Czytaj książkę: «Что мне сказать тебе, Мария-Анна», strona 11
Мария-Анна спустилась с лошади. Она чувствовала, что не нужно этого делать, что это лишнее, что ничего хорошего не выйдет, что лучше просто продолжить путь, ей предстоит важная встреча, речь о её сыне. Но уже не могла остановиться. Имя "Марина Аннет" задело её, всё было очевидно и она хотела увидеть к чему это. Она передала поводья Ольмерику, велела ждать ему здесь, у края площади и пошла к сцене. Люди оглядывались на неё. Отправляясь в поездку, Мария-Анна, дабы не привлекать ненужного внимания, естественно не стала наряжаться в бесценные платья и цеплять на себя ювелирные украшения. Тем не менее, видя её совершенную красоту, надменный взгляд, гордую осанку, роскошные волосы, дорогую атласную мантию, собравшиеся на площади, не говоря ни слова, давали ей пройти, стараясь не задеть её, а некоторые затем еще и бросали в её сторону осторожные любопытные взгляды. Впрочем через минуту все глаза уже были прикованы к сцене, ибо там явилась миру "королева Лядская и царица Панская" со свитой. Королева Марина Аннет оказалась маленькой обезьянкой, затянутой в платьице из черной парчи, оттопыренное на груди вырезанной из дерева телесного окраса имитацией женского бюста и с приклеенным к голове пучком светло-русых волос. И совершенно случайно излюбленный цвет нарядов Марии-Анны тоже был черный, а её чудесные волосы были именно светло-русого чуть отливающего бронзой оттенка. В качестве свиты у королевы-обезьянки были смешные поросята, обмотанные пестрыми кусками бархатных тканей.
Через четверть часа Мария-Анна, взбешенная, бледная, не помнящая себя от злости и гнева, обходила сцену, направляясь к закулисью уличного театра. Она увидела и услышала достаточно. В первом, так сказать, акте обезьянка вертелась перед зеркалом, строила ужимки, кривлялась, гладила мордочку, словно прихорашиваясь, трогала свою деревянную грудь, тянула вниз платьице, будто пытаясь обнажить грудь побольше, дергала приклеенные волосы, пока в конце концов не оторвала один пучок, что кажется весьма расстроило ее и она с досадой отшвырнула его. Всё это вызывало неподдельный веселый смех у зрителей, они толкали друг друга, указывали на сцену, качали головами, мол, ну даёт. Во втором акте герольд объявил о прибытии нескольких баронов с длинными пышными именами. Бароны оказались тремя маленькими собачками, разодетыми в невообразимо яркие одеяния, увешанные позолоченными цепочками и цветными стекляшками, играющие роль драгоценным камней, также у каждого барона имелась длинная шпага, смешно волочившаяся где-то сзади. На сцене также появился небольшой деревянный стул, обитый красной тканью, судя по всему этот предмет мебели должен был символизировать королевский или царский трон. К спинке стула с задней стороны был прикреплен бутафорский игрушечный меч, чья рукоять крестом возвышалась над спинкой. Обезьянка ловко забралась на стул и уселась на него совершенно по-человечески, вытянув задние конечности и положив передние на высокие подлокотники. Собачки приблизились к трону и принялись звонко лаять. Лай был противный визгливый, но по началу Марина Аннет не обращала на него внимания, вертя головой в разные стороны, снова трогая свою деревянную грудь и рассматривая её будто бы с некоторым восхищением. Всё это вызывало у зрителей бурное веселье. Но затем один из "баронов" приблизился к "трону" и попытался цапнуть "королеву" за ногу. Марина Аннет тут же пришла в неистовство. Она пронзительно заверещала, закричала, вскочила с ногами на стул, принялась приседать, раскачиваться, махать руками. Собачий лай стал громче и яростнее. Тогда обезьянка схватила прикрепленный к трону меч и отважно бросилась на зарвавшихся "баронов". На сцене начался маленький хаос. Марина Аннет наскакивала на собак, колотила их мечом, скалила зубы, шипела, кричала. Собачки с испуганными глазами трусливо прижимали хвосты и метались во все стороны, стараясь уклониться от грозного меча. Но обезьянка наскакивала на них, хватала за хвост, стучала деревянным мечом и страшно визжала. Заодно досталось и "королевской свите". В пылу атаки храбрая королева набрасывалась и на поросят, которые с визгом разбегались, привнося еще большую сумятицу в происходящее на сцене. Зрители покатывались со смеху. Закончилось это тем что Марина Аннет прогнала со сцены всех, еще и швырнула им вслед свой меч. После чего довольная вернулась к "трону" и уселась на него. Но самое пикантное и интересное зрителей ожидало в третьем акте. Герольд объявил о прибытии Верховного трахадора Бона Дезалье графа Любовийского. Роль графа исполняла еще одна обезьяна, более крупная и темная. Граф был одет достаточно скромно, но при этом увешан сразу четырьмя бутафорскими клинками, которые волочились за ним и гремели как цепи каторжника. Граф уселся посредине сцены, зевая и лениво оглядываясь по сторонам. Мариной Аннет он явно не интересовался, но вот сама королева явно была взволнована его приходом. Она бросила свой трон, подбежала к "графу" и начала всячески обхаживать его. Она ластилась к нему, прислонялась к нему головой, гладила его, негромко умилительно верещала, словно упрашивая о чем-то, хватала его руку и клала на свою деревянную грудь, а в конце концов принялась вставать перед ним спиной, наклоняться вперед и задирать своё платье. Это уже вызвало просто гомерический хохот и шквал рукоплесканий.
Мария-Анна готова была убить всех. И даже больше чем на театралов она злилась на самих зрителей. О как же гоготала эта вонючая немытая чернь, захлебываясь, брызгая слюной, ехидно понимающе посмеивалась, толкала друг друга в бока, тыкала пальцами в сцену. Необразованные мужланы и дородные тетки, жалкий сброд, чумазые смерды, грязные животные, не далеко ушедшие от тех самых обезьян и свиней, что развлекали их.
Королеву чуть не трясло от бешенства.
Она обошла сцену и увидела её заднюю, скрытую высокими декорациями часть, на которой в данный момент находились двое мужчин, один тот самый герольд, видимо управляя игрой актеров-животных. Вплотную к сцене стояло два больших фургона, между которыми был сооружен навес, под которым были организованы временные гримерки актеров, сложены куски декораций, развешаны наряды, доспехи. бутафорское оружие и прочее.
Королева вошла под навес. Здесь были какие-то люди, несколько мужчин, трое женщин, две молодых и одна пожилая. Все в каких-то старомодных нелепо пышных нарядах, ярких украшениях, лентах, париках. Видимо готовились участвовать в некой пьесе о жизни высшего света. Но Мария-Анна и не пыталась вникнуть в окружающее, она и лица-то едва различала, охваченная негодованием и яростью.
– Кто хозяин этого балагана? – Громко потребовала она, надменно оглядывая присутствующих.
Но никто не спешил ей ответить. Сейчас она была случайным прохожим с улицы, обычной женщиной, которая судя по её тону слегка не в себе. Но актеры и актрисы бродячего театра народ бывалый и повидали всякого на своём веку, а потому взирали на незнакомку спокойно, может с некоторым любопытством, ибо умели ценить прекрасное, а кое-кто и насмешливо.
Мария-Анна, стараясь совладать с голосом, чтобы он не дрожал от гнева, повторила:
– Кто директор труппы я спрашиваю? Или может это одна из тех обезьян что кривляется сейчас на сцене?
Вперед выдвинулся один из мужчин, привлекая внимание королевы. Он был примерно её роста, то есть невысок, весьма дороден и обильно бородат. На макушке зияла солидная плешь. Он был наряжен в костюм разбойника с увесистой чрезмерно широкой саблей и тремя гротескно-внушительными кинжалами на поясе.
– По-видимому, сударыня, именно я тот кто вам нужен. Я не ответил вам сразу лишь по причине того, что был слегка ошеломлен той горячностью, с которой вы вопрошали обо мне. – "Разбойник" плотоядно усмехнулся. – Смею ли я предположить, сударыня, что вы одна из моих поклонниц?
Мария-Анна с презрением поглядела на этого, по её мнению, "недоумка". Его игривый тон взбесил её еще больше.
– Как ты посмел, негодяй, показывать эту мерзость?!
– О чем именно вы говорите, сударыня? – Всё еще вполне спокойно и насмешливо спросил он.
– Я говорю о твоих обезьянах и свиньях на сцене!
– О, сударыня, это называется сатира. Са-ти-ра. Древний и, позвольте заметить, один из самых трудных жанров театрального ремесла. Конечно, не всякому дано его понять. – Он едва заметно поклонился в сторону Марии-Анны. – Это требует определенной работы ума и проницательности, требует умения видеть завуалированную суть вещей, а не хватать то что на поверхности. Так что ничего страшного если истинный смысл этого представления ускользнул от вас. Не стоит расстраиваться по этому поводу и так казниться. Далее мы собираемся сыграть более легковесную пьесу, где всё достаточно очевидно. И если вы окажете нам честь быть нашим зрителем, я полагаю вы без труда сможете понять всё что хотел сказать автор и получить удовольствие от увиденного.
Марии-Анне в её нынешнем состоянии и правда потребовалось некоторая работа ума чтобы понять что над ней издеваются. Ей это было так непривычно и невероятно, что она отказывалась в это верить. У неё перехватило дыхание от обиды и возмущения. Какая-то букашка, клоп, вошь плешивая стоит и нахально скалится ей в лицо. Ей хотелось затопать ногами и закричать, что она королева, государыня, повелительница этой страны и она раздавит, уничтожит, превратит его в прах. Но голос разума всё же пробился сквозь пелену злости и Мария-Анна не стала топать и кричать.
– Жалкий комедиант, шут, фигляр, скоморох, – процедила она ледяным тоном, пылая своими прекрасными глазами. И чуть подумав всё же добавила: – вошь плешивая.
Но "вошь плешивую" ничуть не устрашил ни ледяной тон, ни грозный огонь серых глаз.
– Сударыня, я не понимаю причину вашего негодования. – Всё с той же утонченно-насмешливой интонацией сказал директор труппы. – Не соблаговолите ли объяснить?
Другие актеры и актрисы, увлеченные этой темпераментной беседой, подошли ближе. И хотя им было очевидно, что эта женщина явно не из бедняков, вилланов или городских ремесленников, она не казалась им достаточно важной или знатной персоной чтобы увидеть в ней какую-то угрозу для себя. Скорее она виделась им вздорной глупой особой и они испытывали к ней тоже иронично-насмешливо-снисходительное отношение что и их руководитель. Да и кроме того, в отличии от многих в этой стране, они всё же были вольными бродягами, людьми особой породы, давно привыкшими к резким поворотам Фортуны, и потому милость или немилость сильных мира сего заботила их не сильно. Сегодня ты на вершине, а завтра в придорожной канаве. Презрение, проклятия, пренебрежение, уничижение, нищету и тяжелые невзгоды вечного бездомья и вечной дороги они переносили также стойко и спокойно, а зачастую и с юмором, как и восторг, обожание, рукоплескание, щедрые вознаграждения, роскошь и даже настоящее богатство, если уж действительно повезёт. Да, они были особыми людьми, дорога и сцена приучила их к переменчивости жизни, к непостоянству всего что есть в этом мире.
Но в этот момент за левым плечом королевы появилась рослая могучая фигура в темном плаще и широкополой шляпе. Мария-Анна даже не увидела, а как будто почувствовала всем телом приблизившегося Ольмерика, безмолвно застывшего за её спиной. Ощущение привычной надежной безмерно преданной ей силы подействовало на неё благотворно. Она немного успокоилась. Актеры же и актрисы глядели на высокого северянина с любопытством и удивлением.
– Как тебя зовут? – Спросила Мария-Анна у "разбойника".
Тот чуть помедлил, появление молодого мужчины с двумя отнюдь не бутафорскими мечами на поясе, немного встревожило его. Но всё же ответил и всё с той же ироничной интонацией:
– Я есть Жан Булине, сударыня, по прозвищу Мантилла. Мне выпала честь быть главою этих славных мужчин и женщин. Позвольте также в свою очередь узнать с кем имею честь изъяснятся, – и он чуть поклонился в сторону королевы.
Мария-Анна, словно бы в задумчивости, глядела на него. Ей припомнился рассказ Олафа Энрикссона о том как Ольмерик единолично расправился с тремя десятками даннов, которые между прочим "не то что ваши плюгавые рыцари", а настоящие свирепые воины. И ей подумалось: а что если она прикажет своему верному протиктору убить всех этих театральных нахалов. И странный трепет охватил её при этой кровожадной мысли. Никаких сомнений он сможет это сделать, эти жалкие комедианты во главе со своим плешивым директором ему не соперники, и конечно же он подчинится её приказу. И вот это последнее и повергло её в приятное волнение. Какой невероятной силой она обладает, одним словом, одним легким жестом она может буквально уничтожить весь этот сброд.
Но появление Ольмерика также напомнило ей о том что она в дороге, что она едет к своему заклятому врагу, что решается судьба её сына и ей стало стыдно за себя, за то что она тратит время на каких-то ничтожных бродяг, которые ради своего проклятого куска хлеба готовы на любое святотатство, богохульство, клевету, злобные насмешки. Ну неужели она – королева этой страны будет обращать внимание на этих жалких изгоев, которым даже отказано лечь в святую землю после смерти и которые будут похоронены как жуткие нечестивцы за церковной оградой или вообще брошены как животные в какой-нибудь придорожной канаве? И в своем убогом бессилии, ничтожности, низменности души и подлости характера им не остается ничего другого как осквернять и хулить чистоту и святость, глумиться и потешаться над теми кто неизмеримо выше их, благороднее, самоотверженнее, сильнее, мудрее. Но конечно не напрямую, а иносказательно, через грязные намеки, экивоки, аллюзии, пародии, ибо известно что нет более трусливого негодяя чем актер, который ради наживы отказался от своей человеческой души и предался дьявольскому искусству перевоплощения и обмана. Окончательно успокоившись такими мыслями, Мария-Анна уже хотела уходить. Но уязвленное самолюбие всё же требовало хотя бы маленькой мести.
И глядя в глубокие карие, как ей казалось, подлые и лживые глаза руководителя труппы, она сказала:
– Что ж ступай, Жан Булине по прозвищу Мантилла, сыграй свою последнюю пьеску.
– Отчего же последнюю, сударыня? – Усмехнулся в свои пышные усы Жан. – В этом сезоне нас ждет Турин и Альзария. Где я надеюсь сыграть еще много отличных пьес, комедий и драм.
Королева отрицательно покачала головой.
– Нет, не ждет. Тебе предстоит либо навсегда бежать из этой страны куда-нибудь в Моравию или Италию, а потом еще дальше к кровожадным венграм или даже в дикую Московию, либо быть повешенным. Так что последней твоей пьесой будет драма, но конечно очень жалкая как и вся твоя жизнь.
– И почему же меня ждет столь незавидная участь, сударыня? – Всё еще не оставляя ироничной интонации, спросил он.
– Потому что как только я вернусь в Фонтен-Ри, а это случится не далее как завтра к вечеру, я вызову к себе графа Энтуана Согье, главу Судебного ведомства и прикажу ему разыскать бродячий театр Жана Булине, который по моим сведениям сейчас где-то в окрестностях Ле-Руа. И тогда, Жан Булине, тебя начнут преследовать как бешенную собаку, как проклятого Саже Леврона, как зверя из Живодана. Маршалы, коронеры, ликторы, городская стража, солдаты, шпики, соглядатаи, все они будут искать тебя по всей земле этого королевства. А когда тебя схватят и привезут в железном ящике в Консержер и бросят в зловонную сырую темную конуру в башне Бонбек, я приду еще раз посмотреть на тебя, возможно ты захочешь еще раз объяснить мне что такое сатира.
Жан Булине усмехнулся, он оглянулся на своих товарищей, надеясь увидеть на их лицах такую же усмешку, но не увидел. Актеры и актрисы выглядели слегка обескураженными. Не то чтобы они поверили этой женщине, уж они-то как никто другой знали что сыграть можно всё что угодно, но всё же им стало несколько неуютно. Пусть они никогда и не видели свою королеву, но также как и все были наслышаны о её красоте и величии, и глядя на эту незнакомку, они не могли отказать ей ни в том ни в другом.
Жан снова поглядел на Марию-Анну.
– И какой же я должен сделать вывод, сударыня, из этой странной и немного гротескной тирады? Кого же вижу я перед собой?
Но Мария-Анна, словно потеряв к нему интерес, повернулась к Ольмерику.
– Вы только представьте, лейтенант, – сказала она, – вот это волосатое существо до вашего прихода издевалось надо мной.
И она многозначительно посмотрела в глаза протиктора, словно просила его о чем-то. И тот кажется понял.
– Значит оно должно умереть, Ваше Величество. Желаете, чтоб это сделал я?
Мария-Анна чуть улыбнулась ему.
– Нет, лейтенант, слишком большая честь для этого шута горохового умереть от руки моего протиктора. Это сделает какой-нибудь здоровенный толстый отвратительный потный палач. И причем сделает это в Бонбеке, этого негодяя не повезут на Гревскую площадь, палач задушит его веревкой прямо в камере без всяких виселиц, сэкономив казне 10 ливров.
– Как прикажете, Ваше Величество, – смиренно ответил Ольмерик и даже склонился, чего обычно не делал.
– Да, кстати, – королева обернулась к актерам и актрисам, которые теперь выглядели совсем уж как-то невесело. – Я также прикажу графу Согье схватить всех кто будет рядом с Жаном Булине по прозвищу Мантилла, всех его товарищей и соучастников. Исключения сделают только для ваших милых обезьянок и свинюшек. – Она улыбнулась мужчинам и женщинам. – Так что хорошенько подумайте, господа лицедеи, стоит ли вам оставаться рядом с этим человеком.
После этого королева вышла из-под навеса, оставив труппу Жана Булине и его самого в полной растерянности.
36.
Где-то сразу после полудня Мария-Анна попридержала молодого белого жеребца и заставила его перейти на шаг.
Королева утомилась от скачки и проголодалась. Однако она решила не устраивать привала, а перекусить прямо в седле.
Сейчас они ехали по очень живописной местности. Справа вдаль плавными линиями уходили бесконечные виноградники, слева же высились ровные аккуратные ряды платанов, за которыми бесшумно текла маленькая речушка в нежном обрамлении зелени и луговых цветов. Белая утрамбованная, наверно еще из времен римских легионеров, дорога отделялась от виноградников замшелой выщербленной кирпичной оградой не более метра в высоту. Воздух был напоен легким терпко-свежим запахом цветущего винограда с некоторыми древесными нотками и теплыми ароматами маленьких цветов. Невероятная умиротворенность и какое-то почти эллинское безвременье царили здесь.
Ольмерик, достав из подседельной суммы снедь, передал её королеве.
Мария-Анна жадно впивалась своими зубками в сочную розовую ветчину, сдобренную гвоздикой и мускатным орехом и аппетитно хрустела гренками, поджаренными на чистейшем гусином жиру. Чувство насыщения приятной волной проходило по её телу и она с улыбкой глядела на протиктора, который из соображений этикета не стал прикасаться к пище.
После утоления острого голода, женщину потянуло разговаривать разговоры.
Из фляги протянутой Ольмериком она сделала несколько глотков приятного сладкого вина и, вернув ему сосуд, спросила:
– Скажите, лейтенант, а на что похожа жизнь на вашей родине?
– Ни на что не похожа. Она и есть настоящая жизнь.
– То есть по-твоему наша жизнь здесь не настоящая?
Протиктор пожал плечами.
– Да какая это жизнь. Одни из вас просто бояться жить, другие только собираются жить после смерти, третьи называют жизнью жалкое прозябание в каменных мешках за толстыми стенами и тяжелыми дверями.
– А у вас как?
– А у нас жизнь каждый божий день. Мы живём среди льда и огня и знаем, что смерть стоит у нас за левым плечом. Наши глаза видят горизонт, а кожа чувствует ветер. Мы едим вкусную пищу, когда она есть, а ни когда положено. Мы веселимся и пьём вино, когда нам весело и когда есть вино. И если мы кого-то любим, то мы не играем в какие-то дурацкие игры, мы приходим к нему и остаемся рядом. Если это женщина мы занимаемся с ней любовью, а если это мужчина, мы с ним, спиною к спине, прикрываем друг друга в бою. А если мы кого-то ненавидим, то не прячем это в себе, не проклинаем его шёпотом под одеялом, не грозим ему из дали, мы приходим к нему и убиваем его. Или он убивает нас, но мы не в обиде. И наши боги не скрываются от нас на небе и им не нужны какие-то громадные глупые здания куда людей сгоняют как овец. Они живут рядом с нами и сидят у наших костров. И никакие жирные плешивые монахи не поучают нас как нам жить, не читают нам нравоучений из пыльных заплесневелых книжонок.
– Почему же тогда ты служишь мне, здесь, а не живешь там, на среди вашего огня и льда? – Спросила Мария-Анна чуть обиженным тоном.
Она обратила внимание что Ольмерик забывает добавлять "моя госпожа", но сейчас её это никак не задевало и она легко забыла об этом.
Мужчина посмотрел на неё и веско сказал:
– Потому что клятва превыше всего. Я поклялся служить Вальрингам, поклялся своими богами, своей честью и своим мечом. И я буду делать это до последнего вздоха. На свете нет более мерзкой падали чем клятвопреступник. Такую мразь презирают все и во всех мирах. Лучше взять пилу и медленно отпиливать себе ноги, чем нарушить клятву.
Мария-Анна пристально поглядела на молодого человека. Ей как будто почудилось что он явно на кого-то намекает.
– Если хочешь, я могу освободить тебя от твоей клятвы и ты сможешь со спокойной душой отправиться домой и жить своей настоящей жизнью.
Ольмерик отрицательно покачал головой.
– Вы щедро платите, вы красивая женщина и вы по-настоящему отважны. Я хочу служить вам.
Мария-Анна против воли почувствовала себя чрезвычайно польщенной. Это насмешило её. Сколько за свою жизнь она слышала хвалебных речей в свой адрес, сколько прекрасных слов и панегириков и от кого: от могущественных императоров, блистательных монархов, первосвященников, мудрых ученых, великих художников, сиятельных вельмож, влиятельных царедворцев. Но кажется только слова этого грубого варвара по-настоящему тронули её.
– Скажи, Ольмерик, а это правда, что однажды ты в одиночку убил тридцать свирепых даннов в их собственном доме?
– Нет, моя госпожа, это неправда.
– Вот как?! – Королева была разочарована.
– Их было всего одиннадцать, причем трое из них мертвецки пьяные и едва держались на ногах.
Мария-Анна понимала что делает человеку больно, но удержаться не могла, ей хотелось это услышать.
– А за что ты их убил?
– Они украли мой кнорр.
Мария-Анна удивленно захлопала ресницами.
– Ты изрубил их за то что они забрали твой корабль?
– Конечно. Между прочим полный груза рыбы и шкур.
– Ясно. – И снова она почувствовала себя разочарованный и к тому же сердитой, намереваясь по возвращении высказать этому олуху Олафу всё что она думает о его болтовне.
Она хотела спросить еще и про жуткого медведя-шатуна, насмешливо ожидая что и это окажется басней, но увидев на дороге группу людей, отвлеклась от своих мыслей.
Впереди по дороге гуськом друг за другом шли шесть человек. Облаченные в лохмотья и рубища, в ветхие балахоны из грубой шерсти, подпоясанные веревками, обмотанные на руках и ногах грязными заскорузлыми тряпками. У каждого на голове был большой бесформенный серый колпак с вырезанными отверстиями для глаз, к которому в некоторых местах крепились маленькие колокольчики, издающие при движении унылое позвякивание. У нескольких путников были деревянные внушительные посохи.
Королева почувствовала страх. Ей захотелось пришпорить коня и промчаться мимо неприятных прохожих на максимально возможной скорости, но она сдержала себя и её жеребец продолжал идти неспешной рысью. Оказавшись рядом с ними она уловила сладковато-омерзительный запах и с отвращением отвернулась. Ей уже казалось что сейчас всё закончится и страшные путники останутся позади, но неожиданно человек возглавлявший колонну обратился к ней:
– Прошу вас, благородная госпожа, не проезжайте мимо. Окажите милость несчастным, утратившим облик человеческий и забывшим все радости земные. Подайте, благородная госпожа, сколько сочтете возможным.
Мужчина, обратившийся к королеве, был единственным из этой компании кто не имел колпака и его лицо скрывала только узкая серая тряпица, обернутая несколько раз вокруг головы, так что она была ниже линии глаз и выше верхней губы. Мария-Анна остановила своего жеребца, неприветливо глядя на незнакомца. Её мысли сейчас занимало то обстоятельство, что тряпица прилегает к лицу достаточно плотно и ровно, так, словно у человека практически отсутствовал нос.
– Долгие дни и ночи бредем мы по этой благодатной земле, не имея ни пристанища, ни куска хлеба. Ибо всякий сторонится нас, ненавидит и проклинает, словно мы и не из рода людского, а какие-то осклизлые твари из самой преисподней.
У незнакомца были густые черные невероятно взлохмаченные волосы, падавшие на высокий лоб. Его большие темные глаза смотрели очень внимательно и казались влажными. Его подбородок был вымазан чем-то зеленоватым и засохшим, под чем можно было разглядеть что-то похожее на вертикальную трещину в коже. Возраст мужчины определить было трудно, но его голос звучал молодо и звонко. В руке он держал длинный посох изогнутый на верхнем конце, на котором болтался колокольчик.
Мария-Анна никак не могла оторваться от глаз незнакомца. Ей нестерпимо хотелось ударить коня пятками и умчаться прочь, ей было страшно, но гордость удерживала её на месте. Она понимала что надо залезть в кошель вынуть несколько монет и отделаться от этого навязчивого типа, но не могла пошевелиться.
Мужчина же, видя что "благородная госпожа" не спешит снизойти до милостыни, продолжил свой горестный монолог:
– Несчастными изгоями скитаемся мы по дорогам и весям в бесплодной попытке найти хоть какой-то приют для наших утомленных искалеченных тел, но нет нам ни покоя, ни отдыха, ни надежды. Ибо выглядим мы как чудовища и таковыми нас и считают. И даже торговцы, самые гнусные негодяи рода человеческого, готовые продать и Христа и собственную мать, если кто-то предложит хоть какую-то цену за них, и те сторонятся нас и проклинают, а если и соглашаются продать нам чёрствую лепешку или бутыль самого скверного скисшего вина, то дерут с нас втридорога, ибо знают что нет нам входа в обычные магазины и лавки и никто не встанет на нашу защиту, ибо одни считают нас дьявольскими отродьями, а другие величайшими из грешников раз уж Господь наслал на нас столь жуткое наказание. Так прошу вас, благородная госпожа, сжальтесь хоть вы над нами и подайте нам малую толику на наше скудное пропитание.
Мария-Анна чуть дрожащей рукой развязала кошель, особенный кошель, с золотыми монетами, ей хотелось проявить щедрость к этим несчастным людям, и вынула из него три дублона.
При виде золота, глаза незнакомца кажется еще больше увлажнились. Он быстро протянул к королеве свою правую руку, при этом Марию-Анну обдало волной кислой омерзительной вони. Ладонь мужчины также была замотана тряпкой, причем таким образом словно он был трехпалый, те части пальцев что всё же были видны казались невероятно распухшими.
Мария-Анна осторожно опустила монеты в ладонь, так, чтобы ни в коем случае не коснуться ни кожи, ни грязных тряпок.
Считая свой долг исполненным, она хотела наконец с облегчением продолжить свой путь, но незнакомец, быстро убрав золотые монеты куда-то себе в сумму, торопливо проговорил:
– Позвольте, благородная госпожа, просить вас еще об одной милости.
Мария-Анна с неприязнью поглядела на него, но удержала свою лошадь на месте, показывая что слушает его.
– За все наши пути-странствия не видели мы никого равного вам по красоте, благородная госпожа. При одном взгляде на вас всякому ясно что Господь любит вас и благоволит вам, ибо столь дивной красой Он одаривает должно быть лишь одних безгрешных ангелов своих. Так позвольте же мне прикоснуться к вашей руке, моя славная госпожа, ибо уверен что тогда сойдет на меня и моих братьев по несчастью благословение Господне и обретем мы хоть малую частицу удачи в нашей несчастливой судьбе.
Мария-Анна окаменела. Одна лишь тень мысли что на неё каким-то образом может перейти ужасная болезнь этих людей несказанно угнетала её. Но приобретенное ею за долгие годы горделиво-надменное ощущение королевского достоинства мешало ей поддаться страху, бросить всё и пуститься вскачь, позорно улепетывая от этих несчастных. И усилием воли сдерживая безумную панику в глубоких закоулках своей души, она медленно протянула вперед правую руку.
Черноволосый мужчина обрадованно шагнул вперед, намереваясь взять женскую узкую ладонь своей распухшей безобразной рукой и поднести к своему рту, под которым зияла багровая трещина.
Но Ольмерик вдруг схватил поводья белого жеребца королевы и резко дернул, уводя его в сторону от застывшей на дороге веренице людей.
– Нельзя, моя госпожа, – сказал он.
Мария-Анна с удивлением поглядела на него.
– Они вечные неудачники, самые никчемные и жалкие из людей. Боги презирают их. Не нужно гневить богов, прикасаясь к этим людям. Их неудача как чума, забудьте о них, моя госпожа.
И Ольмерик, не ожидая никакого ответа, пришпорил своего коня, увлекая за собой и белого жеребца королевы.
Мария-Анна схватилась за поводья, не чувствуя никакого раздражения по поводу столь дерзкого поведения своего протиктора.
Однако спустя может более получаса езды, она наконец попридержала коня и сказала, повернувшись к Ольмерику:
– Но всё же на будущее, лейтенант, никогда не смейте указывать мне что я могу делать, а что нет.
Ольмерик спокойно посмотрел в её серые глаза и сказал:
– Я ваш телохранитель и я буду указывать что вам делать, а что нет, если от этого зависит ваша жизнь. И я применю силу и к вам самой, если это будет нужно чтобы спасти вас. Если вас это не устраивает, тогда освободите меня от клятвы и гоните прочь.
Мария-Анна уже было открыла рот чтобы сказать что-то резкое, но глядя в холодные синие глаза белокурого молодого человека, она неожиданно поймала себя на мысли что хотела бы родить сына от такого мужчины как он. И это напомнило ей о Роберте, о сыне которого она уже родила от одного мужчины, но кажется не сумела уберечь ни этого мужчину, ни своего сына.
Она отвернулась и пришпорила коня, они уже были на дороге к Ле-Руа. До постоялого двора "Золотой бык" оставалось совсем немного.
37.
Мария-Анна и Ольмерик въехали на грязный двор постоялого двора и остановились у коновязи.
Здесь было достаточно многолюдно, но кажется никто не обращал на них внимание. Они спустились с лошадей. И пока королева прохаживалась, разминая уставшее затекшее тело, а Ольмерик привязывал лошадей, маленький светловолосый чумазый мальчуган 8-9 лет отроду храбро приблизился к ним.
