Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался девять дней в течение трёх лет. Он публикуется за выпуском нескольких стихотворений (названия которых указаны в примечаниях), а также одной из частей эссе о "Махабхарате", предполагавшей знание читателем языка хинди.

Лишь то, что писано с трудом – читать легко

В. Жуковский

Глава первая

Я и вообразить себе не мог, какой ерундой изрешечена вся моя жизнь. В момент, когда всё началось, мне было около пяти лет. Тогда, будучи бескровным и прикроватным мальчиком, я написал стихотворение, которое определило то, по каким тропам покатится моя взъерошенная голова.

Мальчик написал свою первую, облачённую в детский костюм императора из всегда пыльной бархатной ткани, в какой одевали мальчуганов для фотографий, которые никогда не сохраняются, мысль на клочке бумаге, который, на мой взгляд, совсем не подходил под масштабный замысел автора. С другой стороны, когда уже повзрослевший Фёдор Кришкин поступил в институт и в день вручения студенческих билетов с прерванным судьбой ожиданием обнаружил, что ему достался неизвестный, почти земблянский язык (наверняка, он будет заниматься забытой африканской страной!), он также узнал, что весь развешанный на бельевой верёвке сырой алфавит, каждый из эмбрионов которого станет для него мудрым ходжой или прекрасной чужестранкой… это совершенно никуда не годится.

Первой стихотворение прочла прабабушка. Она читала вслух, словно намереваясь по окончании провести подробный критический анализ и подтверждая, что не просто пробегает текст глазами. Она крепко обняла правнука, похвалила его и запечатала послание Феди сургучным поцелуем. После её кончины ему очень часто снился один и тот же сон, напоминавший ему то ли пасхальную, то ли плёночную ленту. Для ленты пасхальной ему недоставало умиления, потому что ощущения его были несколько притуплены и напоминали растянутый, но оттого не теряющий в своей тяжести, гречишный мёд, который он попробовал в детстве на одном из Медовых спасов. Ему не помнился хоть один Спас, где была бы погода, от которой спастись нельзя было. Совсем наоборот: каждый из этих праздничных дней сопровождался запахом мёда, исходящим то от солнца, напоминавшего соту, в которую мальчик бы тут же вгрызся, если бы не вспомнил, что температура звезды этой (теперь он знал наверняка, что это звезда) выше, чем температура где бы то ни было еще, и что своим этим неопределённым порывом он, вполне возможно, с легкостью пододвинул бы, подобно пластилину, из которого бы непременно слепилось что-то несуразное, а затем и прилипло бы к рукам, взрыв этого самого солнца, горячность всесолнечности которого прилипла бы не только к славной Стране, но и ко всему нашему миру, то от сирени, которая, вопреки словам старика Уильяма, о котором, ясное дело, он тогда знать не знал, избытком запаха своего не только не убивала сам запах, но даже и поддерживала его и направляла на долгие годы вперёд, чтобы напомнить о мгновении, которое ощущал мальчик, но ощущения своего не сознавал. Тем не менее он прекрасно сознавал свой страх пчёл и вообще насекомых, которые то и дело слетались на мёд и постоянно сливались с янтарного блеска сладостью, но страх его этот совсем не пугал. Пугало его то, что съев заветную ложку, он этой же ложкой и подавится, когда обнаружит нечто басящее на языке, который в те минуты, казалось, каким-то образом соединён с ухом, но вопреки своему страху и воздушным атакам жёлто-чёрных мундиров, он вгрызался – пускай даже и не в ложку – в соту твёрдую, тяжелую и оттого куда более сладкую, чем если бы это была самая обыкновенная ложка. Тогда Елена уже не могла так часто выходить из дому и проводила большую часть времени со своим любимым человеком то за кофе, то за обсуждением очередных судебных разбирательств. Вообще отношения у них были крайне любопытные. Всегда было понятно, что они любили друг друга, но любовь эта выражалась в ее врожденной гениальности. Нередки были случаи, когда по оплошности прадедушка падал, и даже верная ему трость, вилявшая хвостом, не способна была его удержать. Прабабушка считала, что, пожалуй, и не следует ему помогать и напрямую сообщала это своей внучке, которая тогда отвечала ей юным непониманием. Только спустя несколько лет после её кончины Прекрасная Елена поняла, что любовь эта заключалась в неиссякаемой вере в любимого и в острейшей ее искренности. Со временем прадедушка вставал и со слезами вспоминал, как в войну говорил себе, упав на снег от бессилия: «Вставай, Алёша, вставай и иди!». Так всю свою жизнь он, будучи почти всегда немного угрюмым, вставал и шёл, дойдя в конце концов до одного из тех мест, пред которыми даже герой становится павшим, но уже навсегда, Алёшей. Но это было потом. Сейчас в дом вбегает маленький мальчик с книжным, напоминавшим перелистывание страницы, именем – маленький Ф. Он очень любил прабабушку. Стоит заметить, что Ф. был мальчиком капризным и сначала попросту жить не мог без бабули. Как только он просыпался (очень часто в её розовой комнате с большим количеством икон и репродукцией Шишкина на одной из стен), первым делом он слышал глухой свист – это была бабуля, дувшая на кофе с горкой, который неизменно наливался в чашку, похожую на китайский фарфор, то есть наполовину белую, а наполовину… тёмно-синюю с золотыми порою разливами. Окно, что неспособен был укрыть даже шерстяной плед, который в трагичнейшем из всех смыслов сопровождал её до конца жизни, источало дышащий свет, тот, что ощущает больной впервые за страшнейшую из недель, когда кажется, что вот-вот прошипит ему в тишине старая сопящая смерть, но в последнее из мгновений его пробуждает холодное дымное утро. Но сейчас в нём лежит маленький Ф. и зовёт бабулю, которая, трижды сказав, что идёт, в самом деле приходила и спрашивала, что мальчик будет на завтрак, а затем отправляла его умываться, непременно наказав сполоснуть лицо трижды, чтобы «прыщиков не было». Затем Ф. завтракал, чаще всего обильно (что позже привело его к лишнему весу) и счастливым отправлялся то гулять, то просто бегать по комнатам, восхищаясь просторами дома. Дом был куплен родителями, когда мальчик и себя-то не помнил. Единственное, что помнилось ему – это ремонт, да и то только лишь урывками: голубика со сливками, серые стены, огромная лестница, по которой пробежит не один человек, щели в этой лестнице, падение в которые непременно влекло за собой экспедицию в сокровищницу забытых предками труб и газовых котлов – подвал. Этими щелями в конечном итоге воспользовался только мопс с характерным именем Изя, не добыв ни единого артефакта и не рассказав позже семье ни об одном из своих странствий, коих было целых два. Первое Ф. знал только из рассказов своей мамы и не дивился ни единому оттуда факту, второе же его падение привело в изумление каждого из членов семьи. Дело было так: когда нахождение семьи в Райском Направлении начинало подходить к своему концу, в дом, уже красный, причёсанный и надушенный приехали друзья семьи. В то время мальчик дружил с двумя детьми, такими же, как и он сам. Их звали Александром и Александром, и они, возможно, по счастливому совпадению происходили именно из тех семей, с которыми дружил наш дом, и вдобавок были одноклассниками Ф. Дружба эта не в полном составе, но протянула свои ноги на целых одиннадцати годах. Теперь, когда она окончилась совсем, можно заключить, что дружеская эта хроника требует особого внимания и будет описана позже. Сейчас важно знать, что сорванцы часто пускались во все возможные, но в большинстве случаев ненамеренные, авантюры. Когда вечер, полный фонарей, паутин и бокалов, закончился, и все, наконец, уехали, дом погрузился в глубокий сон. Волосы его распустились, одежда его была запачкана. На следующее утро, часов в десять сорок, выяснился удивительный для многих факт: в свой век прадедушка понимал больше, чем понимала вся семья в свои десять-сорок лет, потому как он, откашлявшись и вздохнув, вдруг спросил, где Изя. Дом вдруг проснулся от сонного и довольного своего положения, наскоро причесался и стал искать собаку. Собака нашлась, живая и здоровая. Мама до сих пор считает, что это были Александр и Александр. Так как семья была очень религиозной, все в один голос заключили, что Изечке помог Бог. Так оно и было, теперь это известно точно, но тогда религиозность маленькому Ф. была непонятна, и с этим связана пренеприятнейшая история. Как было сказано ранее, Ф. был мальчиком капризным, но до поры описываемого далее случая проказы и капризы его заражали скорее совесть бабули. То мальчику борщ не понравится, потому что не красный, а желтый, то поцеловала она правнука не столько раз, сколько ожидалось. Доходило порою до смешного, потому что, хотя и основные претензии были к еде, что готовила прабабушка, претензии эти были сморщенно-нелепыми: так, например, маленькому Ф. не понравилось то, что курица в супе была не с правой стороны. Бабуля никогда не обижалась, только лишь извинялась или журила, говоря, что когда её не станет, мальчик будет сильно жалеть о том, что сказал. Разве он мог об этом знать? Когда Ф. вспоминал о своем грешке, его, несмотря на саму ситуацию, которую уже юный Fefé знал в мельчайших деталях, заботило скорее то, из какой почвы прорастал этот грешок, и в какие глубины сердца уходил он своими корнями. Подобные грешки совершаются детьми всюду. Вынашиванием их в себе они стараются вырваться из изрешечённого отчего дома, где, кажется, всё им знакомо, всё стало ясным и просвечивающим, тем не менее не задавая себе вопроса о том, куда они с шорохом солидно пожелтевшего школьного конспекта выпорхнут, и куда заведёт их сказочная нить хрустально-купольной свободы? В ногах бабули неизменно лежал иконостас. Как ни силился позже юноша вспомнить, какие именно иконы там были, и чье имя они запечатлевали, ничего у него не выходило. Помнил он только, что угольный мрак окутывал смиренный лик в гранатовой ткани, и тьма не объяла его. Помнил и то, что сияла вторая икона, в небе стучался в ворота бессмертный Христос. Размолвки между членами семьи неизменно ведут к поспешно принятым решениям и настоящему раскаянию, как правило, приходящему спустя долгое время, когда человек уже и не помнит, что он проревел и какие подарки вернул. Неизвестно теперь, что привело к ссоре между правнуком и прабабушкой, но герб этого неизмеримого пластиковым прозрачным транспортиром нежного союза, обрамлённого торжественной приставкой «пра», вдруг нашёл свои пределы, как находит свои пределы герб какой-нибудь из гимназий на жилете ученика. В конце концов, бабуля невозмутимо сказала о том, что если Ф. с ней не согласится, то она выбросит все его игрушки, на что мальчик, захлопав крыльями, ответил, что выбросит её иконы. Тогда Елена побледнела, вдохнула поразительно тонко, и её лицо приняло восковое выражение. Мальчик вышел из поросячьего цвета комнаты, стена с немым укором посмотрела на него, а часы стали нервно постукивать своим каблучком, напоминая каждым своим толчком о том, что было сказано им много лет назад. Но маленький Ф. этого не замечал. Он ощущал только лишь охлаждающее чувство свободы, подобное тому, что ощущает человек при просмотре великого фильма – его лицо обдувает ветер, его глаза слышат запах кошеной травы. Вдруг что-то оборвалось внутри мальчика, и он спустя целую эпоху добрался до своей комнаты с неприлично маленькой дверью и непозволительно тихим воздухом, которого по прошествии трех часов начинало недоставать. Комната начинала сужаться, окна, казалось ему, вот-вот разобьются, но под давлением нечеловеческой силы они только складывались, подобно простыне, крахмальная чистота которого передалась овосковевшему лицу теперь уже маленького Ф. До этой самой секунды мальчику не была понятна механически-приторная обрядность, которой славятся часовщики в сказках: в церкви, убранство которого часто ему снилось, но которое он не в состоянии уже был воссоздать, он совершенно не выносил пасхальных служб, не понимал крапления и уж тем более не мог понять, что за удовольствие смотреть двадцать минут кряду на славного юношу, держащего в руке кисть и краски. Удовольствие – вот, что прельщало его, как и всякого ребенка. Разве кулич, подтверждающий Воскресение громче всяких спорящих друг с другом приходов, рождественские подарки и гусь, венчающий сверкающими лентами влюбленные друг в друга коробки, внутри которых заключалось больше Даров, чем в любой из молитв (от которых Ф. неустанно отрывал Елену) и поцелуй бабушки с незаметно-угасающе-любящим «Христос Воскресе!» – всё это… разве может сравниться с какой-то из тех икон? Вот чего маленький Ф. не мог понять. Между тем комната почти что стала черновиком несчастного писателя, скомкавшего очередной, испещренный заметками, лист, но сделать этого окончательно тот не мог – ему мешал маленький, но твердый в своем убеждении, Ф., а также его совесть, ставшая больше него самого. Тут он тихо вышел из комнаты, но каждый шаг его по злополучной лестнице звучал, как скатившийся с горы валун. И вот он здесь. Бабушка сидит и мешает кофе, а ложка ее хихикающе звенит. Лицо ее по-прежнему неподвижно. Её поцелуй, незаметный, угасающий, любящий. Он понял, что христианство, да и вообще жизнь, в которую была обращена вся его семья – это не лёгкая и приятная история, с которой начинается всякий большой замысел. О нет, это огромный роман, сквозь крапивные страницы которого нужно теперь пробираться, обжигаться о каждую букву и верить, что когда-нибудь, наконец, получится увидеть запах кошеной травы и благоухающей сирени, которую так любила Елена. Жизнь в доме со временем стала течь как обычно, а дышащий свет стал бросать свои лучики, подобно камешкам, в окно гораздо чаще. В один из таких дней, когда «ча-ща» писать уже не нужно было, правнук играл с прабабушкой, они долго и заливисто смеялись, а дверь комнаты их была древесной корой медовой соты, Райской Соты. Вдруг она ласково, потрепав по голове Ф., сказала ему: «…но когда меня не будет, ты не грусти!». Разве он мог об этом знать? Когда мальчик вбежал на кухню, первое, что он заметил, обратившись к бабуле, было то, что сота «удивительна» (он с самого детства искрился необычными для ребенка выражениями; как-то раз на одном из семейных застолий он произнес тост «за здоровье, за семью!», что впоследствии стало отрядной песней семьи маленького Ф.), потому что напоминает дерево, из которого течёт сок, как только ты его надкусишь. А какой у нас гречишный мёд!

Для плёночной ленты ему недоставало чёткости и даже резкости происходящего. Славного Андрея его память в союзе с сердцем еще не придумала и не окрестила одним из любимых своих режиссеров, утверждавшим, что с помощью кино можно передать поток сознания что древнегреческого Дедала, что близкого естеству Шарля. Совсем наоборот: всё, что виделось ему в этом сне, было настолько плавным и таинственным, что на секунду можно было подумать, что он вернулся в те страшные декорации церквей и часовен, где проходили похороны близких ему людей: то прабабушки, то дедушки, то еще раз пра.

Ко времени, которое подошло к Ф. вплотную, он направился с ручной кладью тем угрожающим шагом, которым подходят пассажиры к указанному на билете вагону, словно бы хотят совершить какую-нибудь пакость (например, отцепить вагон, не задумываясь о том, что в нём придётся сидеть еще всю дорогу).

Теперь мальчик не тот, каким был мгновение назад. Сначала вы видите его комнату, ту же самую, но как бы искажённую в водах кривого зеркала. Вместо выбранных Ф. пупырчатых обоев с достаточно крохотными даже для него машинками качается, подобно обрывкам воспоминаний, выцветший и разорванный ватман, напоминающий взрослому человеку (а Ф., несомненно, являлся таковым) о детском подвиге глупости и опущенной голове совести. Вместо солнцезащитных очков на огромном плюшевом коте – сигналяще-синего цвета одноглазая подушка. Вместо волшебного – тоска и безделие. Вместо фонаря – электрическая лампа. Отлично вписывающимся в интерьер является сам мальчик. Если сердце его говорит неразборчиво, то желудок свободно говорит по-итальянски. Именно поедая пасту, домашнюю пиццу и лазанью (а эти блюда бабуля готовила отменно), Ф. приобрёл основную часть своего багажа, с которым ему предстояло отправиться в путь. Когда он ел, желудок выдыхал довольное «saporito», когда ложился – сглатывал ноющее «per cosa?». Живот его поддерживали на редкость утончённые очки.

Еще в детстве прабабушка говорила, что когда внуки в других семьях отвечают на вопрос, насколько вкусна приготовленная еда, они замешивают гримасу и изюмовым тоном выносят утвердительный вердикт. Тем самым она выделяла маленького Ф. среди остальных, что, вполне возможно, повлияло на его дальнейшую судьбу и дала ему право в свои годы отвечать на тот же вопрос, как ему вздумается. Она с грустью смотрела на то, как крепнут его силы, но ничего не могла поделать, а он ловко этим пользовался, ведь, как известно, фантазия безнаказанности всегда ограниченна.

Выслушав Верди, он возвращается к братьям по духу: подушкам, осколку крыши, закрывавшей чудесные яблони и верноподданным пылинкам.

Бабуля никогда не говорила об обидах, что из своей сумки так уверенно выкладывал Ф., подобно человеку, испытывающему радость оттого, что ему нечего скрывать перед таможенником. Поэтому, когда домой возвращалась Елена Прекрасная, она со свойственной ей нежностью парфюма и меха её шубы, зимой встречавшей мальчика из школы раньше её ясного лица, приветствовала сына и уходила к бабуле.

Всё началось с болезни ног. Единственное, что помнил Ф. в минуты пробуждения от рутинного сна – это с необъяснимой скоростью худеющие ноги. Сначала он списывал всё на поразительные результаты соблюдения строгой диеты, которой не менее строго придерживалась бабуля под патронажем своей внучки, каждый год мечтавшей привести себя в форму. Это в свою очередь привело к ссоре, где Елена играла роль обвиняемой в недостаточном следовании намеченному пути, после чего, зайдя в стены розовой гвоздики, Ф. увидел бабулю, с оцепенением поедавшую стёртой эмали яйцо.

А потом её просто увезли в больницу. На дворе стояла парная зима.

В то время в школе Ф. учился небрежно. Ему трудно давалась математика, уроки изобразительного искусства он терпеть не мог, физическую культуру – конечно же, в силу независящих от него самого причин – он попросту не выносил, а спортивные игры, практиковавшиеся там, он освоить не мог. Главным же видом спорта было общение с одноклассниками.

Под конец зимы стало известно, что бабулю выписывают, и это была огромная радость для мальчика после почти что трёх месяцев смычно-проходного голоса, доносившегося из трубки.

В день выписки Ф. пришёл к своему папе по имени Кирилл с дурной новостью – итоговую в четверти контрольную по математике мальчик написал на низший балл. Тщательно просмотрев работу сына, Кирилл сказал только одно: «…я не знаю, чем тебе помочь. Бабушку сейчас выписывают, и что ты ей теперь скажешь?!». Бабушку выписали. Она была на инвалидном кресле, в шали и белой косынке. Кресло везло её в баню, располагавшейся на территории дома семьи Ф., которая хоть как-то смогла бы помочь воссоздать ощущение сна, который он так часто видел, и о которой она мечтала всё время, пока находилась, будучи укутанной в простыни больничной палаты, изредка звоня внукам и правнукам из этих простыней.

Май. Ecballium elaterium, висевший на сетках, был готов к бою. Дом не был готов ни к чему. В один из дней сестра маленького Ф. по имени Любовь, девушка с характером, но в свои юные годы склонная к романтизму, когда они остались одни, спросила его: «Скажи мне, ты готов?». Мальчик услышал в её вопросе ноту притворства, являвшуюся, несомненно, следствием романтичности её натуры. Позже станет ясно, что раскрытые её глаза, в зрачках которых был заметен угольный отблеск, были лишь тем, что Ф. пытался не замечать всю свою жизнь, но в конечном итоге снова и снова запинался о незакрытую, неминуемо следующую после переменной m, фигурную скобку – его отражением. Он уверенно ответил, что всё будет нормально, и тут же запнулся.

Были где-то двадцатые числа мая. Вся семья смотрела какую-то телепередачу. Бабуле на тот момент словно бы становилось лучше: она была весела, светла и легка, без проблем общалась с родственниками. Вдруг ей захотелось подышать свежим воздухом, и папа ушёл за тем, чтобы посадить её в коляску и повезти на крыльцо. Несколько лет спустя Fefé не мог понять, что отвлекло его от программы, которую он так любил смотреть. Тем не менее это произошло, и он увидел бабушку, укутанную в плед, так же, как и он, смотревшую на него. Её взгляд притягивал себе или, будет вернее сказать, тянул, как пропасть тянет к себе корпус и икры человека, над нею свисающего. Но если от пропасти можно уйти, бросив в неё вместо себя нечто незначительное (спичечный коробок, например), то от взгляда бабушки было не уйти. Это было настолько резкое приближение к нему времени, настолько близкий контакт с ним, что он не смог сообразить ничего, кроме правды. Теперь он точно мог ответить на вопрос сестры, потому что он не был готов. Это был первый раз, когда бабуля его не узнала.

29 мая. День рождения бабушки. Тогда ей исполнялось восемьдесят лет (Fefé совершенно не понимал, как возраст человека может быть написан цифрами). Так как у неё было очень много подруг (что не особо нравилось Алексею), поздравления начали сыпаться с самого утра. Тон голосов часто можно было определить как вяло-восходящий. Ни на один звонок она не могла ответить сама, потому что попросту не могла взять трубку.

Следующая неделя была пронизана неразборчивыми уже криками.

4 июня. По всему крыльцу были рассыпаны семена дикого огурца. Мама и сестра большую часть дня провели на кухне, потому что именно напротив неё была деревянная дверь, ведшая к бабуле. Елена Прекрасная всегда знала, что её бабушка любит, когда ей гладят ноги, и потому очень часто она занималась именно этим и проводила с ней время. Ф. смотрел всё ту же телепередачу. Ему совсем не хотелось, чтобы его отрывали, но в какой-то момент мама позвала мальчика, сказав, чтобы тот поздоровался с бабушкой. Цвет её лица целиком совпадал с цветом её вьющихся волос. Она лежала в шерстяном пледе, смотрела куда-то в потолок и совершенно не замечала правнука. Решительно нельзя сказать, что её небная занавеска была поднята, воздух проходил в ротовую полость, а размыканные смычки происходили резко и напоминали хлопок. Нет, она просто часто дышала и при этом улыбалась. Мама сказала: «вот, бабуля, это Ф.», после чего отослала сына в гостиную. Спустя несколько минут в гостиную вошла заплаканная Любовь и села перед братом на колени. Видимо, за время, прошедшее с момента попытки выбросить иконы, Ф. с такой охотой позабыл об этом случае, а душа его так сильно стала напоминать запылившийся плафон, что он, будучи не привыкшим выносить слёзы, сухо ответил: «Твои слёзы совсем ничего не изменят». Любовь подняла на него заплаканные глаза и продрожала: «Из-за чего, ты думаешь, я плачу? Она умерла. Ты до сих пор этого не понял?». Любовь вышла. Ф. выключил телевизор и снял утончённые очки. В смерти нет ничего утончённого, пред её лицом все становятся детьми. В комнату, которая стала напоминать мебелированное подобие прежней жизни его семьи, вошла Елена Прекрасная, разразившаяся рыданиями. Ф. увидел маму не сразу: для него её фигура была постфактум наложенной на теперь уже плоский интерьер. Фокус мальчика сбился, в глазах двоилось. Ф. только-только потерял любимого человека, а его мама наверняка забеспокоилась о том, что тот испугался. Он был готов, но не знал, к чему именно. Он был уверен, что никогда не узнает, что такое смерть. Он не ошибался. Смерти для него не было.

Тем не менее и он заревел, и весь налёт его зрелости вдруг растёкся по его щекам. Мама пыталась завести его в комнату с бабушкой для того, чтобы посмотреть на неё, но он упорно отказывался, потому что не хотел плакать ещё больше. Прекрасная Елена уверяла его, что бабуля такая же и совершенно не изменилась, и не соврала. Она действительно была такая же – легкая, молодая и мудрая даже в свой смертный час. Все вышли. Ф. пытался успокоить свою маму. Она позвонила Кириллу и сказала: «Приезжай, всё, она уже не дышит».

Вечером приехали люди из похоронной службы. Лампы восковым сиянием освещали комнату бабули с дедулей, как называла их Елена Прекрасная. Семье дали всего несколько минут на то, чтобы попрощаться. Родственники много сказали о том, как её любят. Больше всего сказала мама. Ф. не помнил, что именно было сказано, но в последнюю минуту она погладила ноги своей бабушки. Бабушку унесли, а правнуку было оставлено странное для него чувство пустой постели, где он то просыпался, то засыпал с уверенностью в том, что через несколько мгновений он услышит белое дыхание, направленное к тёмно-синей чашке с золотыми разливами.

Пришла пора вернуться в декорации церкви, которой заканчивается всё. Ф. впервые попал на отпевание. Он считал себя обманутым, потому что в этот солнечный день судьба привела его сюда, в тесное помещение, где будет похоронено его детство. Гроб стоял возле святейших образов. В часовню вошёл священник, но на него будто бы никто не обращал внимания до тех пор, пока он не начал панихиду. Все смотрели в лица, и одному Богу известно, кто в какое смотрел. Ф. посмотрел в лицо смерти, которую ощутил именно в момент отпевания, и чуть не упал в обморок. Когда её хоронили, мальчик заметил только прадедушку, потому что тот, неожиданно для Ф., плакал и, оперевшись на тросточку, тогда склонившую голову, иногда всхлипывал: «Лена! Лена!».

До смерти Елены мальчику не спалось. Его постоянно мучали кошмары, и тогда он, вопреки многочисленным запретам родителей, на цыпочках спускался на первый этаж и ложился в постель к бабушке, где она укрывала его и обнимала. Даже когда мама с папой запретили Ф. ходить к ней по ночам из-за того, что у неё болят ноги, мальчик не мог пересилить себя и всё равно уходил от своих страхов в недра шерстяного одеяла. Когда бабули не стало, Ф. около месяца ощущал, что виноват в её смерти и постоянно вспоминал ту ночь, когда он, зная, что бабушка больна, всё равно пошёл к ней в комнату.

В один из дней совсем маленький мальчик сидел на кухне и наблюдал за тем, как прабабушка готовит обед. Он хотел ей что-то сказать и потому тянул шею куда-то вперёд, смотря то на бабулю, то на кастрюлю, в которой варилось что-то удивительное. Тут он признался в том, что боится. Когда Елена спросила, чего именно боится ее правнук, тот ответил, что боится умереть, на что бабушка, не отрываясь от плиты, сказала: «Ты не умрёшь». Ф. с радостью и умилением вспомнил эти слова. Смерти для него не было. Он вошёл в комнату, где всё было по-прежнему: газета Алексея, шерстяной плед, тумба с ценными вещами, на которой стояла фотография Алексея, Елены и Елены Прекрасной. Каждый из них улыбался и был в новинку глазу Ф., сначала он даже не узнал свою семью. Прабабушка и прадедушка еще не были так седы, мама была не такой взрослой, а квартира, откуда они никогда уже не выйдут, еще не стала красным и причёсанным домом. Была еще одна странная деталь в облике прабабушки. Её волосы были чуть ли не рыжими, а её губы – накрашенными до спелости. Несмотря на то, что такой Ф. никогда её не видел, именно такой он запомнил свою жизнь с ней – спелой, рыжей, уютной. Стоп.

Ночью ему снилось, как на кухне, залитой солнцем, бабушка пьёт кофе с мамой и только смеётся в ответ на детское его утверждение о том, что умерла.

Когда маленький Ф. пришёл к родителям, они попытались сокращениями мышц, смещающих подъязычную кость и вызывающих поднятие гортани, проглотить чернильную вермишель, оставшуюся на молочно-белой тарелке изысканнейшего из поваров. Первой прочла мама. Её глаза долго перекатывались от дремлющего н до бесконечного и. Она была очень довольна и, потрепав голову сына, отметила лёгкость и вместе с тем отточенность и безупречность структуры. Её зелёные, постоянно шёлковые глаза улыбались.

Следующим на очереди был папа. Из детства я помню довольно много, и всё, что было связано с восприятием всякого рода информации, он, подобно тантрическому гуру, любил ушами. Поэтому, на залитой солнцем кухне, с плетёным шкафом, где хранились крекеры в виде рыбок, а также цейлонский чай и конфеты в грубой обёртке, на которой цвели ромашки, и которые часто прятала сестра Ф. по имени Любовь (в данном случае очень важно, что она не любила краткую форму своего имени и просила называть ее именно Любовью), мама прочла ему работу многообещающего молодого писателя:

Игрушки (мама выделила это заглавие так, словно оно и есть то важное, что папе, как и любому читателю, в конце концов нужно найти в тексте)

 
Надоело лежать на подушке!
Пойду поиграю в игрушки.
Ведь игрушки важнее подушки.
Пойду поиграю в игрушки!
 

Авторская пунктуация была сохранена, хотя мне в то же самое время кажется, что демография запятых – это последнее, о чем следует заботиться читателю (особенно тому, кто, читая книгу, ищет ответ на мучающий его вопрос).

Папа с хитрым прищуром и блаженной улыбкой выслушал далёкого предка писателя, совершенно не понимавшего, за что дарованы ему были настолько безрадостные дни. Уже на протяжении месяца он высматривал до неприличия стеклянным взглядом, подобно обстоятельному гинекологу, очертания, сильно напоминавшие плод. Это был призрачный плод книги всей его жизни, которая до сих пор не была им написана. В союзе писателей его память почтят вставанием.

В канцелярском магазине Федю почтили оценивающим взглядом, тем, который вселил в мальчика надежду, словно бледная и, как инь-янь, равномерно черневшая ближе к верху, продавщица поняла его намерения и восхитилась ими. Тем не менее, когда родители выбрали для него раскрашенный в яркие мультипликационные цвета, где виднелись почтальон, фальшиво поющая птица, собака, как бы нашедшая у почтальона в кармане не колбасу, а что-то покрепче (этот вывод можно было сделать, посмотрев на всех персонажей – они улыбались так, будто бы произносили слово «апельсин») и кот, чей красный шарф намекал на то, что он джентльмен и никаким из дрянных веществ баловаться не намерен, та же самая продавщица, не дрогнув ни единой кудрей своей благородной – в сочетании с бледным лицом – головы, продала этот дневник! Даже представить себе нельзя, насколько Фёдору было обидно: он был чем-то большим, чем сборник цитат из детских книжек, будучи вырванными из контекста, втиснутых в расписание, как стихотворение мальчика в клочок бумаги.