Мысли садов. Перевод с французского Елены Айзенштейн

Переводчик Елена Оскаровна Айзенштейн

Оформление обложки Елена Оскаровна Айзенштейн

© Франсис Жамм, 2021

© Елена Оскаровна Айзенштейн, перевод, 2021

ISBN 978-5-4496-1398-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Поэт Франсис Жамм родился в 1868 году во Франции, в Турне, а умер в 1938 году, в Аспаррене, в Пиренеях. Учился в Бордо. Он начинал как помощник нотариуса и только с 1895 года посвятил себя литературе. Его первые сборники стихов высоко оценили С. Малларме и Андре Жид. В 1901 году Жамм познакомился с Клоделем (они были ровесниками), под влиянием которого в 1905 году пришел к католичеству. Франсис Жамм не слишком известен у нас, хотя его стихи переводили И. Анненский, Брюсов, Эренбург, Б. Лифшиц, С. Шервинский¹. Но эти переводы были сделаны около ста лет назад. Стихи Ф. Жамма в переводе Эренбурга издавались в 1969 году, а позже, в 1993, выходили в составе антологии. В 2016 году издан двухтомник произведений Жамма²: русский читатель может прочесть романы «Clara d’Ellébeuse», «Almaïde d’Étremont», «Le roman du lièvre», а также некоторые записи Франсиса Жамма («О Робинзоне Крузо», «Рай животных», Горечь жизни», «Конка»), избранные стихи и статьи о нем.

Реми де Гурмон называет Жамма буколическим поэтом, в котором есть Вергилий, что-то от Ракана, что-то от Сегре. Гурмон воздает почести Жамму, восхищаясь им как поэтом, рассказывающим о жизни природы, сверхъестественной, мистической, восхищаясь ароматом его поэзии, которую сам Жамм назвал поэзией белых роз. В статье о Жамме Илья Эренбург подробно анализирует поэтические книги Жамма, говорит о его католичестве, пишет о влиянии Жамма на современников: Вильдрака, Крома, А. Жана. И сам И. Эренбург испытал глубокое влияние Жамма, которого воспринимал какое-то время учителем жизни, посвятив Жамму сборник стихов «Детское» (Париж, 1914) и статью «У Франсиса Жамма» (Новь, 1914, 26 февраля). Можно прочитать рассказ о визите к Жамму в мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Отчасти под впечатлением от личности и творчества Жамма Эренбург даже собирался принять католичество и уйти в бенедиктинский монастырь³. Перечисленное свидетельствует о широте и богатстве личности Жамма, которая воздействует на окружающих, заставляя их преображаться.

Предлагаемые в данной публикации эссэ, размышления, записи до сих пор почти не публиковались в России, за исключением «Робинзона Крузо»⁴. В книгу вошли «Мысли садов» (вся книга), эссе «Поэт и вдохновение» и несколько лирических стихотворений.

В размышлениях Франсиса Жамма нас привлекают его светлая вера в прекрасное и в Бога и удивительный язык, которым написана проза поэта. Само название книги Франсиса Жамма «Pensée des jardins» метафорично. Его можно перевести по-разному: и «мысли садов» («дума садов»), «мышление садов», потому что у Жамма природа, как и человек, подчиняется законам природы и Богу-создателю, являет Божий замысел, и «мысли в саду», «садовые размышления»; meditations Жамма – это его думы на разные темы: о растительной клетке и о дереве под градом, о Ронсаре и об осах, о Лафонтене и о происхождении земных растений. Некоторые meditations он и назвал «размышлениями». Их можно назвать стихотворениями в прозе, так они прекрасны, звучны и явно подразумевают чтение вслух (в подлиннике читатель уловил бы созвучные, почти рифмующиеся слова). Помимо любопытной точки зрения на царство природы, произведения Жамма ценны своим языком и стилем: иногда ироничным, иногда любвеобильным, иногда строгим, а порой проникнутым религиозным чувством. «Мысли садов» Жамм издал с посвящением: «Артюру Фонтэню, книгу, предшествовавшую моему возвращению к католицизму. Ф. Ж.». Тема Бога постоянно присутствует в книге, но рядом с живейшим интересом к науке и к тому, что могло бы приоткрыть тайны Мироздания.

Франсис Жамм очень любил природу, и неожиданные меткие сравнения в его текстах продиктованы этой любовью. Несмотря на то что биологическая наука подвинулась далеко вперед, Франсис Жамм в своих размышлениях о природе не выглядит устаревшим. Его поэтичные наблюдения помогают проникнуть и в тайны человеческой души. Жамм братски относится к природе, воспринимая ее равной человеку; Жамм умеет любить живую природу, как любят человека: и гелиотроп, и смоковницу, и яблоню, и дуб, и крапиву, и растительную клетку.

Прочтите Франсиса Жамма: в 21 веке так не хватает преданной любви писателя к растительному миру, человечного взгляда на окружающие нас растения, которые Жамм воспринимает совершенно родственными человеку, постоянно сопоставляя себя с ними. Но в его сравнениях нет намеренной «художественности», нет нарочитости, он действительно любит природу и чувствует ее душу, испытывает уважение к растительным организмом Земли, интерес к загадке возникновения жизни на Земле, которую Жамм пытается разгадать как знаток растений и как их обожатель.

Е. Айзенштейн

Viola hortensis

D.C.

Артюру Фонтэню,

Книгу, предшествовавшую

моему возвращению к католицизму.

Ф. Ж.

Записи

Ронсару

Мы послали старый бокал для моей матери, подобный тому, что Ронсар обязан был предложить Жану Бринону⁵. Каким был Ронсар? Он должен был иметь горностаевое платье, потому что настоящие ливни поражали орешники Луары; он держал большую книгу у камина в своем замке. Воскресенье, после обеда, три часа. Лягушка квакает в болоте, где копья дождя выплескиваются на окна. Мария, или Женевьева (или кто-то другой) вошла и сидит подле него. Потом, не закрыв книгу, он кладет свободную руку на колени своей возлюбленной. И улыбается. И думает об Улиссе, блуждающем среди седых морей, о Елене, о суде Париса, о Трое, о коленопреклоненных на валу лучниках, с обнаженными головами или в касках, державших свои луки.

Если перекормленные воды никогда не донесут мое имя потомкам, как имя Ронсара – вандомские воды, если никогда отрок с нежностью не врежет в сердце, в грудь, каленую отметину, а школьница спросит, каким я был, и кто-нибудь скажет:

В дождливый день в Тусэне Франсис Жамм не врезал каленую отметину в сердце юной девушки. Это не было знаком Осени. Но он закурит свою трубку. Он посадит в цветочный горшочек кислицу, чтобы изучить сон растений. Против стены его комнаты образ Эпинала представляет собой «истинный портрет Вечного жида», Вечного жида в неровной шляпе, в пальто и в голубых тапках, в красном платье, в котором брабантским буржуа предлагают банку пенящегося пива. Гостиница там поэтическая. Виноград там поднимается. Огромные розы растут у самой земли, потому что розы – цветы и потому что бедные, которые поют свои причитания, склоняются к земле. Сумерки, конец мирного лета…

…В этот день Франсис Жамм бросает быстрый взгляд на свою славу. Там эта слава, на его столе, с конвертами писем; первое написал ему один монах на краю озера Ренан в Пруссии; второе – письмо голландского незнакомца по имени Вальх и письмо одной девушки. Франсис Жамм улыбается. Потом, вытряхнув большим пальцем пепел своей трубки, он готов почтить память мертвых.

О растительной клетке

…Так как нужно вернуться к тому, что должен: к почестям умершим, для славы безразлично, кто, на самом деле, имеет лучший вкус, люди свободного скептицизма или даже презрения и горечи. Как Лукреций⁶, нужно воспринимать морскую бурю спокойно⁷.

Если я передам всю ее ценность земному шару, который обнимает моя мысль, оставив мой микроскоп, я вернусь к той самой клетке, которую вижу такой ничтожной, и думаю, что теряю ее из виду.

Этим вечером, во время урагана, я еще более почувствовал истину, реально перенесенную в эту частицу пыльцы, как тайну, которую готов ей отдать, как мою. Маленький монах из картона, покрытый капюшоном, которого я отдал моей племяннице (его указательная палка отмечена сильным дождем), я почувствовал, как катятся подо мной вода и земля, которые набухают, как будто из-за влажности этой растительной клетки, где устанавливаются потоки и оттоки.

Да, я ступаю по клеткам ткани Универсума, чьи лакуны – в пространстве, и в момент этого ужасного созерцания два молодых человека открывают мою дверь и приходят меня поддержать, один – своим браком, другой – своими стихами. Я любезно показываюсь им, не прерывая минуты своей трубки. Я думаю, как Рабле: «Нужно каждому поступать правильно: никого не забывая и не исключая». И надо помнить, что они тоже заслуживают быть отмеченными. Я отвечу им, как если бы никогда не любил, как если бы никогда не был бы занят поэзией. Я слушаю первого. Он рассказывает мне мою собственную историю, исключая желанный, любимый мною темно-зеленый момент с оленями, когда он, может быть, представлял голубую виллу на море. Я слушаю второго. Тот меня спрашивает о том, что я собирался ему ответить. Но, из деликатности, мы молчаливо соответствовали разницей в точках зрения. Я утверждал, что ненавижу Альфреда де Виньи, которого он обожает. Они оба жали мне руку, две бравых инфузории, которые, взяв свое верхнее платье, исчезли под порывом ветра, в частицах пыльцы под появившимися зонтиками, точно микроскопические шампиньоны.

По поводу прекрасного голубого насекомого

Это заставляет меня понять переселенье душ, из какой жажды возникла подобная философия. Так можем подумать о смерти.

Никогда не увиденное вновь прекрасное голубое насекомое в сердцевине морского ушка, я не отличаюсь от тебя, я не могу нас с тобой различить. Крылья моей мечты облекаются в лазурь, как твои надкрылья, и даже в этот прекрасный день тебе требуется воздух твоего гнилого окна; я осторожно проношу мою голову через раму, обглоданную осами. И, если идет дождь, как сегодня, что делаем мы, и один, и другой, чтобы пройти это тесное пространство: ты – твою комнату и я – мое логово? Пойдем! цветы нашей мечты наклонились под действием небесного ветра, и мы знаем, что это не лето, потому что цикада Лафонтена больше не скрипит в потерявших листву деревьях, потому что слезы зимних веток не имеют нежного запаха весенней лозы.

Нам принадлежит равная мудрость, потому что происходит она из одного и того же страха. Когда вздувается рост, когда мы чувствуем заслуженность восхищения, у подножия этого же ушка, которому мы пели о созревшей красоте, мы ждем любви. Но если я вижу, как в усиленном режиме работают паруса лодки, или ты видишь, что портится пожухлая листва, не нужно выходить…

Об одном сне

– Дух возрождается? – спрашиваю я себя. И, взволнованный этой моей мыслью, я пишу, что оранжевый луч зари вдруг засиял на странице моего Сервантеса. Этим утром я заново почувствовал даже сам свет. Так приходит он иногда, как мы возвращаемся в то место и в тот час, в который давно верим.

Дух всегда непредсказуем, но моя душа опьянена таким реальным сном, что я не знаю пункта, который можно противопоставить моему желанию, не имея права показаться взволнованным. Так как это происходило только в течение летней сиесты, в то время как я поддался страданию, она не пришла. Она сидела, ясная и русая, в правом углу дивана. В этот момент, в два часа, сад не был таким, каким был в моем сне: в треске огня. Качнулся мой лихорадочный сон. Говорию себе: «Ты выспись, есть пять минут, для жертвы кошмаром, который не имел места. Но он там, в свежести гостиной. Ты проснись, о полдневная спальня! Тебе только спуститься по лестнице, и ты уже рядом с ней».

И я возвращаюсь к себе, как бык, которого не ударили достаточно сильно, чтобы нокаутировать.

Какое еще более верное тяжелое испытание изобретешь ты и как хочешь, чтобы дух, проходящий таким пламенем, не сжигал того, к чему приближается? Дай взаймы, мой Бог, если ты не хочешь, чтобы моя душа плавилась, как свинец, под этим огнем? Позволь, чтобы я держал факел, который сожжет почти до кости людские пальцы. Но я не внесу огня в дом, так как шаг за шагом я двигаюсь в Королевство Мудрости. Я поднимаю этот огонь, где сходятся моя страсть и ее свечение, я с любопытством буду смотреть в лица других. Потом, на заре, я смогу победить вереск и в розовом вереске, среди куропаток и зайцев, буду прыгать от радости.

Дерево под градом

Если мир – серия форм, которые соответствуют друг другу; если на самом деле он не существует в качестве единого объекта, который мы анализируем, чтобы диверсифицировать; если яйцо равно зерну; курица – спорам⁸, яйцеклетка – архегонию – эти вопросы не что иное, как радость мышления, которое легко создает скучных людей, любящих спорить. Истинные философы – из числа больших зверей, так как они оспаривают того, кто существует.

Что касается меня, я не спорю о дереве, под которым приютился, чтобы возжелать дождя из сверчков. Какая это свежесть! Слушая звучание этого дождя, я испытываю наслаждение, совершенно не понимая серию этих феноменов: дерево, град, что я знаю? Оно мне кажется, как Адам, участвует в сотворении мира, и Бог разместил меня под этим деревом, не дав мне объяснений.

Что находится там такого странного, когда система не сложнее вещей: в центре Универсума – человек, бегущий под дерево, избитое ледяным дождем?

Ноев ковчег

Нужно вернуться к вопросу.

В любом случае, я уже точно решил больше не считать мир Ноевым Ковчегом. Это истинный тип понимания. Также все будет под руками: собака, птица, женщина, елка, корова, барашек, курица и т. д. Я закрою все это в деревянный короб и выведу из него, когда настанут хорошие времена. От Платона к Ницше – очаг. Я больше люблю верить в Бога, который дал Ною радугу в ковчеге, как шарф мэру города, как противоречивую шутку, которая поддерживает нас и заставляет верить, что у нас нет больше здравого смысла.

О Лафонтене

Мой старый Жан Лафонтен ты, ты имел здравый смысл, но должен был грубо страдать. Я отлично знаю… мы говорим о твоих благодетельницах. Мадам Саблийер, мадам Буйон… Кого я знаю еще?

Но ты мне должен признаться, когда у них хватает духа оказать нам честь, наши почитатели так сердечны… Прекрасным утром я вижу тебя на краю долины, орошаемой широкой голубой рекой. Твоя треуголка, легкий рапс, скользящий под дубами. Цветок эспарцета сияет на твоих туфлях с отсутствующими завитками. Твой попугай не очень аккуратный. Ты – под тысячью омрачений. Эта мадам де Убер невыносима… Служанка насмехается над тобой… Ты никому не признаешься, как страдал этой ночью… Но как кролик, которого ты считаешь таким милым, сколько невинности в твоем утешении из-за укуса большой лошади Мадам де Бофор! Увидим… Перескажем вместе стихи, что ты отдал в качестве подарка Мадам, потому что в кармане твоего жилета нет кусочка мускатного ореха:

 
Чего не может яростная дружба!
То чувство, что порой зовем любовью.
Заслуга менее в чести, однако каждый день
Я посвящаю дружбе, я пою ее и прячусь в ее сень.
Увы! моя душа не станет этим чувством ублажённей.
Вы руку подали сестре своей. Ей этого довольно.
 

Осы

Я стал наблюдать за существованием ос, которые копаются на земле, на аллее сада. Я их созерцаю, как будто думая, как бы мне подняться, подобно им.

Мундштук с маленьким конусом, которым они обладают, меня хранил бы, и никакой враг меня не побеспокоил бы. Наконец, я бы начал мой полет. Я стал бы серым от гудения и перелетал бы с цветка на цветок, пропуская те, на которых уже побывал, не зная другого существования, и только окроплял бы мои лапки цветочной пыльцой.

И если кто-то мне сказал бы, что нужно вернуться к земле, так это вес самой пыльцы. И если мне скажут, что нужен новый выход, это облегчение, которое я почувствую, когда окажусь в глубине галереи с этой пыльцой, я не знаю, что за чем, я безгранично подчиняюсь этому запаху меда, приготовленному на солнце, и маленькому лазурному окну, которое я почувствовал над собой. Ничто не противоречит моим желаниям, ничей ум. Я был частью стихии того места, где я жил, словно кусочком солнца, кусочком земли, кусочком цветка. Я не знаю больше, чем я делаю, потому что я это делаю, и я не знаю места того, кто меня вел, когда в одно мгновение, на вершине морского ушка… мое гудение делается более пронзительным…