпочитает интересные тексты. Нельзя винить человека, если тот не выносит Кафку. Кафку вообще трудно выносить, если не питаешь искренней любви к его прозе. Но даже и любовь эта не делала тебя особенным, не приближала к райским кущам – в этом Ивлин убедился на опыте своей трудовой жизни. Ладно. Сейчас он услышит что-то очевидное, удобно-вежливое про «Замок» или «Процесс», про убогую Кафкину биографию, отца-тирана или несостоявшиеся женитьбы. Про раздутую славу в обожающем авангард двадцатом столетии. Про последователей кафкианской традиции в предабсурдную эпоху…

Но Шлегель просто прикрыл глаза, будто вспоминая что-то. Спустя некоторое время, когда Ивлин уже вновь начал рыскать в карманах в поисках сигарет, Шлегель ответил:

– «На галерее».

Ивлин замер. Это был не стандартный выбор, совсем не стандартный. Это не замызганная каждым литературоведческим кружком история про превращение в жука, или штампованные излияния про бюрократию и образ «маленького человека». Рассказ «На галерее» – очерк, зарисовочка – был текстом редким, не снискавшим себе ни цитирования читателей, ни внимания филологов. Ивлин не мог понять, что заставило Шлегеля из всего кафкианского наследия упомянуть этот далеко не популярный текст, а потому он мог только засмеяться:

– Да ты вообще откуда взялся такой?

Теперь уже Шлегель, позабыв про неоконченную трапезу, встал и полез за бумажником, чтобы поскорее завершить встречу:

– Мистер Камберленд, брось прикидываться.

Darmowy fragment się skończył.