Czytaj książkę: «Музыки верный солдат. Воспоминания», strona 4

Евгений Павлович Иванов со своей мамой – Олимпиадой Филипповной Ивановой-Пожарской (Рыбаковой), 1943 год

Пришли. Но вскоре поняли, что никаких шансов на чём-нибудь уехать нет. Поезда в это время не идут, автобусы (какое там расписание!) к ночи тоже не предвидятся. Не видать и попутных… На другой день можно было бы добраться на какой-нибудь грузовой машине нашей бригады – они часто ездили в Иваново по хозяйственным делам, но маме обязательно было появиться утром на работу! Что делать? И приходит в голову дерзкая идея: пойти в Иваново пешком по шпалам. Тридцать с лишним километров! Ночью!.. Ну что же, пошли! Мама решилась на это быстро и твёрдо. И пошли… Иногда шли по шпалам (это не так легко), иногда по тропинке, которая вилась вдоль железной дороги (по ней легче). С обеих сторон чаще всего был лес, иногда он отступал и становилось хоть немного посветлее, а когда он приближался к нам и слева, и справа, то делалось жутковато. Помню, как-то раздался в лесу какой-то шорох. Пришлось вынуть из кобуры пистолет… Летом ночь хоть и короткая, но на какое-то время она становится и очень темной, и тревожной, когда идешь как по лесной дороге… Конечно, отдыхали. Сколько раз уже не помню. Но когда лес стал редеть и отступать далеко в стороны, а тёмное небо стало светлее, а потом и голубее, на душе становилось тоже посветлее, хотя усталость всё более давала себя знать. Вот уже и Текстильный разъезд. Можно сказать, – дома! Но всё равно, – ещё шагать и шагать… От разъезда мы не повернули направо, а пошли по фабричной железнодорожной ветке, которая вывела нас на улицу Кузнецова. Этот отрезок мне хорошо запомнился – у Рабфаковской улицы, перейдя её, помню, как чуть слева на восходящем солнце, в лучах, стояли три или четыре деревянных домика…

Ну вот и доплелись до дома. Я, наверное, выпив чаю, свалился спать в свою постель. Но как смогла после этого перехода пойти на работу мама – понять невозможно! Необходимость, обязанность, – это прибавляло сил всегда. Но тот случай – фантастика!..

Ранним утром следующего дня мне предстояло возвратиться в часть. И снова (как бывало в тех случаях, когда меня на денёк отпускали домой) я приходил на переезд к Текстильному. Тут машины или останавливались (если закрыт переезд) или притормаживали и потому легче было «оседлать» кузов, ведь водители не всегда были любезны…

А в бригаде жизнь армейская шла своим чередом. Пришло время для учений с выходом на местность. А местность эта – Тейковский район с его торфяными участками (их было пять), Сахтыш и другие населенные пункты. Доставалось на учениях как следует!.. Помню, поздним вечером «плелись», возвращаясь в расположение бригады. Страшно мучила жажда. В какой-то деревне (или поселке) стали стучать в окна местным жителям, чтобы попросить у них воды. Некоторые из-за боязни не открывали. Другие даже не откликались, будто не дома. Кого боялись? Своих солдат, своих ребят! Мне тогда было очень стыдно перед однополчанами – это ведь мои земляки не хотели дать чашку воды русским солдатам… Хорошо помню и другое: не было случая, чтобы кто-то из «лихих» десантников выругался, или, тем более, нагрубил селянам! Одна хозяйка всё-таки открыла… форточку (окно открыть боялась) и подала ковш холодной воды… два-три глотка и – передай товарищу. И всё же это помогло продолжить этот, казалось, нескончаемый путь…

В нашей бригаде был духовой оркестр. Музыканты – разного возраста: были постарше, игравшие на тубе, валторне, были и кадровые, и новобранцы. Капельмейстером был уже немолодой капитан, музыкант среднего класса, но очень веселый, предприимчивый, исполнительный. Однажды я пришел послушать их на репетицию. Познакомились. Музыканты явно обрадовались, что встретили своего коллегу. Капитан внешне выразил тоже удовлетворение, но, кажется, скоро почувствовал, что встретил соперника, который мог бы его с успехом заменить. Однако меня такая карьера отнюдь не соблазняла. Так или иначе, но мы подружились. Оркестр готовился к какому-то смотру. Они играли оркестровые вещи и аккомпанировали солистам. Уже был готов аккомпанемент песенки Джима из оперетты «Роз-Мари», а с солистом что-то там случилось, не помню, что. И вот я, слушая, как репетирует оркестр, стал напевать эту песню.

С этого всё и началось. И музыканты, и дирижер предложили мне «попробовать». Но я ведь никогда не пел! Ну, мог сыграть на рояле, на гавайской гитаре, мог, в конце концов, что-нибудь сочинить – песню или пьесу какую-нибудь. Но спеть! Да еще номер опереточного героя! Музыку эту я знал хорошо, да и слова тоже – не раз слушал до войны оперетты в нашем театре, но петь своим маленьким голосом в сопровождении многотрубного духового оркестра и, конечно, без всяких микрофонов! Я стал категорически отказываться, но музыкальный взвод настоял. Я запел: «О, Роз-Мари, о Мэри…»

Так началось наше содружество. Когда оркестру по заданию политотдела нужно было выступить с культурной программой в своей части или перед местным населением (это тоже считалось делом очень важным), капитан «выкрадывал» меня выступить вместе с ними. Он любил концертировать. А на сцене, дирижируя оркестром, стремился увлечь публику, заражая своим жизнерадостным и очень активным темпераментом. Был очень рад, когда зал подпевал его любимую песню «Что солдату нужно?»⁸, кажется, им и сочинённую.

Мы выступали на ближних к нам торфучастках (всех пяти) в Тейкове, Нерли, Гаврилово-Посаде. У нас были свои штатные солисты: танцоры Вася Трофимов и связистка Люба Новичкова, певец-трубач Толя Кузин и другие. Однажды нас направили в Москву на какой-то очень ответственный смотр армейской самодеятельности. Уже не помню, где и как нам довелось выступить, но хорошо помню, что уезжали мы из Тейкова поездом (на станции очень долго ждали состава), в Москве нас пригласила на чай Новичкова, которая, оказывается, была москвичкой. Нас очень хлебосольно приняла её мама…

Мой «репертуар» постепенно расширялся. И прежде всего за счет лирических фронтовых песен: «Темная ночь», «Огонёк», «Сколько в море капель» – эта последняя не фронтовая, но ставшая очень популярной в то время. И ещё – «Здравствуй, здравствуй, друг мой дорогой» и другие. Я, конечно, был очень рад, что получил возможность пожить в музыке, пообщаться с музыкантами. Редкие дни выступлений были праздниками, давали надежду, что после войны я вернусь к своему любимому занятию, которому я уже давно решил посвятить свою жизнь…

Снова пришло время прыжков. На сей раз – из кабины аэростата. Сначала казалось, что это проще, чем с самолёта. На самом деле это было совсем не так. Намного хуже, неприятнее… И вот почему.

Кабина аэростата невелика. В ней помещались три-четыре парашютиста. Боковые стенки закрывали человека примерно до половины его роста или чуть более. Подъем вверх происходил совершенно бесшумно и поначалу как-то незаметно. Но чем выше поднимался аэростат, тем всё более ощущалось вращение кабины, становившееся и всё более размашистым. Кабина деревянная и во время вращения она трещала, и, чем выше, тем сильнее. Это было очень неприятно. Порой казалось, что она вот-вот развалится на куски. Да и само положение человека в кабине было каким-то ненадежным – низкие боковые стенки, как бы вообще не вывалиться из неё раньше времени…

Но вот достигли заданной высоты (метров 600—700) и инструктор дает команду прыгать. И тут вспомнились прыжки с вышки в Московском парке им. Горького, когда приходилось прыгать «в бездну» вроде бы и без парашюта, купол которого был где-то внизу. Здесь, правда, уже на совершенно иной высоте, прыгаешь вниз, но раскрытого купола под тобой ещё нет… И в такой «статичной» ситуации прыгать труднее и страшнее… Ведь когда прыгаешь с самолета (с принудительным открытием), твоё дело прыгнуть, и ты, по сути, ещё мало что видишь перед собой. Сильной струей воздуха вытянутый купол наполняется очень быстро. Удар, и ты сквозь искры из глаз начинаешь видеть всё вокруг, а, главное, понимаешь, что ты жив – парашют открылся…

А когда прыгаешь из кабины аэростата, то никакой горизонтальной струи воздуха нет, и ты намного дольше летишь вниз, пока купол «соизволит» набрать достаточное количество воздуха и произойдет динамический удар, прекращающий свободное падение. Вот это обстоятельство, эти все особенности прыжка из кабины аэростата производят сильное эмоциональное воздействие. Помогало только одно – с этой скрипящей кабиной, выписывающей широкие круги на высоте и из которой, казалось, вот-вот сорвешься, хотелось «расстаться» как можно быстрее.

Прыгали с аэростата много и многие. Помню – наш начальник штаба В. Г. Чередниченко заставил прыгнуть и свою жену, находившуюся с ним в то время. Она отказывалась как могла. Но Виталий Григорьевич был неумолим: «Ты – жена начальника штаба десантной бригады, ты должна прыгать!» Бедную его женушку увезли на стартовую площадку. Как уж там было дело в воздухе, в кабине, – не знаю. Болтали всякое… Но – прыгнула! Осталось живой и здоровой… То-то рад был наш начальник штаба…

Прыгали там и с самолёта, но площадка для приземления была в другом месте, где-то около Тейково (когда прыгали с аэростата, приземлялись рядом с лагерем).

В один из таких дней мне довелось быть дежурным по бригаде. В расположении части почти никого не было, кроме дежурных по подразделениям да, пожалуй, поваров… Хороший солнечный день. И вдруг в расположение бригады пришла женщина, которая потребовала представить её немедленно командиру. С очень взволнованной женщиной пришлось беседовать мне. Она сообщила, что один из наших парней-парашютистов, «приземляясь», попал на крышу её дома и разворотил, «подлец», трубу… Она пришла за тем, чтобы командир распорядился сейчас же отремонтировать трубу… Не сразу удалось её успокоить. Я пообещал, что по возвращении в часть командира бригады доложу ему о происшествии по её просьбе. Когда я, прервав её рассказ, спросил, а что же с парнем, не повредил ли он себе ноги, не получил ли травмы, – женщина даже не дослушала меня: «Дда ничего с ним не случилось, как был, так и есть, а вот труба развалилась…»

В Тейкове, естественно, приходилось бывать регулярно. В город мы ходили помыться в бане, раза два-три в клубе для нас устраивали какие-то культурные мероприятия. Через Тейково шли наши автомашины в Иваново и обратно. Словом, в ту пору это был «наш» город…

Лейтенант Шамиль Аминович Агишев (1922—1943)

За несколько месяцев службы около Тейково мы ещё больше сблизились с Шамилем. Иногда нам удавалось обоим отпроситься у начальства, чтобы на денёк съездить ко мне домой. Его очень полюбили мои мама и бабушка, и ему, кажется, в нашей семье было хорошо и приятно.

Но вот неожиданно «грянул гром». Однажды ночью бригада, в которой служил Шамиль, и которая располагалась совсем недалеко от нашей, была поднята по тревоге. «Были сборы недолги…», как пелось в одной из популярных довоенных песен… Бригада моментально снялась с места и уже в следующую ночь, как мы узнали позже, десантировалась для захвата плацдарма на правом берегу Днепра. А наша бригада была в ожидании «своей» тревоги, ждала, что мы полетим ей вслед… Но этого не случилось.

Прошло какое-то время, и мы разными путями стали получать какие-то отрывочные сведения о судьбе той бригады. И вот мне сказали, а потом кто-то подтвердил, что при десантировании немало наших десантников погибло. Говорили, что погиб и Шамиль. Это было страшно для меня. Я, конечно, не верил и долгое время надеялся, что ещё встречусь с ним. Да, он непременно нашёл бы меня, если бы остался жив. В этом нет никакого сомнения. Но больше мы не встретились. Так я потерял своего лучшего друга.

Пришло время и нашей бригаде отправиться в путь. Кажется, это произошло в один из октябрьских дней. Мы выезжали не по такой срочной тревоге, как соседняя бригада. Не помню, как, скорее всего кто-то из наших заехал в Иваново к маме, сказал ей об отправке и привёз её на машине попрощаться со мной. Мама приехала. Мы смогли некоторое время побыть вместе, но возник вопрос – как она поедет домой, в Иваново. Конечно, это был не секрет, и кто-то из начальства мне сообщил (и не только мне), что наш эшелон пойдёт через Иваново. Взять маму с собой?! Но остановится ли состав в Иванове? Ответили – возможно, но никто гарантировать это не мог. Я получил разрешение взять маму в тот вагон, в котором поеду я. Мы решили рискнуть! Поехали мы во второй половине дня. Ехали без остановок. Вот уже приближается Текстильный разъезд, проехали мост перед парком культуры, уже город, скоро вокзал – что будет? Остановится ли эшелон? Не увезу ли я маму куда-нибудь за тридевять земель? Беспокойство усиливалось с каждой минутой… Поезд стал снижать скорость. Подъезжаем к ивановскому вокзалу. Эшелон пустили по третьему пути. И вот он, наконец, остановился прямо у здания вокзала. Мы с мамой вышли из вагона. Подошли и мои друзья попрощаться с ней. Надо понять, какие чувства испытывала в эти минуты мать, провожая сына неизвестно куда и неизвестно – надолго ли… Нелегко было и мне… Я прощался с мамой и с родным городом… И до чего же грустно и тяжело было от сознания, что я не имею права пойти с мамой на привокзальную площадь, сесть на трамвай и поехать на Зелёную улицу, где одиноко грустит весь этот день бабушка…

Ведь всё это рядом, а пойти, поехать – нельзя. И когда теперь это станет возможным и станет ли?.. Мы с мамой поблагодарили наших начальников за предоставленную возможность в этот день побыть вместе и крепко-крепко обнялись и поцеловались. Стоянка оказалась очень непродолжительной. Как будто специально для нас. И вот эшелон снова тронулся в путь. А я сколько мог махал маме рукой, удаляясь от неё всё быстрее. Щемило сердце, было тяжело…

Так закончился тейковский период моей военной службы… На всём пути следования нашему эшелону была открыта «зелёная улица». Мы неслись с большой скоростью, оставляя за собой большие и малые города, поселки, деревушки и провожающие нас всегда зелёные светофоры. Останавливались лишь по крайней необходимости технического характера. Мы понимали, что нас торопят, что где-то мы очень нужны. Но где? Этот вопрос волновал, конечно, всех.

Наконец, остановились. Это был город Андреаполь, небольшой, тихий городок. Вышли из вагонов. Стали раздаваться краткие распоряжения. Нам – штабным службам и подразделениям – предстояло разместиться в частных домах.

На другой день нам стали выдавать сухой паёк, специально предназначенный для десантников. Раздавали симпатичные конфетки – сухой спирт в шоколаде. Начальники стали распределять личный состав экипажей самолётов. Поняли без разъяснений: летим! Кстати, эти «конфетки» были для одной цели: согреться, когда будем в тылу врага, на открытой местности в холодную погоду. И вообще, – они «подогревали» не только тело, ну и душу, «настроение»…

Ждём команду! Прошёл день, прошло два. Всё спокойно. В чём же дело? Почему тогда так спешили?

Из Андреаполя бригада так и не улетела. Со временем распространился слух, что высшее командование отменило нашу десантировку, так как немцы успели узнать о подготовленной операции и уже готовы были нас встретить. Видимо, разведка и контрразведка в этом случае оказались достойными друг друга. Может быть, это нас тогда и спасло…

В Андреаполе жили ожиданием. Коротали день за днём. Самым ярким событиям, оставшимся в памяти, был, пожалуй, вечер в местном клубе, когда «выступал»… Григорий Чухрай – наш комроты связи. Он превосходно владел (вероятно, – владеет и по сей день) гипнозом. И в этот вечер он великолепно продемонстрировал свой талант. И не только гипнотизера… Свое выступление он построил в форме театрализованного представления, имевшего определённый сценарный замысел. Вот, например, один из «номеров» программы. На сцену приглашались несколько солдат. Чухрай довольно быстро загипнотизировал их, а потом стал диктовать им свою волю! «Вы на берегу реки, спускайте в воду лодку, садитесь в неё, начинайте грести» – и парни «налегли» на весла. Чухрай продолжал: «На реке появились волны, лодку начинает покачивать» – и парни стали покачиваться из стороны в сторону. «Волны усиливаются, лодку сильно качает… Лодка переворачивается, и вы оказываетесь в воде…» – солдаты точно имитируют эту ситуацию. Сидящие в зале в полнейшем восторге! И далее: «Вы плывете к берегу, вышли из воды. Снимайте гимнастерки и выжимайте их…» – всё это было проделано «попавшими в беду» парнями. Позднее, вспоминая это представление Григория Чухрая, я невольно приходил к мысли, что уже тогда активно и оригинально стало проявляться несомненное режиссерское дарование этого талантливого человека.

Григорий Чухрай в военные годы. http://mirmol.ru/blogs/moja-vojna-grigorij-chuhraj-rezhisser-frontovik

В последних числах декабря 1943 г. нам было велено погружаться в вагоны. Куда? Да разве объявляют об этом воинским частям, да еще в военное время!.. И вот случилось так, что именно 31 декабря, как будто специально для встречи Нового года, мы прибыли в город Калинин⁹, честь по чести – прямо на вокзал! Выгрузились. А что дальше? Кажется, толком ещё никто об этом не знал. Нам – штабным офицерам – сказали, чтобы мы шли искать себе ночлег в домах в районе вокзала. И мы пошли. Вскоре, дело было уже к вечеру, я договорился о ночлеге с хозяевами одного маленького деревянного домика совсем рядом с вокзалом. Люди – муж c женой среднего возраста с дочерью лет десяти-двенадцати – оказались очень милыми, добрыми, приветливыми. Это была бедная семья, как-то уцелевшая в период оккупации, простые русские люди, много пережившие, и потому готовые всем помочь другому человеку, обратившемуся к ним с просьбой. В этом почти пустом доме, конечно, не оказалось для меня кровати. Мне предложили добротную скамейку (в мой рост) за печкой, под полатями. Там тепло, печку только что натопили, а мне это оказалось очень кстати. Я почувствовал, что, кажется, заболеваю. Видно, простудился: жар, озноб, слабость. Хозяева предложили мне горячего кипятка, но я отказался – хотелось как можно скорее лечь и согреться. Снял шинель и сапоги и лёг, накрывшись шинелью, заметил, что было восемь часов вечера. И сразу уснул.

1944

Просыпаясь, открыл глаза, – точно такая же картина: в кухне горит свет, за столом сидят хозяева. Спал ли я? И тут мне всё объяснили обрадованные моим «пробуждением» хозяева. Оказалось, что я спал ровно 24 часа! И проснулся тоже в восемь вечера, но уже 1-го января. Так я встретил новый – 1944 год. И, пожалуй, самое важное: проснулся и почувствовал себя совершенно здоровым человеком! Вот, что такое добрый сон…

Несмотря на позднее время пошёл искать своих. Нашёл и узнал, что завтра надо перебираться на новое место «жительства» … B лес, километров на пятнадцать от города.

На этом месте повествование о военных годах Е. П. Иванова заканчивается. Правда, о службе в г. Калинине Евгений Павлович упоминает еще в «мирной» части своих мемуаров, где указывает, что его часть находилась под Калинином с января до августа 1944 г. При этом следующий раздел «Воспоминаний» начинается с момента демобилизации Евгения Павловича из действующей армии в мае 1946 г.

Как проходила служба между августом 1944 г. и маем 1946 г.? Из разговоров в семейном кругу можно было узнать, что часть, в которой служил Евгений Павлович, впервые приняла участие в боевых действиях лишь в апреле 1945 г. – в ходе Кенигсбергской операции. Сам Евгений Павлович при первом же боевом столкновении был тяжело контужен и оказался в госпитале, где и встретил известие о конце войны в мае 1945 г. Мама Евгения Павловича упоминала, что навещала сына в госпитале после контузии, но где находился этот госпиталь и куда после выписки из него был направлен на службу Евгений Павлович – об этом информация не сохранилась. Сам Евгений Павлович избегал разговоров о боевом периоде своей фронтовой жизни, хотя нередко и охотно рассказывал своим родным о предшествующих событиях службы в армии в военное время: о дружбе с Шамилем Агишевым, об учебе на курсах военных переводчиков в Москве, о прыжках с парашютом и т. д. – примечание составителя.

II. Московская консерватория

Фото Е. П. Иванова на заявлении о поступлении в Московскую консерваторию

«Московская консерватория… Став ее студентом, я постоянно испытывал какое-то трепетанье, волнующее чувство: это наша святыня, национальная гордость; здесь работали и творили великие музыканты прошлого, здесь и сейчас воспитывают молодежь прославленные музыканты, имена которых известны всему миру… Со студенческих консерваторских лет мы были хорошо знакомы со многими, ставшими позднее очень известными исполнителями. Встречаясь с ними на концертах, чаще всего в Иванове, мы чувствовали себя давними „однополчанами“, и мне было очень дорого и приятно, что встречи наши доставляли взаимную, кажется, радость, во всяком случае, мне – очень большую…»

Е. П. Иванов, «Воспоминания»