Czytaj książkę: «Когда вернется старший брат…»

Czcionka:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Vita nova

В трудный час, когда ветер полощет зарю
В тёмных струях нагретых озер,
Птичьи гнёзда ищу, раздвигая ивняк.
Сам не знаю, зачем их ищу.
Н. Рубцов. «Соловьи».

Неладное Лёшка чувствовал уже давно, но доказательств неверности Ирины найти не мог, да и не искал, если честно. Он ведь и всю жизнь был таким, – не то чтобы безвольно плыл по течению, но и не барахтался особенно, пытаясь выгрести со стремнины на более спокойный участок жизни. Вскипала жизнь вокруг Лёшки, – и он вместе со всеми летел в её бурлящем потоке, успокаивалось течение, – и он подчинялся ленивому движению, не задумываясь, куда и зачем несёт его… Последнее, кстати, нравилось ему куда больше, чем избыток событий, даже самых радостных. Мать ещё в школе называла его «тюфяком».

Так и в этом случае: чувствуя, и даже наверняка зная, что с Ириной происходит что-то неладное, что с некоторых пор стала она совершенно чужой, событий Лёшка не торопил. И, вполне возможно, жил бы он в приятном неведении, омрачённом разве что глухой неосознанной тревогой, еще очень длительный период времени, если бы не этот проклятый телефонный звонок, сделанный им из захолустного городка Н., куда Лёшку послали по работе в трехдневную командировку.

Какая техническая неисправность привела к тому, что телефонную линию перемкнуло, и вместо того чтобы услышать в трубке короткие гудки «занято», он вклинился в приватный разговор Ирины и Наташи, ее лучшей подруги, Лёшка не знал. Но факт остаётся фактом: он стоял в кабинке телефона-автомата междугороднего переговорного пункта городка Н., за добрую сотню километров от дома, и подслушивал сердечную беседу жены с подругой, причём, как выяснилось несколько позже, не имея возможности сказать им даже слово. А сказать его Лёшке захотелось уже спустя полминуты, когда до него дошли смысл и тема разговора подружек. Если договаривать до конца, Лёшка пустил обеих стерв матерком, приложил, что называется, по полной программе, но, увы! – именно после этого и выяснилось, что связь-то односторонняя: он жену с подружкой слышит, а они его – нет.

А может, оно и к лучшему? За три дня, – а именно настолько затянулись поминки по любви, проведённые в беспробудном пьянстве, – первые, самые сильные эмоции улеглись и домой Лёшка вернулся спокойным, рассудительным, с одной-единственной целью… Если честно, он был даже доволен, что не поддался первому душевному порыву и не позвонил тут же, из автомата, домой, чтобы наговорить Ирине всё, что рвалось наружу, а, выйдя из почтового отделения, зашёл в первый же магазин и купил литр её, родимой, с самой немудрящей закуской в придачу… Всё на свете только бредни, шерри-бренди, ангел мой.

Описывать бракоразводный процесс семьи Ахметьевых не стоит, хотя бы потому, что ничем он, в сущности, от подобных ему не отличался. За тем только исключением, что прошёл он более-менее мирно, без обычных взаимных обвинений и тяжбы по поводу нажитого имущества. Последнее, впрочем, в большей степени объяснялось тем, что особого имущества Ирина с Лёшкой за два года супружества не нажили. Как и детей. К счастью или к несчастью. Мог, правда, возникнуть конфликт из-за двухкомнатной квартиры, где проживали Ахметьевы, но тут закон был на стороне Лёшки. Вернее, – на стороне его матери, на имя которой была приватизирована квартира.

Так что, делить Лёшке с Ириной, по большому счёту, было нечего. За исключением, разве что, общих знакомых, – как тех, кого они приобрели за время совместной жизни, так и тех, кто пришел в неё из жизни прошлой, порознь, и стал общим знакомым уже впоследствии. Каждому из таких друзей и приятелей пришлось подстраиваться под новую реальность, искать новую манеру поведения в общении с бывшими супругами, но и здесь, если присмотреться, особых затруднений тоже не возникло. Кто-то принял сторону Лёшки, кто-то – Ирины, в основном, по половому признаку, разумеется. Самые же благоразумные предпочли выбору нейтралитет, трезво рассудив, что жизнь – калейдоскоп, и ещё неизвестно, как все обернется. Разойдутся, и вновь сойдутся, – мало, разве, таких историй? А ты потом кусай локти да кляни свою недальновидность…

Ну, а в главном проигрыше, как ни раскидывай, остался Лёшка. Друзьям и приятелям его развод был, конечно же, неприятен, кому больше, а кому меньше, но не более. Чужая жизнь интересна настолько, насколько позволяет своя. Несложную эту формулу новые времена сделали особенно актуальной. Подружкам Ирины, само собой, судьба Лёшкина была и вовсе до одного места. Сама Ирина внакладе тоже не осталась: вместе с желанной, как выяснилось, свободой, она обрела возможность быть с любимым, а значит, и новую жизнь, с радужными ли, печальными, но перспективами. Разумеется, Лешка, как и его бывшая супруга, тоже приобрел свободу, о каковой, если быть честным, случалось, что и мечтал, – так, знаете, чтобы на денёк-другой вырваться с друзьями куда-нибудь на лоно природы, да тряхнуть стариной. Но, как выяснилось уже спустя неделю после развода, не нужна она ему оказалась, эта свобода, постылая, тягостная, поскольку оборотной стороной её оказалось одиночество. Забыть о котором, хотя бы отчасти, можно было днём, на работе, но которое вкупе с памятью наваливалось на Лёшку по вечерам, когда он оставался раз на раз с самим собой в пустой квартире.

На следующий день после развода Лёшка устроил генеральную уборку и полностью переставил мебель в квартире, – в надежде, что смена декораций поможет ему как можно скорее забыть о недавнем прошлом. И, действительно, желаемого Лёшке достичь удалось, – возвращаясь домой с работы, особенно в первое время, он даже вздрагивал от испуга, что по ошибке забрался в чужую квартиру. Испуг, впрочем, тут же сменялся досадой на самого себя, – ведь всё это можно было проделать ещё месяц назад, когда Ирина собрала вещи и ушла из дома. То есть, приди эта спасительная и простая мысль к Лёшке несколько раньше, то и не было бы у него целого месяца мучений, вызванных воспоминаниями… Каковые наваливались на него с особенной силой, стоило ему только переступить порог своей пустой квартиры.

Новая жизнь, – так новая жизнь! Разрушить всё до основания, а затем строить заново, – что может быть проще, казалось бы?.. Но, увы, этот рукотворный самообман перестал действовать уже спустя неделю, когда предметы обстановки прочно заняли свои места не только в квартире, но и в сознании её хозяина и, утратив первоначальный флёр новизны, вновь обрели свою неизменную суть.

Диван, хоть и переставленный на новое место и накрытый подобием чехла, от этого не стал новым, только что купленным диваном. Садясь или ложась на него, Лёшке неизбежно вспоминалось, что чуть более месяца назад здесь сидела или лежала Ирина, по обыкновению, – в своей излюбленной позе, с уютно поджатыми под себя ногами, и смотрела телевизор, стоявший теперь у противоположной стены. Передвинутый ближе к окну сервант с основательно прореженными стеклянными полками и вовсе чудил, мерзавец, – случалось, и очень часто, что Лёшка боковым зрением успевал заметить в зеркальной его поверхности не только своё собственное, но и её, Ирины, движение… Призрак, рождённый больной памятью, впрочем, исчезал тут же, стоило только оглянуться, но оставлял по себе долгую заячью дробь сердца в гулкой пустоте грудной клетки.

И в точности так же было и со всей остальной мебелью, – список можно продолжить, но стоит ли? И не только с мебелью, но и вообще, со всеми прочими вещами: одеждой, посудой, постельными принадлежностями, – словом, со всеми теми предметами человеческого быта, что остались у Лёшки после развода. Даже зубная щетка, – первое, что встречало Лёшку утром после пробуждения, – и та напоминала об Ирине, потому что была куплена ею…

Осознав всё это, Лёшка попробовал было вновь провернуть тот же фокус с перестановкой мебели, но на этот раз вышло еще хуже. Чувство обманчивой новизны испарилось уже на второй день, и Лёшка окончательно уяснил себе, что эта своеобразная игра в пятнашки ни к чему не приведёт. К хорошему, уж точно. Ни выигрыша, ни, тем более, призов, в этой игре предусмотрено не было. От перестановки мест сумма слагаемых не меняется, – это нехитрое арифметическое правило, вынесенное из школы, действовало и здесь. Суммой была память, а в роли слагаемых выступал практически весь внешний мир.

Покинул квартиру, – и вот они, обшарпанные, исписанные корявыми надписями стены подъезда, щербатые ступени, которых недавно касалась нога Ирины, дальше – двор, и какой дорогой ты не пойди, – всюду встретишь на городских улицах приметы, значки, уцепившись за которые, примется за свою неприметную, но непрерывную работу проклятая память.

Память, память… Как было избавиться от неё, как было лишить себя прошлого? С квартирой-то ладно, там Лёшка был хозяином, и, стало быть, мог поступить с ней, как ему заблагорассудится, но вот что он мог сделать со всем остальным миром, который принадлежал не только ему одному и коррекции не поддавался? Впрочем, выход, чисто умозрительный, был найден тут же. Предположив, что если ты над пространством не властен, то вот над своим местоположением в нём – это да, некоторое время Лёшка прожил в той иллюзии, что избавиться от прошлого поможет полная смена обстановки: мебели, квартиры, города… Страны, наконец.

Эта навязчивая идея владела им несколько недель, в течение которых он покупал газеты бесплатных объявлений, внимательно изучая разделы о междугороднем обмене квартир. Но с особенным пристрастием Лешка вчитывался в объявления о помощи с эмиграцией, неважно в какую страну, хотя желательно бы в развитую… Строил планы, словом. Но, как и в случае с перестановкой мебели до Лёшки быстро дошло, что даже при таком раскладе лишить себя памяти полностью он не сможет.

Увы, но, как и все люди, над памятью своей не властен был Лёшка, – мысли его раз за разом возвращались к Ирине, особенно в том случае, если он заставлял себя не думать о ней. Теперь, когда время, прошедшее с того злополучного вечера, ослабило обиду и злость на Ирину, вдруг выяснилось, что она, стерва, сволочь, сучка такая, и ещё множество куда более нелестных эпитетов, – единственная. А потому – от воспоминаний о ней укрыться негде. Должно быть, в этом и заключается главное отличие внутреннего мира человека от мира, который окружает его. В мире внутреннем, как и в мире внешнем, легко было заплутать, но вот найти потайное место, где можно было бы спрятаться от главного преследователя, самого себя, – нет… Более того, – беги, кролик, не беги, но даже оторваться не сможешь, эта гонка на всю жизнь.

Разум был одной из самых сильных сторон личности Лёшки Ахметьева. Может быть, – даже излишне. В сущности, в этом и заключалась беда Лёшки, что привык он вначале осмысливать свои эмоции, и лишь затем давать им ход. Вернее, – совсем не давать. Разложить свои эмоции по полочкам, значило там их и оставить. С одной стороны это спасало от необдуманных поступков и их последствий, с другой – практически полностью лишало свободы маневра… Безумству храбрых поём мы песню?

На этом игры в самообман закончились. И продолжились, только в иной форме. Но сама мечта о полной смене обстановки и места проживания, вплоть до страны, осталась и превратилась в нечто похожее на вялотекущую форму шизофрении. Всё-таки было нечто притягательное в этих бесплодных грезах об отъезде в дальние дали и возвращении годы спустя, – успешным и влиятельным человеком. На зависть Ирине. И к ее же досаде…

Если в будние дни существовать было ещё туда-сюда, то в выходные Лёшке становилось совсем невмоготу. Даже нелюбимая работа, и та в этом отношении оказалась предпочтительней, нежели никем и ничем не занятое время выходных. Нередко Лёшка попросту сбегал из дома, найдя выход из положения в частых визитах к друзьям, приятелям и просто знакомым.

Они делились на две категории, – семейные пары и такие же, как Лёшка, неудачники в личной жизни. Последних и прежде у Лёшки было предостаточно, но тогда все они находились на периферии его жизни, – как ни крути, а сытый голодного не то чтобы не разумеет, но даже не замечает. И лишь после крушения собственной семейной жизни Лешка с удивлением заметил, что разводы в последнее время приняли форму эпидемии, и что одиноких друзей-приятелей среди его знакомых куда больше, чем благополучных семейных пар.

Поначалу, когда тоска и память заедали с особенной силой, общаться Лёшка предпочитал с одиночками. Они, казалось ему, лучше других понимают его горе. Но спустя малое время общение с такими приятелями Лёшка свёл к минимуму, поскольку большинство встреч с ними заканчивались покупкой бутылки с немудреной закуской и посиделками на кухне до поздней ночи. Само собой, – под неизменный трёп, суть которого, как правило, сводилась к расхожей народной идиоме: – весь мир бардак, ну, и так далее. Расплатой за это была утренняя головная боль, усиленная мучительным стыдом за сказанное накануне. Если поначалу всё это нравилось Лёшке, – какое-никакое, а общество, опять же, элемент сочувствия и понимания, нехватка которых в первый, самый трудный после развода период чувствовалась наиболее остро, то спустя месяц-другой он стал избегать подобных посиделок. Как подметил Лёшка, большинство приятелей интересовало не столько его, Лёшкина, беда, сколько возможность выпить с комфортом в его квартире, что, понятное дело, было куда привлекательней, чем пить в подъезде или на улице. «Привычничать», – таким презрительным глаголом он обозначил эти вечерние, с тенденцией перехода в ночь-заполночь посиделки на кухне. Ну, а тех, кто принимал в них участие, не исключая самого себя, – «привычниками».

На этом фоне вечера, проведённые в кругу семейных пар, смотрелись куда как более выигрышно. Там, случалось, тоже выставлялась бутылочка на стол, но всё выглядело много пристойнее, чем в кругу «привычников»… И скучнее. Да и по любому, греться всю дорогу у чужого очага не представлялось возможным, – хотя бы потому, что у всякой семейной пары существовала своя собственная, отдельная от человеческого сообщества жизнь, посторонним в которую вход был строго-настрого заказан. В этих замкнутых мирках место находилось только для двоих, троих, четверых, – в том случае, если были дети. Лешка же был посторонним, чужаком. Даже самым гостеприимным из семейных приятелей постоянные визиты Лёшки становились в тягость. Что находило своё подтверждение в натянутых улыбках, а часто и в плохо прикрытом раздражении. К тому же, как заметил Лёшка, пребывание в гостях у семейных пар, особенно в том случае, если вечер складывался удачно, имело две очень неприятные стороны.

Первая заключалась в том, что знакомые были общие с Ириной, и это обстоятельство вызывало невольные воспоминания о праздниках, проведённых в этих же стенах, но только вместе с нею. Второй же неприятной стороной оказалось то, что тоска и одиночество после возращения домой становились ещё больше, ещё ужасней. Слишком разителен был контраст между его пустой холодной квартирой и недавно покинутым мирком семейного благополучия, особенно в первые минуты, пока включенный телевизор не создавал своеобразный эффект чужого присутствия, вводя Лешку иллюзорный мир, более красочный и привлекательный, нежели жизнь реальная. Телевизор в квартире выключался только глубокой ночью и стоит ли удивляться тому, что спустя некоторое время жизнь Лешки чуть было не превратилась в суррогат, поскольку неразрывной её частью стали бесконечные сериалы, заполонивших все программы российского телевидения. Включить телевизор, и за просмотром сериала хотя бы на время забыть о собственной жизни, скудной на события, – что ж, это, конечно, выходом не назовёшь, но всё же, всё же…

Всё же, жизнь надо было как-то менять. Хотя бы её внешнюю сторону. Вот только – каким образом? К этому времени Лёшка уже пришёл к малоутешительному выводу, что даже если Ирина пойдёт на попятную, он ни за какие коврижки не примет её обратно. Не сможет простить ей не столько самого факта измены, сколько той, второй, тайной жизни, которую Ирина, как выяснилось, вела последние полгода. Уйди она сразу же после того, как полюбила другого, – это бы Лёшка понял, это было бы по-честному. Но вот то, что Ирина играла на два фронта, что-то решая для себя, а он по её милости играл классическую роль сохатого, – этого Лёшка простить своей бывшей супруге не мог. И не смог бы. Моделируя подобное развитие событий, Лёшка неизменно приходил к печальному пониманию, что даже в случае примирения всё та же проклятая память будет стоять между ним и Ириной. Не приручить этого зверя, нет, даже посаженный на поводок разума, он будет скалиться и рычать на тебя.

Словом, выходило так, что к прошлому возврата не было. Но будущее, тем не менее, требовало обустройства. Одиночество, помноженное на память, чем дальше, тем больше заедало Лёшку. Настолько, что порой хотелось кончить все мучения разом… Это будет так просто, у самых ресниц клюнет клювик, – ау, миражи!

А тут ещё эти сны. Постоянная погружённость в прошлое привела к тому, что память стала преследовать Лёшку не только наяву, но и в снах. Происходить в этих сновидениях могло что, как и где угодно, но одно в них всегда оставалось неизменным, – присутствие Ирины, в качестве главной ли героини, второстепенного ли персонажа, не важно. Ведь даже и в том случае, если находилась Ирина на окраине сюжета, в роли заурядной пешки, роль её рано или поздно оказывалась центральной, раз – и в дамках, и пошла рубить всех подряд, только успевай подсчитывать убытки, но всё равно не уследить, игровое поле уже пусто, и в центре – она, прима, гляди, вон красуется… Господи, даже и во сне, где, казалось бы, и ты сам всего лишь персонаж, без воли и желаний, такая же игрушка в руках подсознания, как и все остальные герои, Лёшка каким-то неведомым образом приподымался над сном, отстранялся, и, становясь зрителем, следил только за Ириной и ждал только её появления, а по пробуждению вспоминал только эти куски сна, не без доли мазохизма раз за разом прокручивая их перед глазами.

Ах, как не любил Лёшка эти сны! Пробуждение после них было мучительным, что в том случае, когда снились ему сны со счастливым сценарием и финалом, что в том, когда всё происходило с точностью до наоборот. Нет, в первом случае пробуждение воспринималось, пожалуй, что и более мучительно. Если снилась сказка с несчастливым концом, пробуждение всё-таки было сродни освобождению, переход в действительность, тоже не шибко радостную, но зато более привычную, не только казался, но и был самым настоящим спасением. Если же снился сон счастливый, переход из того, созданного подсознанием мирка в мир действительности был тягостен, в этих снах, где всё напоминало время оно, хотелось остаться… Желательно – навсегда.

Если такие сны снились в выходные, Лёшка залёживался в постели, случалось, что и до раннего вечера. Барахтался на грани сна и яви, засыпал и просыпался, и снова засыпал, точно подчиняясь неосознанному желанию не просыпаться вовсе…

Значит, так. Маршрутов было два – внутренний и внешний, как условно называл их Лёшка. Первый пролегал по центральным городским улицам, с непременными посещениями всех без исключения магазинов и долгой прогулкой по городскому рынку. Второй охватывал улицы окраинные, а также узкие дорожки лесопарка, иной раз, под настроение, с переходом в лесную чащобу, – сделать это было легче лёгкого, поскольку чётко обозначенной границы между лесом и лесопарком, в общем-то, не существовало. Ещё минуту назад, казалось бы, тебя окружал неумолчный городской гул и слышались в отдалении звонкие детские голоса, но вдруг, – чу! остановись, и схлопнется вокруг тебя тугая, напряженная тишина осеннего леса…

Длительные пешие прогулки по городским улицам стали своего рода отдушиной для Лёшки, когда все иные способы спасения от одиночества оказались перепробованными. Вышел из дому и пошёл себе, куда глаза глядят, сворачивая на перекрестках, хочешь направо, а хочешь – налево… Улица полна неожиданностей. Особенно на маршруте внутреннем, где всегда можно было встретить знакомых, с высокой степенью вероятности найти себе занятие на целый день… Уж как минимум, на получасовой и, как правило, бессодержательный разговор, на который любого из знакомцев развести можно было лёгко. Главное, в этом случае исчезал тот элемент зависимости от чужой воли, какой был характерен, когда ты напрашивался к кому-либо в гости. А так что? – я остановился поболтать с Геккельбери Финном… И никто никому ничего не должен.

Но предпочтительней, всё-таки, выглядел маршрут внешний, как раз потому, что прогуливаясь по окраинным улочкам и уж тем более по дорожкам лесопарка, риск повстречать кого-либо из знакомых был несравненно ниже, чем на маршруте внутреннем. Как ни странно, но люди, общения с которыми, вроде бы, больше всего не хватало Лёшке в этот период его жизни, во время этих прогулок ничего, кроме чувства злобного отторжения, у него не вызывали. Собственно, эти прогулки тем и были хороши, что в движении Лёшке хорошо думалось или мечталось и, если разобраться, еще неизвестно, где пролегали его настоящие маршруты, – во внутреннем или же во внешнем мирах.

Думалось или мечталось обо всём, что в голову взбредёт. Случалось, что Лёшка всю дорогу лелеял свою мечту свалить за бугор, или же размышлял ещё над каким-либо прожектом переустройства своей жизни в лучшую сторону, возводя и тут же, на месте, разрушая замки из песка. Но чаще всего во время этих прогулок Лёшка вспоминал своё недавнее прошлое, пытаясь найти ответ на вопрос, где же и как он сумел убить любовь Ирины к себе. В отличие от большинства людей Лёшка в первую очередь искал причины конфликтов и жизненных неурядиц в самом себе, а не в поведении и поступках окружающих. Во всяком случае, – старался. Раз за разом прокручивая в голове эпизоды семейной жизни, Лёшка неизменно приходил к выводу, что какой-либо фатальной, катастрофической ошибки он не совершил, но зато наделал кучу небольших промахов, совокупность которых и привела его к разводу. Где-то Лёшка проявил элементарную невнимательность, где-то, под плохое настроение, сказал грубое словцо, где-то он должен был уступить, а не настаивать упрямо на своём… Но по большому счёту упрекнуть себя Лёшке было не в чем. Капля, она и камень точит, утешься.

И тем сильней было чувство обиды и протеста, которое возникало в душе Лёшки всякий раз, когда он, после длительных размышлений, приходил к такому выводу. Будь он груб с Ириной, подними он хотя бы раз на неё руку, – здесь, что же, кроме как самого себя, любимого, винить Лёшке было некого. Но в том-то и дело, что вся семейная жизнь Ахметьевых была на редкость спокойной, с редкими разногласиями по пустякам, – ну, да и то, куда же ты без них, не роботы же, люди! Но тогда не в этом ли коренилась причина всех нынешних бед Лёшки, что безумная некогда любовь превратилась в тихое ровное тление и без постоянной эмоциональной подпитки пустила свой последний дымок, вспыхнув, впрочем, напоследок? Ведь только оглянись назад и, несомненно, увидишь, что в поведении и в словах Ирины в те последние дни совместной жизни сквозило нечто очень больное, нервозное, точно она, цепляясь за то главное, что может быть в жизни женщины, еще пыталась раздуть в своей душе затухающий огонек любви… Всё равно его не брошу, потому что он хороший.

Ах, верни сейчас Лешку провидение в ту точку прошлого, где он в первый раз увидел Ирину, дай только оно ему возможность сыграть на игровом поле жизни заново, но при этом, само собой, не лишая знания настоящего, он, несомненно, вёл бы себя совсем иначе, чем когда-то. В чём-то он был бы более разумен, в чём-то, наоборот, – безрассуден и, быть может, жизнь с Ириной, разыгранная по новому сценарию, всё ещё длилась бы… Но – но. Пьеса давно закончилась, кулисы – задернуты, а разведи их, – на сцене декорации для нового спектакля.

Не потому ли всё чаще и чаще Лёшка ловил себя на том, что во время прогулок глаза его помимо воли ищут девичьи и женские лица, оценивают, высматривают в них нечто, что помогло бы ему найти в себе силы развести кулисы в стороны и открыть сцену жизни с новым главным персонажем на ней? Это ли стало главной причиной или же нечто другое, но после одной встречи жизнь Лешки Ахметьева на очень долгий период приукрасило нечто вроде хобби, увлечения… Или же своеобразного вида спорта? Неважно. Как ты ни назови это увлечение, суть его останется неизменной. В народе этот вид спорта называется одним коротким и хлёстким производным от бранного обозначения девиц лёгкого поведения.

Что же до частностей, то как-то во время прогулки Лёшка встретил давнюю и полузабытую свою приятельницу, Надюху Кораблёву, – одинокую разведёнку. Она была некрасива, даже и в юности, личная жизнь, как и у Лёшки, у неё тоже не задалась… Что ещё? А больше и сказать о ней нечего. Кроме того, разве, что с неё-то, Надюхи, всё и началось. Хотя, с другой стороны, не было бы Надюхи, возник бы иной персонаж. Причинно-следственная цепочка здесь просчитывалась легко.

Ну, хорошо, – встретились, остановились поболтать… А что в этом запретного? Встреча закончилась псевдоромантическим ужином при свечах. И, само собой, постелью. Без всяких дальнейших притязаний на свободу друг друга. Причем, вслух ничего произнесено не было, ни в начале встречи, ни после разрыва отношений, но на ином, невербальном уровне, оба сразу же уяснили, что именно нужно каждому из них. Ну, а поскольку ничего, даже отдалённо похожего на чувство между Лешкой и Надеждой не было и в помине, то романчик свернулся сам собой и затух уже спустя неделю, ни в душе, ни в памяти каждого из них ничего не оставив. Но именно эта встреча послужила импульсом…

Победы оказались на удивление легкими, с некоторой, разве что, толикой разнообразия, заключавшейся в том, что иные из барышень обходились Лёшке дешевле, а иные дороже, как в материальном эквиваленте, так и в смысле потраченного на ухаживания времени. Но, в общем и целом, всякое новое знакомство практически всегда заканчивалось постелью, – впрочем, так оно и планировалось, поскольку для Лёшки, особенно в первое время, это было своего рода мщением Ирине, в лице всех остальных представительниц слабого пола, за похеренную её стараниями личную жизнь. Ну и, опять же, физиология, – куды ж ты от неё денешься?

Первое время Лёшка относил ту легкость, с какой он одерживал победы на любовном фронте, на счёт собственной неотразимости, но затем всё-таки признался себе, что успех у женщин объяснялся куда проще. А именно тем, что он изначально выбирал барышень непритязательных, дабы не иметь с ними никаких проблем, – ни в начале, ни в конце очередного романчика. Случались, конечно, проколы и накладки, одна скандальная история, к примеру, тянулась очень долго, с рукоприкладством, битьём посуды и взаимными угрозами, но подобное случалось крайне редко. Как правило, всё заканчивалось сообразно расхожей формуле: с глаз долой, из сердца – вон. Тем более что там, в сердце, кроме пустоты ничего не было изначально.

И всё бы ничего, но утром наступало похмелье, не столько физическое, сколько нравственное. Девица рядом была всего лишь телом, сродни резиновой кукле, и даже красота или привлекательность, как тела, так и лица, не делала её одушевлённой, поскольку между ней и Лёшкой напрочь отсутствовал главный фермент в отношениях женщины и мужчины, – чувство. Нет, чувства у Лёшки, конечно же, возникали, но, увы, совсем не те, каких хотелось бы ему в глубине души. Равнодушие, – это в лучшем случае, но чаще всего охватывала Лёшку чувство редкой гадливости, и не поймёшь вот, навскидку, – к партнёрше или же к самому себе, паскуднику. Правда, на этот случай Лёшка нашёл себе нечто вроде морального оправдания: смысл отговорки заключался в том, что он-де как раз ни в чём не виноват, за что и в чём его, Лёшку, можно винить, если он всего лишь следствие, а не причина?

Впрочем, если честно, особых угрызений совести Лёшка все-таки не испытывал и в основном потому, что, как он ясно видел, чувства, которые испытывала по отношению к нему очередная партнёрша, были зеркальны отображением его собственных чувств по отношению к ней. Он играл, но и она играла, он вертел, но и им вертели… Вообще, если разобраться, ещё неизвестно, кто из них был объектом, а кто субъектом. Кто игрушкой, а кто – кукловодом. Кто дрессировщиком, а кто тигрой. Тут под каким углом взглянуть. Но и то, как ты ни взгляни, по любому выходило, – баш на баш. А в результате – пустота, ноль, опустошение.

По-настоящему худо становилось, только если вдруг выяснялось, что новая пассия имеет не только определённые виды на его, Лёшкину, свободу, но и испытывает чувство к нему… Настоящее или придуманное, неважно. Такие отношения Лёшке рвать было труднее всего, тут уж приходилось изворачиваться и финтить, старательно лавируя между правдой и ложью.

Но еще больше угнетало Лёшку то обстоятельство, что все эти интрижки и романчики были абсолютно не похожи на прежнюю любовь. Даже в том отношении, как это (воспользуемся нехитрым эвфемизмом, которым стыдливый от природы Лешка обозначал физиологический процесс) происходило у него с Ириной. Если с Ириной это служило всего лишь приложением, немаловажным, конечно, но всё-таки, то здесь оно изначально ставилось во главу угла и именно потому превращалось в механический процесс, очень редко подкреплённый чем-то отдаленно похожим на чувство. И чем большим становилось число одержанных побед, тем гаже и паскудней чувствовал себя Лешка, особенно когда появилась техника, – как ухаживаний, так и непосредственно всего, что касалось этого. Знакомясь с очередной барышней, Лёшка заранее знал, что в дальнейшем, за малыми отклонениями, всё будет так-то и так-то, да и закончится все известным финалом.

Вот тут-то и выяснилось окончательно, что Ирина, увы, единственная. Если до и после развода Лёшка храбрился, уверяя приятелей, что свет клином на Ирине не сошёлся, то время спустя жизнь убедила его в противоположном.

Ирину нельзя было назвать красавицей, Лёшке попадались девицы куда привлекательнее бывшей жены, но ни одна из них не вызывала даже самой малой толики тех чувств, какие Лёшка испытывал к Ирине. По сути, любую барышню из своей коллекции мог выбрать Лёшка в качестве спасательного круга и перевести короткое знакомство в длительные отношения, но было ли это выходом из положения? То есть, как раз-то из одиночества как положения, это было выходом несомненным, а, пожалуй, что и единственным, но вот одиночества, как состояние души, подобный ход исправить не мог, хоть ты на голову встань. Ведь жизнь с нелюбимым человеком мало чем отлична от одиночества…