Czytaj książkę: «Идеалы христианской жизни»
Музыка слов и созвучия песни нам дух услаждают;
Грустно ли стало тебе? Давят ли думы иль труд?
Горе ли? Песня поется, и стих вдохновенный поэта
Душу больную живит, силы, отраду дает.
С песнью вверяет зерно земледелец полям золотое;
С песнью матросы гребут; песнями в долгую ночь
Жены тоску разгоняют, мужей ожидая с дороги,
Песню и няня поет у колыбели детей.
Пойте же, пойте, о други, песнь радостей,
Песнь Христу Богу!
Выше всех песен она: отзвук в ней слышен небес!
Душу от грешной Земли, от горя, борьбы и страданий
В лучший, заоблачный мир к Богу уносит она.
Из св. Иоанна Златоуста.Перевод с прозы Г. А. Рачинского
По благословению Архиепископа Бельгийского и Брюссельского
СИМОНА
Предисловие
Представляли ли вы себе когда-нибудь такую картину?
Христос, вознесшийся с земли на небо после совершения Своего спасительного подвига, вновь сходит на землю.
Он сходит еще не в той славе Божества, в которой Он явится людям в час второго и последнего Своего пришествия на землю; Он сходит и не в том уничижении, в каком приняла Его земля, предложив Ему пещеру, ясли и потом крест. Он сходит таким, каким больше всего видели Его апостолы. В красном хитоне и синем плаще, с непокрытой головой, со всевидящим взором, с устами, готовыми открыться, чтобы излить на людей слова благодати.
И вот, сойдя к нам, к нашему быту и нашей жизни, Христос ходит, видит и слушает…
И спросим тут себя: та жизнь, которая Его будет окружать, те речи, которые Он будет слышать, те стремления, которые узрит в сердцах людей это всевидящее око, прозревающее все тайны, – будет ли все это согласно с Его заветами, будет ли все это согласно сливаться в одно общее явление, которое бы могло называться Царствием Божиим?.. Разве не придется сказать, что это Царствие Божие от нас не то что даже далеко, а еле мыслимо, хотя и открыто для нас еще здесь, на земле, Христовой рукой!
Тут Христос бы увидел жизнь языческую, еле тронутую легким наслоением христианства. Он увидел бы людей, погрузившихся в одно земное и забывших даже о том, как «горняя мудрствова-ти». Если бы Христос стал искать в людских сердцах то, что Ему так дорого – отражения в них Своего образа, – то какою бы печалью подернулись Божественные очи, ибо в ком из нас отразился образ Христов!
И грустен был бы ход Христа между людьми при виде всех людских безумных страшных поисков временного счастья, за которым люди забывают то, что одно только важно, значительно и ценно – заботу о душе, искание Царства Божия.
Христос искал бы по миру волн любви и благоволения, идущих от души к душе человека, от народа к народу, от страны к стране. И увидел бы Он взоры ненависти, разжение лютой вражды. Вместо отголосков ангельских гимнов Христос услышал бы буйные крики нечистой песни, соблазнительные призывы. Вместо братства и равенства Он увидел бы страшную разницу в быте – безумную роскошь одних, невероятную нищету других, от которых отворачиваются торжествующие богачи. И при всем том сколько бы Он увидел людей и достаточно зорких, задыхающихся от несчастья, людей, не находящих радости в самом напряженном бешенстве страсти.
И Христос стоял бы так среди нас, и слезы текли бы из Божественных глаз, как некогда текли по ланитам из-под терния капли крови Его, которая должна была нас возродить и которую мы невольно отвергаем. Он стоял и плакал, а жизнь кипела бы вокруг, равнодушная к ее Подателю, жизнь, идущая вне Его законов и Ему непокорная.
И пусть встает перед нами чаще и чаще этот образ Христа Бога, Который вопрошает нас о том, как мы живем, и скорбит о том, что мы живем далеко от его заветов. И неужели мы не сжалимся горячей жалостью над слезами Искупителя, Который видит, что люди страдают вдали от Него и не идут к единственному источнику утешения и счастья! Если бы только поднять к Нему взор, полный мольбы, если бы только безмолвно сказать Ему, чтобы Он взял нас, заблудших овец, на пастырские руки и отогрел бы нас, замерзших в холоде жизни, у пастырской теплой груди; если бы только осознать, что без него нет ни жизни, ни истины, ни красоты, ни счастья; если бы только с решимостью себе сказать: пойду к Нему стоять при Нем и в Нем поищу радости, и жизни, и смысла своему существованию!..
Так вот, устав ли от жизни на склоне бесплодного существования, в пору ли юности с ее грезами, так жестоко разбиваемыми потом действительностью, в зрелые ли годы, когда можно надеяться сделать то добро, какого не успели сделать раньше, – всею душою обратимся ко Христу, чтобы найти у Него, от Него счастье, и вдумаемся в тот строй мира чувств и дел, какие бы можно назвать идеалами христианской жизни.
Идеалы христианской жизни – это идеалы христианского счастья. Кто живет по Христу, тот уже овладел тем возвышенным, полным счастьем, которое принес с Собою на землю Христос. Это счастье тем исключительно, что оно совершенно не зависит от тех внешних обстоятельств, из которых складывается счастье мирское.
Тот, кто по-мирски несчастен и ничтожен, может внутри себя носить величайшее духовное счастье. И человек, переобремененный житейскими благами, может страдать неизлечимою и неудовлетворимою духовною жаждою, и бывает, что, чем жизнь человека внешне складывается лучше, тем сильнее он тоскует какою-то необъяснимою тоскою1.
Это призрак природы богатой и сильной. Признак души, способной на всеобъемлющую привязанность, на безграничное восхищение, но не отыскавшей предмета такой привязанности и такого восхищения. И вот эти именно природы особенно склонны по складу своему к христианству, особенно способны к глубоким религиозным переживаниям. И часто-часто что-то необъяснимое удерживает их от религии. Она кажется им сплетением предрассудков. И всю жизнь свою они, неудовлетворенные и страдающие, бродят бок о бок со своим счастьем, не видя, не слыша и не понимая того, что бы их могло спасти.
Как все в жизни, религию надо понять, чтобы оценить. И надо вжиться в нее, последовать ее советам, провести ее в свою жизнь и ощутить ее на себе, чтобы ее понять. А все это надо сделать, потому что мы все жаждем счастья. И религия – и только она одна – дает верное, не гибнущее, от всех случайностей застрахованное счастье.
Да, мы жаждем счастья. И быть может, одним из самых правильных ответов на вопрос «Что такое человек?» был бы ответ: «Разумное существо, жаждущее счастья». Эта жажда счастья заложена в душе нашей, как наше законное и первобытное право. Первый человек был создан для блаженства, и душа его так настроилась, чтобы постоянно это блаженство воспринимать. И это свое настроение первый человек передал нам, как основное чувство, в своем духовном наследстве.
И ошибка не в том, что мы на земле этого счастья ищем. А ошибка в том, что ищем его не там, где надо.
В этой книге, носящей заглавие «Идеалы христианской жизни», будут показаны тихие картины ничем не разрушимого христианского счастья, которое нисходит на человека, внявшего заветам Христа и воплотившего их в своей жизни.
Е. Поселянин
Книга первая
Вера и пути к вере
Глава I
Душа-христианка
В области всех высших движений человеческого духа мы встречаемся с одним ярким явлением – прирожденной способностью известных людей к какой-нибудь особой деятельности духа. Что, казалось бы, сложнее, отвлеченнее, недоступнее для ребенка, чем мир звуков, гармонии – музыка? Между тем встречаются дети, которые еще в бессознательные годы как-то невольно тянутся к звукам, точно отыскивают в мире таящуюся в нем гармонию.
Разве слышна она в мире? Разве природа сама по себе дает слышать людям те изумительные сочетания звуков, какие великие музыканты улавливают откуда-то внутренним таинственным слухом своим и облекают в ту красоту, которая потом веками трогает, утешает, восхищает людей?
Кто научил, кто объяснил в заброшенной глуши пусть и богатой помещичьей усадьбы некому неповоротливому ребенку Глинке – будущему создателю русской национальной музыки, – что есть извечные сочетания звуков, которые погружают душу в какое-то счастливое созерцание, дают ей то прилив бодрости, веселья, то навевают сладкую грусть, то дают радостное предчувствие, то вызывают картины далекого и милого прошлого?
Ребенок и говорить еще не умеет. Но он уже чувствует какое-то волшебство звуков. Звон металлической посуды привлекает его внимание, завораживает, как пленяет внимание другого, обыкновенного, ребенка вид блестящей вещи, каких-нибудь золотых часов, которые он схватит на чьей-нибудь груди и не желает выпустить из рук.
В окно ворвется песня крестьянок, возвращающихся в село из лугов, с покоса, – и маленький дичок весь насторожился. Он живо ловит новые для него – и в то же время словно знакомые ему звуки. Он слов еще не знает, а звуки понимает, и они говорят ему. А позже он сам заговорит такими звуками, которые примет, полюбит, поймет вся его родная страна, потому что в этих звуках выражена народная душа.
Мне пришлось слышать замечательного маленького скрипача, венгра Франца Вечея. Этот восьми- или девятилетний мальчик в первые годы нашего века восхищал весь музыкальный Петербург и Москву. В жизни своей в то время он был общительным, живым, шумливым ребенком. Он с радостью играл с детьми своих лет и моложе. Когда на одном концерте одно лицо исключительно высокого положения подарило ему превосходную замысловатую игрушку – паровоз с вагонами, ходивший по рельсам, – родители боялись, что вторая часть концерта пропадет, – так мальчик был увлечен новой игрушкой.
С ним обходились настолько по-детски, что его приносили на концерт на руках, из гостиницы, находившейся против той залы Дворянского собрания, где он играл. Зима была холодная; его обертывали в большую мужскую шубу и переносили на руках через улицу.
Одним словом, это был настоящий ребенок, не испытавший в жизни ничего ни тяжелого, ни сложного, что могло бы сильно подтолкнуть его душевное развитие, дать внутреннему миру его ту зрелость, какую дает напряженное страдание даже детям. И вот, однако, когда этот ребенок брал свою скрипку и начинал играть, вы слышали игру взрослого человека. В игре его изумительна была не одна техника. Замечательно было то выражение, какое он придавал звукам, лившимся из-под смычка.
Под этой детской рукой струны то плакали горькими слезами о чем-то нужном для жизни, кровном и милом, безвозвратно ушедшем; то дышали гордым торжеством, упоением покоя; то слышался тихий шепот затаенной, робкой, ушедшей в себя любви; то рвались крики страсти; то одинокая душа грезила золотыми смелыми грезами, то грустила над изменчивостью и непрочностью жизни и счастья.
Перед вами стоял ребенок со скрипкой в слабых руках. И в этих детских руках, еле ее державших, скрипка пела о всем разнообразии человеческого горя и радости, о всей шири людского бытия, вскрывала все тайники бездонной и неохватной души человеческой. Откуда бралось все это у беззаботного веселого ребенка, который за какой-нибудь час перед тем шумно резвился с такими же, как он, детьми – они отличались от него только тем, что на них не легла эта особая печать…
Это была душа музыканта, помимо всякого земного опыта несшая миру в звуках разом все то, о чем звуки вообще могут рассказать и рассказывают человечеству. И как и почему эта душа вместила в себе богатство звуков и широко открывала это богатство миру – не изъяснить и не понять.
Согласиться ли со светлым видением, которое Лермонтов в юности своей низвел на землю: думать, что душа, несомая в мире ангелом, прельстилась гармонией его песни и на земле старалась уловить, а потом и сама создать ту же гармонию? Но в нем дышало что-то помимо него, выше его самого и ему недоступное, и через него открывалось людям.
В великолепном рассказе (в одной исторической хронике Островского) Козьма Минин восклицает: «Сегодня мной владеет Бог!..» И как часто эти слова можно приложить ко многим случаям жизни, когда человек чувствует себя действительно в чьей-то чудной власти, когда им действительно владеет Бог…
Владеет Бог и музыкантом, который уже с колыбели слышит недосказанные другим людям мелодии – те самые мелодии, которые он потом принесет в мир и которые будут напоминать людям об их вечной отчизне и поддерживать в них святую тоску по Небу.
Владеет Бог и будущим художником – тем бледным деревенским мальчиком, который чертит куском угля на белой стене с изумительной верностью поражающие его вещи, прежде чем научится держать в руке кисть и творить те полотна, на которые потом веками будут дивиться люди.
И если мы уверены, что Бог владеет душой человеческой в этих ее проявлениях, как же с еще большей несомненностью не думать, что тем более владеет Бог душой человеческой со стороны ее религиозных постижений…
Душа инстинктивно чувствует Бога, часто тоскует по Нему и всегда готова повернуться к Нему, как подсолнечник поворачивает свой крупный цветок к солнцу. Это неопровержимая истина, которая чрезвычайно облегчает религиозную пропаганду. Именно этой истиной – неутолимой религиозной жаждой души – объясняется то, как человек, только что гнавший религию или издевавшийся над ней, вдруг становится ее защитником и навсегда преклоняет перед ней колени.
Жажда религиозной истины может томить и такую душу, которая, казалось бы, или совершенно не склонна к религии, или стоит в своих стремлениях на совершенно ложном пути. Вспомним великого учителя вселенной, в столь пламенной, столь убедительной, столь покоряющей проповеди пронесшего по тогдашнему миру весть о Христе и Его заветах, – первоверховного Павла… Он гнал Христа – гнал Его не так, как гнали и презирали бы Его гонители всякой религии, – только потому что она есть религия; он гнал Христа потому, что Христос казался Ему врагом религии, которую он тогда исповедовал и которой служил…
И вот по пути в Дамаск слышит он зов: «Савл, Савл, зачем ты гонишь Меня!»
Быть может, образ Богочеловека, о Котором он, столь близко принимавший к сердцу религиозные вопросы, не мог не слышать, втайне уже покорил Савла и он уже боролся внутри себя с этой начавшейся для него чудной и необъяснимой властью. И тогда этот зов стал для него поражением в нем ветхого человека и рождением в нем христианина. Так с пути религиозного, но ложного стал Савл на путь религии истинной.
А вот другой пример рождения веры в человеке, который, казалось, был совершенно лишен каких бы то ни было религиозных переживаний. В царствование императора Александра Николаевича был представлен к церковным делам князь Александр Николаевич Голицын. С детства он был близко известен государю, будучи его сверстником и товарищем. Но по всему строю его жизни никак нельзя было в нем предположить убежденного защитника веры. Назначению его к церковным делам удивлялись.
Как-то пришлось ему где-то отстаивать церковные интересы, и кто-то ему заметил:
– Странно слышать эти речи от вас, равнодушного к учению Церкви.
– Нет, – воскликнул тогда князь, – я верю всему, как учит Церковь!
И точно в ту минуту сошла на него вера и больше не покидала его.
До какой степени душа – христианка по самому существу своему доказывает еще следующий случай, в свое время занесенный в повременную печать.
Дочь известного русского эмигранта и писателя Герцена, жившего в Лондоне, была воспитана совершенно вне Церкви и не имела понятия о православном богослужении.
Ей было уже лет четырнадцать, когда проездом через Париж ей случилось зайти в русскую православную церковь. Она входила в православную церковь в первый раз в жизни. И то, что она там увидела, почувствовала, – ее потрясло.
Очевидно, душа ее была особенно восприимчива к впечатлениям религиозным. А тут вся полнота этих впечатлений, к которым другие дети православных семей привыкали исподволь, нахлынула на нее разом. И то, что она тут пережила, было так значительно, так сложно, так сильно, что организм ее не выдержал такого напора мыслей и чувств, – она зарыдала и упала в истерике.
Знаменитое поэтическое создание немецкого всемирного гения Гете Миньона прекрасно передает смутные мечты ребенка, похищенного во младенчестве цыганами, о далекой прекрасной отчизне.
Такая же Миньона – душа всякого из нас. Даже далекая от Бога душа томится по Богу и жаждет Его; жаждет, потому что, нося в себе масштабы бесконечности, только на Бесконечном может успокоиться…
Даже самая острота ненависти ко Христу иных людей показывает их веру. Вот теперь французское правительство борется со Христом, как боролся с Ним некогда Иулиан Богоотступник. В этой борьбе есть какое-то безумие и бешенство злобы. Желают изъять имя Христа из уст граждан, охранить слух детей от звуков этого имени, воспитать детей вне всякого религиозного воздействия. Армия шпионов следит за служащими людьми, не порывающими с Церковью, и офицер, который посещает храм и приступает к таинствам, попадает на дурной счет, и служебное движение его замедляется.
Не то же ли было тогда, когда Иулиан Отступник посылал в изгнание христиан, всячески издевался над христианами, завалил храм Гроба Господня и другие святыни Иерусалима, чтобы истребить на земле все следы Христовой жизни на земле… Но против одного следа пришествия Христова был он бессилен – против следа, оставленного Христом в сердцах человеческих.
И если могло показаться по действиям Иулиана, что он не признает Христа, то только человеку близорукому.
И та власть, которую имел над Иулианом преследуемый им Христос, выразилась в предсмертном его восклицании, которое является одним из самых торжественных исповеданий, вылетавших когда-либо из уст людей, гибнущих за Христа, и которое было теперь тем более знаменательно, что являлось последним признанием человека, посвятившего всю свою жизнь ненависти ко Христу: «Ты победил, Галилеянин!»
Христа Иулиан считал страшным призраком, который надо отогнать от человечества… Теперь же Христос вставал перед ним во всей своей реальности, во всей несомненности Своей вечной власти и Своей непреходящей победы и над ним, над Иулианом.
Ожесточенная борьба кончилась торжественным признанием побежденного…
Мог ли с мертвым так страстно бороться Иулиан!.. Жизненность власти Христа над миром, это чудотворное слово, через ничтожных рыбаков проникавшее в глубь семей, к недоступным тайникам семейных очагов, в ряды непоколебимого римского войска, к скамьям сенаторов, к гордым сановникам и в самые дворцы цезарей и склонившее наконец к ногам Христа равноапостольного Константина, постоянно жгли и мучили Иулиана.
Христа не признавать нельзя. Можно с Ним бороться или Ему покориться. Но чувствует Его всякая душа.
И сколько среди нас, в нашей обыденщине, таких Иулианов, которые кричат о своем неверии и своим неспокойным отношением ко Христу только доказывают, какую власть имеет над их душой отрицаемый ими Христос.
Если я считал Магомета ложным пророком, я говорю о нем спокойно, потому что для меня Магомет – величина несуществующая, не имеющая для меня ровно никакого значения. Я могу его поклонников, учеников его ложного учения, жалеть. Но могу ли относиться к самому Магомету с проклятием или с ненавистью – к заблуждающимся его ученикам? Я просто прохожу мимо них, как мимо людей, совершенно мне чуждых по духу.
Но посмотрите на другого невера. С каким жаром станет он говорить вам против Христа и христианства, каким горит он чувством злобы и ненависти…
Мечта, обман?.. Но отчего же эта самая мечта, если это только одна мечта, так его тревожит…
Нет! Его ненависть – только оборотная сторона той любви, которую возбуждает к Себе Христос в других людях… Это только любовь мучительная и мучающая, вместо той, чтобы давать счастье и покой.
Замечали ли вы в земных отношениях проявление глубокой ненависти некоторых лиц к тем людям, к которым их тянет, но которые не идут на сближение с ними?
Бывает также, что человек чем-нибудь страстно восхищается, но видит, как предмет его восхищения от него далек и для него недоступен, и из-за этой недоступности начинает его ненавидеть.
Так же приблизительно бывает у некоторого разряда людей относительно Бога…
Божество стоит перед ними несомненной реальностью. А они, ослепленные этой несомненностью, чувствуя Его, но не постигая Его, а по своему складу стремящиеся все себе объяснить и все, так сказать, ощупать руками, раздражаются и, неспособные признать и преклониться – неспособные по крайней мере наедине с собой, не на людях, – в то же время неспособные отрицать, страдая от этой двойственности, начинают ненавидеть источник своего страдания.
Душе нашей необходимы известные экстазы. Душе нашей необходимо найти что-нибудь бесконечно высокое, совершенное, верховное, чтобы перед этим преклониться. И мудр и счастлив тот, кто в этой жажде находит Божество, и Ему отдает весь жар нерастраченных восторгов, все удивление и всю любовь свежей непорочной души.
А есть люди, отворачивающиеся от Бога из гордости и становящиеся добровольными рабами других людей.
Я раз слышал спор двух молодых людей, одинаково талантливых и искренних и с сочувствием относившихся друг к другу.
Один был человек свободный, потому что был верующий, и в вере находил полное удовлетворение всем душевным запросам. Другой был неверующий и гордился своим неверием. С этой мнимой своей высоты он строго судил другого.
– Удивляюсь, – говорил он, – такому характеру, как ваш, который нуждается в том, чтобы создать себе какого-нибудь идола и бултыхаться перед ним на колени… Прямо унизительное состояние!.. Не могу спокойно думать о таком раболепстве.
– А я думаю, – отвечал другой, – что тот, кто дорожит именем «раб Божий», тот самый свободный в мире человек… Он в полноте чувств подчинил себя великому Божеству и в Нем нашел свободу от тех земных мелочей и земных уз, в которых бьется человек, вами называемый свободным, а попросту раболепствующий перед миром, когда мнил освободиться от Божества.
И это было правдой… Тот, кто называл себя свободным, потому что не служил Богу, был на самом деле совершенно заверченный миром и опутанный разными узами человек.
– Поймите нелепость вашего отрицания Бога, – говорил другой, – неужели разумный человек может утверждать, что мир произошел и поддерживается в своей стройности без единой объединяющей творческой и промыслительной мысли? И ваше отрицание Бога так же бессмысленно и странно, как если бы вы стали отрицать ваших родителей. Вы от них произошли. Ведь вы можете говорить все что угодно. Но ваш отец – есть ваш отец, и ваша мать – есть ваша мать…
А Бог!.. Говоря против Него, вы вдыхаете в себя Его воздух; звуком вашего голоса и всяким вашим движением вы осуществляете жизнь, которую вложил в вас Он… Для отрицания Бога вы напрягаете ту мысль, которую пробудил в вас Он… Одним словом, отрицая Бога, вы совершенно подобны тому человеку, который, ныряя в волнах моря, кричал бы, что он не знает, что такое море, что он этого моря никогда не видел и не чувствовал…
Ведь мы купаемся в море того, что Богом задумано, создано и нам вручено; вокруг нас непрерываемая цепь Божьих благодеяний; и мы вдруг пускаемся отрицать!.. Но откуда тогда это ожесточение и злоба?..
В этом ожесточении слышна тогда мучающая этих людей борьба против самих себя.
Они внутренним чувством, тем прозорливым внутренним взором, которым мы воспринимаем все самое важное в жизни, – этим чувством они ясно чувствуют Бога, и это же чувство говорит им о том, чем человек Богу обязан, и как неблагородно ничем Богу за все не воздавать.
А гордость ума и ошибочно понимаемая свобода мешает им склониться перед Христом, припасть к Его кресту… Они отрицают угрюмо, подзадоривая самих себя, и в то же время опасливо на себя оглядываясь.
Да, в душе нашей есть что-то влекущее нас к Богу какою-то бессознательной силой.
Как подсолнечник так уж создан, что поворачивает к солнцу свою шапку, так и душа наша поворачивается к Богу, – и иногда в те именно дни, когда мы этого всего менее ожидаем.
И тогда вдруг становится ей понятным то, что было дотоль непонятным. И слезы умиления сменяют собою ожесточенную сухость.
Христос, Христос, к Тебе влекутся сердца, которые бы хотели Тебя ненавидеть. И на Тебя оглядываются те, которые бы хотели Тебя забыть.
Среди общих перемен, общей гибели и крушения, один неподвижно стоит Твой образ. И над ним горит двумя звездами, непостижимо слитыми в одну, Твоя незаходимая слава Божества и мученичества.
К жалящему тернию Твоего венца жадно тянутся люди, распаленные страшной и священной грезой пить с Тобой Твою муку.
И, преследуемый, осмеянный, вновь и вновь заушаемый и отрицаемый, один, один Ты владеешь веками – не как мечта, созданная человечеством, а как единая действительность, воплотившая свою мечту творчества и жертвы.
Мудрецы жаждали детской в Тебя веры, цари оставляли престолы, чтобы обнимать Твои сочащиеся кровью ноги и замирать в верности Тебе, смотря на безмолвие Твоей крестной муки.
И так стоишь Ты, веруемый, и теми, кто Тебя отрицает, чаемый, и теми, кто от Тебя отвернулся, – вечный, непоколебимый, неустранимый.
