Czytaj książkę: «Пустота», strona 7
А мой взгляд роет землю, точно крот. Крот роется во мне, прогрызает ходы, командует мной, поедает всё живое, оставляя только пустоту.
«Её улыбка – лепесток, твоя – ссадина, – продолжает трындеть природа. – Огромная такая, прочерченная уродством. Посмотри на неё. Её шея – стена, о которую разобьётся твой страх. Он не исчезнет, нет, просто превратится в острозубый и голодный стыд. Бессмысленный и жестокий. Ты хочешь этого? Нет. Тогда и не смотри на неё. Не смей. Отвернись. Сделай вид, что тебе всё равно».
Щипцы улиц схватили меня и кинули в общую банку с колорадскими жуками, которая на самом деле была обыкновенным автобусом. Казалось, он должен увезти нас куда-то далеко, в царство мук и холода. Наверное, москвичи в этом случае произнесли бы слово «Сибирь». Но нам оно не подходит. Нас Бог сослал в Сибирь ещё до рождения.
Автобус бело-зелёной пилюлей летел по воспалённому кишечнику дороги. В пилюле сидела толстая, жабоподобная кондукторша. Проходя по автобусу, своими округлыми боками она вдавливала людей в поручни, сиденья и окна. Тех, кто отказывался отдавать ей дань, кондукторша с восторгом пожирала. Наверное, всё было не совсем так, однако мне так казалось. Чудовище медленно ползло ко мне, двигалось, грозилось сожрать меня, не оставив ни косточки. Я просунул ей две монетки в надежде удовлетворить голод чудовища. И мне повезло. Оно открыло свою широкую пасть, брякнуло что-то и плюнуло в меня маленьким билетиком. Отлично.
В двери глаз пытались пролезть всё те же виды. Квадратные, треугольные, обычные. Нелепые машинки, как куски мыла, скользили по ванной города, зачем-то обгоняя друг друга. Люди с унылыми лицами посыпали бумажный пол автобуса недовольными, разочарованными взглядами. Эти взгляды путались, завязывались в дурацкие узелки, но в итоге всё равно сгорали в пустоте, как сгорают целые эпохи.
Люди казались лишь набором чёрточек, на которые достаточно подуть, чтобы они окончательно и бесповоротно исчезли. Но иногда, вы знаете это, черточки перерастают во что-то большее… В прутья клетки. И человек становится просто набором клеток, с которыми сам же борется. Но разве с клеткой можно бороться? Прутья клетки ведь так противно скрипят… Они же лишают тебя сна. Прутья клетки медленно входят в твою кожу, пронзают конечности, и вся эта композиция похожа на одно большое распятие.
Автобус прошёл по кишечнику города и выпустил меня на свободу. В холодный мир, который только и делает, что выбирает себе мишени.
Вот и я стал его мишенью. Холод пронзил меня до дрожи, заставив меня бежать к тому кафе, где сидела Алиса. К теплу. Она что-то писала мне. Возмущалась, что я не беру телефон. Знала бы она, что я не давал ей своего номера.
Я ещё раз взглянул на адрес кофейни и побежал быстрее. Всё тело покрылось потом. Оно пыталось спрятаться от холода в воде, но воды было ничтожно мало… Оно существовала только понарошку, чтобы позлить меня, не более. Каждая капля липкого пота жалила, кусала меня, но приходилось терпеть. Я не должен был кричать на улице. Только в себя. Разрежь криком сердце. Прочитай в крике намёк на стон. Стон ведь намного больнее. Это задушенный крик.
Я вошёл в кафе. Пота на моём теле прибавилось. Горло раздирал холодный воздух, который хотел помучить меня, поскоблить стенки моего голоса, сделав его хриплым и неприятным.
Алиса сидела за дальним столиком. Я посмотрел на неё, как на маленькую, но самую яркую звёздочку на большой, немеющем небе.
– Что за бред?! – воскликнула она, как только я подошёл к ней. – Я столько раз тебе звонила! Ты всё это время не брал трубку! Потом кто-то её взял, но он сказал, что не знает никакого Фёдора!
– Прости, – пробормотал я. – Наверное, я сказал тебе не тот номер… Ошибся где-то.
– Да ничего… – неожиданно спокойно промолвила она. – Просто я сижу здесь одна, звоню тебе, как дура. Жду парня, с которым толком-то и не знакома. Ладно, прости.
– Да нет… – потерялся я. – Ты имеешь право на меня злиться. Я же опоздал. Да ещё и дал тебе неправильный телефон.
– Тебе не надо оправдываться, – сказала она. – Ты вообще знаешь, что девчонки не любят, когда парень оправдывается? Это признак слабохарактерности.
– А может, это характерно для всего поколения? – произнёс я.
– В смысле? – не поняла Алиса. – Причём тут поколение, речь-то о тебе.
– Мне кажется, что в нашем поколении женщины куда сильнее мужчин, – объяснил я. – Во всех смыслах. Они быстрее принимают решения, стремятся к чему-то, у них есть цель. Они понимают, чего хотят от жизни, быстро учатся, не опускают руки, воспринимают всё серьёзно и ответственно. А вот мужчины не такие… Они воспитывались женщинами, поэтому не смеют перечить им. Они мягкотелые, они воспринимают всё только как шутку, боятся принять решение, хотят спрятаться.
– Да послушай! – перебила она. – Это необъективно! Нельзя всех под одну гребёнку.
– Наверное, ты права, – признал я. – Существует много этих правильных, серьёзных, ответственных парней. Просто в моём окружении таких практически нет.
– Ну, я вполне допускаю, что у тебя весьма фриковатое окружение, усмехнулась она. – Не думаю, что оно может быть отражением целого поколения.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Наше поколение – это что-то очень странное. Абсолютное неумение что-либо делать при каких-то неуёмных амбициях.
– Ты так считаешь? – удивилась она – По-моему, амбиции заставляют учиться, или нет?
– Возможно, – бросил я и спросил самое главное: – Почему ты захотела со мной встретиться?
– А ты этого не хотел?
– Не хотел, – зачем-то сказал я.
Это же ложь. Глупая ложь, в которую я почему-то пытаюсь поверить.
– Поэтому ты дал мне неправильный телефон? – спросила Алиса, бросил на меня презрительный, испуганный взгляд.
– Да, – честно признался я. – Скажи, зачем тебе это? Ты красивая девочка. У тебя наверняка много поклонников, которые написывают тебе целыми днями. Ты вчера этого Клыка сраного соблазнила! Зачем тебе ещё со мной общаться? Я не понимаю. Это даже неинтересно. Ты уже поняла, кто я такой. Ноющий обо всём задрот.
– Что, блин?! – возмутилась она. – Зачем ты прибедняешься постоянно… Я что, должна объяснять, почему с тобой общаюсь? Что за бред? Я просто вижу в тебе интересного человека. И почему ты так сказал про Артура? Почему он сраный? Ты же его совсем не знаешь!
– Про него всё и так понятно, – махнул я рукой. – А вот про тебя – нет. Кто ты такая? Ты то кажешься мне взрослой, то, как наивная фанатка, лезешь к артисту в постель, стоит ему только тебя позвать.
– Слушай, это уже перебор, – прошипела она.
– Да мне насрать, что перебор, а что – нет! – вскрикнул я. – Это поведение шлюхи. И да, я могу так сказать, пусть и это очень по-мудацки. Если не хочешь после этого со мной общаться – уходи, мне насрать.
– Тебе типа на всё насрать, правильно? – с обидой в голосе промолвила она.
– Правильно, – подтвердил я.
– А мне кажется, ты просто делаешь вид, но на самом деле это совсем не так, – раскусила она меняя. – Это просто защитная реакция. На самом деле ты чувствуешь себя униженным… Тебя никто не любит, Федя. А ты и любишь, и ненавидишь почти весь мир. Мне кажется, и меня ты тоже и любишь, и ненавидишь одновременно. Ты ведь ревнуешь, я вижу. Ты завидуешь Артуру, потому что у него есть всё, а у тебя нет ничего.
– Он бездарность, – бросил я. – Чему мне завидовать?
– У него есть девушки, хоть какое-то, но признание, – сказала она. – Он чувствует себя мужчиной, а ты… Я не понимаю, что ты чувствуешь. Но мужественности в тебе точно нет, и от этого ты страдаешь. Но в тебе есть какое-то главное чувство, основа всего остального, фундамент.
– Пустота, – подсказал я ей.
– Это вряд ли, – покачала она головой. – Ты сжигаешь себя изнутри, это же видно. Тебе всегда больно. Тебе больно смотреть на меня, говорить со мной, со всеми. Ты чувствуешь себя каким-то иллюзорным, ненастоящим. Ты же знаешь концепцию Беркли: «существовать значит быть воспринятым». Так вот тебя никто не воспринимает и не хочет воспринимать. Ты не существуешь. Ты ходишь, как привидение, никому не нужный. Ты не ощущаешь, что двигаешься, правильно? Наверное, да. Ещё ты боишься всего. У многих было то же самое! Я тоже когда-то боялась. Но потом перестала. Начала преодолевать саму себя. Поэтому, в частности, я переспала с Артуром. Он классный. Красивый. Он пытается быть искренним. Это меня привлекает. Когда я увидела его, то захотела его трахнуть. И мы провели прекрасную ночь. Мы выпили, съездили в клуб… Там было много его друзей, других девчонок, с которыми он спал. Но из всех них Артур выбрал меня. Я за это ему благодарна. Кстати, он отлично делает кунилингус. Знаешь, существует очень мало парней, которые действительно умеют его делать. Мне тут даже повезло. Может, ты прав, и я повела себя, как шлюха. Но я хотя бы получила эмоции, разбавила пустоту, на которой ты так зациклен. А что делал ты в этот вечер?
– Ничего.
– В-о-о-о-т, – протянула Алиса. – Если бы я после концерта тоже пошла домой, у меня бы тоже было только «ничего», я бы тоже не была воспринятой, а так я получила лучший вечер в жизни. К тому же, теперь он, возможно, будет со мной встречаться. Всё как у взрослых, да? Вот ты, я думаю, так хочешь почувствовать себя хоть на секундочку взрослым, но не можешь. Ты боишься. Боишься, что взрослый мир тебя уничтожит, что ты в нём сгоришь. И правильно. Наверное, ты ещё слишком слаб для всего этого. Поэтому тебе проще закрыться, ни о чём не думать.
– Ты знаешь меня только один день, – наигранно усмехнулся я.
Словно то, что она сказала, не было правдой. Было. Ещё как было.
– И что?! – воскликнула она. – Сколько таких, как ты? Это же синдром поколения. Слабые мальчики и сильные девочки, ты сам только что сказал. Ты просто слабый мальчик, который пытается раствориться в этой дебильном самоистязании… По тебе и так всё видно. Видно, какой ты несчастный. Наверное, ты чувствуешь, как жизнь уходит от тебя. Это правда?
– Возможно, – улыбнулся я. – Ты хорошо сказала про то, что я чувствую себя ребёнком, играющим в песочнице для взрослых. Да, у меня есть ощущение, что пока у всех происходит жизнь, у меня не происходит ничего. Я никогда не занимался ничем серьёзным. Наверное, у меня и серьёзных проблем никогда не было. Всё какие-то пустяки. Мне и любое решение мне принять сложно. Просто потому что каждое из них – это проникновение в настоящий мир, который вызывает у меня только страх. Видишь, какая ты догадливая… Я словно в стороне от существования, я никем не воспринят, да. Я вроде есть, но как-то не по-настоящему. Я какой-то искусственный. Какой-то до одури нелепый. И самое страшное даже не в том, что я сейчас такой, не в том, что у меня сейчас нет настоящей жизни, а в том, что, кажется, у меня никогда её не будет. Мне нужно измениться, я понимаю, нужно кардинально измениться, но я не могу.
– Почему? – спросила она.
– Из-за пустоты.
– Я не понимаю, что называется пустотой, – сказала Алиса. – На мой взгляд, пустота – это когда ты совсем ничего не чувствуешь.
– Нет… Пустота – это когда все твои мысли, все твои действия и чувства ни к чему не приводят, ну или приводят к безразличию. Пустота это и есть отсутствие движения, это понимание, что ничего не изменится, что бы ты ни сделал. Это отсутствие стимула, настоящего желания что-то изменить и кого-то любить. Пустота – это болото, полное смирения со своей ничтожностью. Пустота проделывает в тебе огромную дыру, в которую улетает всё хорошее, светлое.
– А ты попробуй её чем-то заполнить.
– Зачем? Это не имеет никакого смысла. Раньше я думал, понимаешь, что смогу стать писателем, поэтом. Дурацкая идея, правда? Я писал много, надеясь, что всё это чего-то стоит. Я написал роман, потратил на него пару лет, потом отправил издателям. Представляю, как они хохотали, читая всё это. Смешно. Думаю, им было очень смешно смотреть на такого графомана, как я. Исписал пятьсот страниц. Потратил кучу времени. И ради чего? Просто затем, чтобы потешить своё самолюбие… Мне никто не ответил. Я ждал хотя бы отказа, но меня просто проигнорировали. А я, идиот, уверял себя, что не могу жить без того, чтобы что-то писать. Думал, что не писать – это слишком сложно. Но ничего… Стоит только отдаться пустоте, полететь навстречу ей, как писать не захочется. Зачем заполнять пустой лист, пустое пространство, если оно будет лучше без моих букв? Лучше просто слиться с пустым листом. Так и в жизни, Алиса. Зачем мне чем-то заполнять пустоту своей жизни, если из этого не выйдет ничего путного? Я только испорчу жизнь другим людям. Нет. Пожалуй, во мне нет столько эгоизма, чтобы делать всё это. Я, конечно, плохой человек, но не настолько…
– Но ведь так у тебя и не будет ничего хорошего… – сказала она. – Ты только продолжишь всё терять, и никогда ничего не приобретёшь.
– Видимо, я просто не предназначен для того, чтобы что-то приобретать, – промолвил я. – Всегда ведь были лишние люди, в любые времена. Может, это просто моя судьба.
– Никогда не видела человека, который бы поставил крест на себе в двадцать лет, – усмехнулась она. – Это глупо.
– Посмотри, сколько в нашей стране самоубийств среди подростков, – сказал я. – Большинство из них, как и я, просто не нашли своего места в жизни, не отыскали стимула двигаться дальше, стали лишними, поставили на себе крест. А затем приняли единственное разумное решение – покончить с собой. Мир ведь не любит лишних людей, он отвергает их. На то они, собственно, и лишние. Так зачем жить в мире, которому ты чужд, который только и хочет, что тебя выплюнуть. Лучше просто расслабиться и полететь в бездну, исчезнуть, прекратить эту бессмысленную борьбу.
– Тогда почему ты сам её не прекратишь? – спросила она.
– У меня есть родители, – довольно банально ответил я. – Они наверняка расстроятся. Потом я не хочу, чтобы люди подумали, что я слабак, и этим поступком просто захотел привлечь к себе внимание. Наверное, для этого должно наступить время. Когда ты принимаешь смерть, ты полностью растворяешься в пустоте, становишься ей. Пока что я ещё не стал пустотой. Хотя основная причина в том, что я просто очень боюсь умереть.
– Ты говоришь, что после смерти растворишься в пустоте?
– А в чём ещё?
– Ну, некоторые люди верят в Бога.
– Хех, – усмехнулся я. – Ты внезапно захотела поговорить о Боге?
– Я уже поняла, что ты в него не веришь, – сказала она, устремив взгляд в окно. – Я, впрочем, тоже.
– Ещё бы… – вздохнул я. – Нет, раньше я много думал об этом. Ну, понимаешь, читал Достоевского, даже Библию осилил, пусть и с большим трудом. Иногда, прикинь, в церковь ходил. Стоял там, кашлял. Стеснялся креститься при людях… Не понимал, как они там иконы целуют. Это ведь такая антисанитария. Мне изначально всё это казалось очень фальшивым, как какая-нибудь расстроенная гитара. Я перестал ходить в церкви, ставить свечки, потому что понял, что это просто игра в спасителя, в тщётную надежду, которой всё равно нет. Мы – одни, и просто боимся это признать. Некому нам помочь, но мы тонем в иллюзиях просто затем, чтобы не отчаяться и не сжечь себя. Наверное, всё это очень красиво… Ну, милосердие, прощение всех и каждого, наказание для зла и поощрение для добра. Но ведь рядом с нами этого нет. Это как картинка по телевизору. Зачем нам верить в эту картинку? Ведь здесь, у нас, в нашем коконе, всё совсем по-другому. Да и если бы я действительно верил в существование Бога, то скорее всего, я бы возненавидел его. А я не хочу его ненавидеть. Мне его жалко.
– Почему?
– Он постоянно должен наблюдать повторение одного и то же зла, которое никуда не уходит, он должен выслушивать те же самые молитвы, те же самые слова. Он должен постоянно впитывать в себя одни и те же слёзы. Это существование… Оно такое однотипное, скучное, ничтожное. Создав людей, он попал в капкан, из которого никогда не сможет выбраться.
– Прям как ты, – усмехнулась она.
– Что?
– Ну, ты тоже попал в капкан, который сам себе и построил.
– Да, наверное, – согласился я.
– Ладно, мне пора, – сказала она. – Но не думай, что это наша последняя встреча.
– Я так и не понимаю, зачем я тебе нужен.
– Чтобы удержать равновесие, – пояснила она.
– Ага, прояснила, – ухмыльнулся я.
– Вообще-то, это ты со мной познакомился.
– Всего лишь хотел помочь.
– Ага, конечно, – усмехнулась она. – А если честно?
– Ты просто сильно похожа на фигуристку из телевизора.
– Ха-ха! На кого?
– На фигуристку, – ответил я. – Ты почти такая же красивая.
– Почти?
– Да, – кивнул я. – Она гораздо лучше.
– Ну и ладно, все тёлки из телевизора лучше настоящих, – манула рукой Алиса.
– Не все, – сказал я. – Но та фигуристка… Она волшебная.
– А я? – спросила она, надеясь, что я впервые скажу ей что-то приятное.
– Ты просто дура, – зачем-то брякнул я.
– Ничего лучше я от тебя не ожидала услышать, – разочарованно промолвила Алиса. – Пойду лучше приму комплименты от Артура.
– Максимум, на что он способен: «ты красива, как роза, или как мимоза», – тупо пошутил я.
– Фу! – воскликнула она.
– Вот именно: «Фу!».
На этом наш затянувшийся разговор закончился. Она, картонно улыбнувшись, пожала мне руку и ушла.
Я допил свой остывший горьковатый кофе, оделся и, заплатив, вышел из кафе и потопал в пустоту по улицам этого мифического, холодного города. Рядом с кафе сидела тощая, низенькая старушка. Она была одета в чёрную разодранную куртку, красную шапку и серые штаны. Её лицо выражало злобу и раздражение. Бабка сгорбилась и что-то лепетала себе под нос, постоянно дёргаясь и кашляя.
«Вот суки… – кряхтела она, – только посмотрите на меня ещё раз, мрази… Я вам всем глаза, уши вырву, сварю из них суп и съем. Слушать надо, твари. Думаете, я не смогу вас убить? Вам меня не жалко, суки, и мне вас не жалко. Вы все достойны смерти. Самой жестокой смерти, мрази. Вы все будете выть, как собачки, а ваш череп расколется, как яичная скорлупа. Из неё вылезут книжные черви, такие ненужные, белые, и измажут ваши тщеславные лица в крови погибших идиотов, слова которых вы все с таким трудом старались запомнить! Хе-хе-хе-хе-хе!» – хохотала бабка, а я поспешил побыстрее пройти мимо этой сумасшедшей.
Но бабка побрела за мной, говоря мне в спину: «Не прячь, глаза, москит! Мой сыночек, безмозглый, сильный, красивый, придёт к тебе ночью в маске и убьёт тебя, но сначала изнасилует твою мамашу. Он добрый милиционер… Точнее, теперь полицейский. Он служит президенту. Дети зовут моего сыночка дядя Стёпа. Он даёт детишкам конфетки и учит их тому, что такое хорошо, а что такое плохо. Они ему за это платят уважением и любовью. Детишки любят пососать его леденец. Он такой сладкий. Ты, наверное, завидуешь дяде Стёпе. Но ничего, ты тоже сможешь попробовать леденец. А потом сядешь в специальную норку. Для таких сук, как ты».
Я развернулся и посмотрел бабке прямо в лицо. Она замолчала, залезла мне в глаза и широко улыбнулась. Но никуда не уходила.
Я достал из кармана два рубля и подал ей.
– Спасибо, мальчик, – по-доброму проблеяла старушка. – Дай Бог тебе здоровья.
– А вы верите в Бога? – спросил я.
– Верю, милок. Как же в него не верить? Все под Богом ходим. Убиваем барашков во имя Христа.
– Что, простите?
– Все дела, говорю, во имя Христа, – промолвила она. – Ведь куда без веры… Куда без того, чтобы возлюбить человечину?
– Человечину? – переспросил я.
– Ох, человечество, конечно… – исправилась она. – Человечество. Много ведь добрых людей, которые помогают бедной бабушке. Вот вы, молодой человек, сделали доброе дело, не поскупились… Вы – как сын Божий, как человек, способный совершить чудо. Никто не видит, что вы источаете свет. Этот чёрный, гнилой город закрыл всем глаза, все потеряли надежду, веру в пришествие мессии. Город пьянит, он – зла сила, он – Вельзевул, серая плесень на умирающем теле Земли. Город – тёрка, он стирает людей, как белый ластик – карандаш. Город превращает людей в муравьёв и давит их, засовывает их в каменные, обшарпанные, обосранные и обоссанные муравейники. Заблудшие люди, опьянённые городом, врут, они стреляют друг в друга, а потом умирают… А потом ходячие мертвецы встают. Прошитые пулями зомби ходят на работу, колют себе в вены уколы, вдыхают дым, сходят с ума, перебирая страницы и позы для секса. А ведь всё одно и то же, милок… Дёсна улиц, зубы домов, вязкие слюны рутины… И всё это уходит на свалку – в кишечники голодных дворов. Но скоро ведь всё изменится, правда? Вы ведь посланы Богом как оправдание за Его отсутствие?
– Нет, совсем нет, – бормотал я. – Он никого сюда не посылал. А меня город грызёт почти так же, как и вас. Может, чуть меньше.
– Значит, всё обречено, и Он нас покинул? – удивлённо промолвила бабуля.
– Да, наверное, но это произошло давно, – ответил я. – Мне кажется, что мы живём одни уже сотни лет. Мы потерялись, заблудились в холодном, зимнем городе, мы дрожим, умираем, и некому нам помочь.
– Значит, там, наверху, пустота? – всё шире раскрывая глаза, говорила она.
– Да, скорее всего.
– Значит, всё можно… – прошептала старуха. – Убивать, расчленять людей, предавать их, грабить! Значит, маленькие люди не должны сидеть в нищете, значит, они должны взять лопаты и вилы и идти протыкать головы своим угнетателям! Месть за месть, кровь за кровь, и так постоянно, без остановки! Эстафетная палочка. Эбонитовая эстафетная палочка, как на уроках химии в школе… Все жалели, что не варили на этих уроках наркотики, что не приносили шприцы и не кололи их в вены! А ты жалеешь, а? Или ты всё ещё учишься в школе?
– Это какой-то бред! – воскликнул я. – Отстаньте от меня, женщина.
– Какая же я женщина?! Посмотри на меня! Видишь, насколько я уродлива. Смерть уже вплотную подобралась ко мне, она иссушила меня, она выкорчевала мне с корнем мозги. Теперь от меня уже ничего не осталось. Я просто жду своего последнего дня, собирая по рублику на ямку и гробик. Так лучше убей меня, мальчик. Мне надоело жить со смертью! Так что убей меня! Пожалуйста.
Я развернулся и побежал в пустоту – лишь бы там не было бабки! Лишь бы я остался один! Успокоился.
Она ещё кричала мне в спину: «Пожалуйста! Пожалуйста!». Но вскоре крики затихли, и мой страх, мой хаос внутри, который, казалось, объял весь мир, ушёл куда-то, растворился в снеге, похожем на ошмётки кожи, которые сыплются с обгоревшего тела.
Я шёл, и мои чёрные, старые ботинки, которые я купил ещё в десятом классе, жадно глотали снег и выливали ледяную воду мне на ноги. Снег не хотел находиться рядом с моими вонючими, гадкими, свиными копытами, превращался в воду, надеясь найти маленькую щелочку и выплыть наружу, в нормальный мир с нормальными людьми. Но у него этого не получалось. И он плакал, как девочка над дешевой мелодрамой.
Я дрожал. Зима опрокидывала меня, уничтожала, стирала с тепловой карты. Я становился одним сплошным снежком, который зима сворачивала в ладошку и заставляла скукоживаться, подчиняться, лететь куда-то, зачем-то с одной только целью – разбиться и распасться на множество мелких частей… Мелких снежинок. Непонятных, холодных кристаллов.
Что произошло? Что это была за бабка? Что за разговор с Алисой? Неужели он произошёл на самом деле? Как серьёзно девочка говорила со мной… Её слова казались мне умными, настоящими. Возможно, я должен был быть нормальным с ней? Нет, я всё сделал правильно, я должен ненавидеть Алису, должен поносить себя, должен ломать себе хребет, чтобы быть одиноким, чтобы раствориться в злобе и не давать никому себя, беречь их от своего тела. характера, страха… Ведь все мои попытки за кем-то ухаживать, за кем-то бегать – это всего лишь домогательства, скрежет зубов, пытка… Такая же, как назойливо вибрирующий в кармане телефон. Я беру трубку и слышу голос Ромы, нашего старосты. Он умный, интересный человек, чуть смугловатый, с забавной, неаккуратно разбросанной по смуглому лицу щетиной. Мы с ним вроде как друзья. Вроде как общаемся. Вроде как, вроде как… Как и, в общем-то, всё в моей жизни.
– Привет, Федя, слушай, – обратился он ко мне, – там книги в библиотеку надо сдать… Ну, сегодня последний день. Съезди, сдай, окей? Чтобы потом копеечку не надо было платить.
– Хорошо, – согласился я. – Сегодня всё сдам. Сейчас зайду домой, возьму их и поеду в шарагу.
– Окей, – бросил Рома и положил трубку.
Я ускорился. Хотел побыстрее с этим покончить. Никому не нужное дело, требующее столько действий. Хотя… Что может убить время эффективнее, чем это простое, вроде бы необходимое, но такое бесполезное занятие?
Становилось холоднее. Я шёл и чувствовал, как что-то липкое, вонючее, чёрное внутри меня смешивалось, бурлило, росло. Я был одной большой, одиноко стоящей в саду теплицей, которую давно стоило просто взять и сжечь.
Я не мог просто идти. Теплица требовала движения. Она хотела, чтобы мне стало плохо. И я побежал вперёд по дороге, потея и глотая ледяной февральский воздух. Побежал, ещё больше заполняя ботинки комочками снега и насыщая завязанный петлёю шарф собственным малосольным, огуречным потом.
Весь мир – просто белый лист бумаги, а я, словно чернила, пачкаю его, бегу по странице, провожу линии, которые ничего не значат. Я и сам ничего не значу. Просто занимаю место, пространство в подъезде мира. Кстати, про подъезд. Именно там я и остановился. Остановился и прислушался к его шипению, его шороху. По лестнице полз человек в черной шапке и водил кисточкой по стенам. Он красил подъезд в зелёный, капустный цвет. Он делал стены моего подъезда какими-то змеиными, плесневелыми, ещё более мрачными. Человек будто сдирал кожу с моего подъезда, показывал его мясо, обнажал его истинную сущность. Я чувствовал запах краски. Такой опьяняющий, кислый, заслоняющий трупную вонь, идущую от этих стен. Наркотический угар, кладбищенский хохот, разрывающаяся от любви душа, безумие, страх, жажда наживы… Всем этим человеческим смехом наполнены стены. Они, как губки, хранят в себе память о том, что происходит.
Главное, прислушаться к шёпоту, доносящемуся из стен и подвалов… И я прислушиваюсь, разбираю слова, даже целые истории. О том, как сороколетний мужик колол в вену героин и дёргался, словно на электрическом стуле, в то время как маленький сын смотрел на папу и не понимал, что с ним происходит. О том, как муж отвёз свою жену на кладбище, избил и кинул в могилу. И всё потому, что кто-то сказал ему, что она с кем-то ему изменила. Алкоголь, петля, скандалы драки. Как в самой идиотской, смешной российской чернухе. Когда всё это закончится? Когда дно, наконец, перестанет расширяться и засасывать нас вниз, в большую черную дыру? Хотя почему чёрную? Теперь она – зелёная. Крась эту стену, человек. Пока я жду аппендицит этого мистического бетонного организма. Аппендицит под названием «лифт».
Лифт идёт медленно, а мое сердце разрывается. Я снова вспоминаю Полину… Она была такой хорошей, умной… У неё был такой мелодичный голос, такая походка, такие мягкие волосы… Чёрт, пошла она в жопу. Я не должен думать о ней. Не должен думать ни о ком.
Я пронзаю сосущее мою кровь воспоминание осиновым колом, и оно уходит куда-то, растворяется в запахе краски. Я давлю Полину, залепляю образованную ей дыру грязным пластилином, который остался ещё с начальной школы. Не думать о ней, о фигуристке, об Алисе, о собственном безумии, о собственной слепоте. Просто встать посреди улицы и чувствовать пустоту. Это лучше, чем ощущать постоянную, непрекращающуюся боль… Хотя пустота тоже включает в себя боль. Боль – это архитектор пустоты. Она подвешивает твою душу на верёвке и заставляет её задыхаться.
Я открываю свою чёрную дверь и вхожу в свою чёрную комнату. Собираю учебники и скидываю их в пустой, грязный портфель, на котором красуется серая, потёртая надпись «Adidas».
Сваливаю в сумку всё подряд, набрасываю на её плечо. На плече выскочил огромный чирей. Прекрасно. На этом плече и надо нести рюкзак, чтобы чувствовать, как чирей сжимается под грузом учебников. Приятная боль, да? Чувствовать, как этот червячок сидит на моём плече и периодически покусывает меня.
Выхожу из дома. Бегу до остановки, снова потею. Рюкзак продолжает давить на чирей. Я продолжаю чувствовать боль. Она продолжает приносить мне удовольствие. Такие вещи позволяют меньше думать о себе, они ставят глушитель на пистолет мыслей, и выстрелы слов, которые без остановки производит мой разум, хотя бы не оглушают меня.
На зимнем небе светило солнце, которое нисколько не грело. Оно было похоже на огромный седой плевок, оставленным гопником. Я почувствовал тошноту, но она быстро ушла куда-то внутрь, обернулась пустотой. В последнее время я всё чаще чувствую тошноту. Она словно заменяет собой ощущение пустоты. Но слава богу, тошнота быстро проходит, и всё возвращается на свои места. Нет, чувство тошноты гораздо хуже, чем пустота. Оно отнимает любые чувства, любые эмоции. Наверное, так человек становится трупом ещё при жизни. Но я не стану трупом. Ведь у меня есть Алиса. Она очень красивая, она настоящая, понимающая. Наверное, она – не просто копия фигуристки. Алиса – настоящая, она – человек. Мне нужен человек, а не фантазия. Я устал от фантазий. а и сейчас, после разговора с ней, я чувствую себя куда лучше. Может быть, она поможет мне вырваться из кокона. Из запертой комнаты, в которой я так долго нахожусь. Из гроба, в который я сам себя положил. Ей не всё равно, она своей красотой сможет меня спасти… Да, она послана мне, как ангел, чтобы возвратить мою веру… Или нет? Вдруг она просто угорает надо мной. Вдруг я для неё – всего лишь нелепый, смешной фрик? Что я ей наговорил… Блин, я же не думаю о ней так. Она просто познакомилась со мной. Она сама. Она заговорила со мной, снизошла до уровня такого дерьма, как я. Она дала мне шанс. Потом второй раз написала. Дала мне возможность поговорить с ней. А как я воспользовался этими шансами? Наговорил ей всякой чуши. Показал себя мудаком. Как всегда. Может, позвонить ей, извиниться? Да, надо. Может, я смогу с ней поговорить. Но она переспала с этим бездарем! Она теперь – его! Для неё ты – просто дружок! Пусть идёт в жопу! Кто это говорит? Хватит! Перестань! Она такая хорошая! Сколько ты видел хороших девушек? Она дала тебе шанс! Если бы ты понравился ей на концерте, она бы пошла с тобой! Ты сам всё просрал! Сам ушёл от неё в этот грёбаный туалет! Сам показал себя хуже, чем ты есть. Назвал её дурой. Чёрт… Сказал, что фигуристка лучше её. Фигуристка – это ведь мираж, просто фантазия. Меня убивают фантазии. Они направляют меня к смерти. А я не хочу умирать! Я хочу жить! А-а-а-а-а-а! Для этого мне нужны люди. Я должен позвонить ей, извиниться, попросить, чтобы она хотя бы ещё раз встретилась со мной. Блин, она же поняла меня, она просто шутила… Смотри, она ещё сама мне напишет. Я её заинтриговал. А если обидел? Если я такой мудак, что навсегда отстранил её от себя? Нет, я позвоню ей, извинюсь, верну всё обратно.
