Czytaj książkę: «Долгая машина»

Czcionka:

ISBN 978-5-0064-0572-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В памяти рылся – забвенье наскрёб…

В памяти рылся – забвенье наскрёб…
Для мыслелова, как для змеелова,
для рудокопа, что стал землекоп, —
гулкое нечто для тихого слова…

Как ни любви, ни полцарств, ни чинов,
вместо всей жизни, чем вдаль, тем нелепей,
тёмная масса просмотренных снов,
редкие вспышки на вспомненном небе…

Снегом декабрьским лицо уколи,
светом весенним зардейся здоро́во —
всё это прошлое. Что там вдали
слышится, светится? Зарево, слово…

Не говори мне, что знать и беречь,
сам расскажу, как понятно и грубо,
как невозможно запутывать в речь
это мычание у жизнелюба.

В сентябре, проходя «флюрографию»…

В сентябре, проходя «флюрографию»,
орфографию справок и скук,
мысль о будущем – просто оставь её,
отправляйся в октябрь, мой друг.

В октябре будут павшие, ставшие —
чуть надавишь – рассыпанный звук,
листья жёлтые, листья летавшие,
отшуршавшие листья, мой друг.

Что ни осень, средь праха и вороха
с этих листьев, тоски на краю
не возьмёшь ничего, кроме шороха,
кроме вида полёгших в бою…

Сбиты с дерева, ветром изломаны,
слиты в кучи, в сухие ряды —
это самое время, знакомое,
тощих веток и хрупкой воды…

В лёд и в сахар всё станет заковано,
что ни город, то пряничный вид,
что ни грусть без причины – кого она
средь холодной судьбы удивит…

Как внутри у тебя ни колышется,
как ни осень повсюду, чёрт с ней:
замечай лишь, что жжётся, что дышится
светом воздуха, свежестью дней…

Взгляд живучий, кипящие волосы,
кровь желаний и юность взаймы —
я к тебе обращаюсь по голосу
из упавшей листвы, из зимы…

Средь лица выражений счастливых…

Средь лица выражений счастливых
почему, если долго смотреть,
в этих синих глазах, в чёрных сливах —
то ли страшная жизнь, то ли смерть?

Женский омут, притихнувший жадно,
как бы смех его ни заволок,
словно текст, где от слов непонятно,
но читается снег между строк…

Знаешь лишь, что легко далеко ты
можешь быть заведён и нести
крест гитары, звезду идиота
где-то в сердце и в небе пути…

За любовью, за синим проклятьем,
не учи тебя жизнь ничему,
не цыганское это занятье —
знать про всё, поступать по уму…

Неизвестность, которая глуше
самой смерти, приличней подчас —
за глаза, за смотрящие в душу,
за тревогу, зовущую нас…

Зимний пляж

I. Ты говорила: «Вот волнолом…

Ты говорила: «Вот волнолом,
лодки, зимующие на причале,
вот горизонт с бороздою леса,
речка, покрытая снегом, – вот,

люди, стоящие на гвоздях,
после лежанья в парно́м раю,
пляж, разорённый нашествием льда,
с железными пальмами на ветру.

Вон – уходящая в воду коса
с зубцами, торчащими, как надгробья,
вот – апрельские рыбаки,
вьющие крохотные воро́нки.

Это пространство с кипячёным небом,
промёрзшим полем, берлогой реки —
вот оно, вот дома́, вот деревья,
берег вот, вот я, вот ты…

Ты, смотрящий та́к на меня,
как смотрят вдаль, не зная, что делать,
с этой далью, закованной в лёд,
с небом, поданным, как на блюдце…»

Ты говорила так, так я слушал
слова с приподнятой интонацией,
слова-параллели, слова-доказательства,
слова, расщеплённые на лепестки…

Честная королева изощрённых монголов,
римский папа европейской логики,
темноглазая орхидея спокойной воды,
серебряный голос с весенней улыбкой —

я брал тебя за́ руку, в тонкой перчатке,
с замёрзшими пальчиками, чувствовал, как
средь поля, где пасмурно и просторно,
было тепло – ты улыбалась.

Немного взволнованно, с лицом, как будто
случится страшное и желанное,
ты говорила, а я угадывал
мысли, которые больше чувствуешь…

Мимо – со́сны росли на небо,
кто-то плёлся с велосипедом,
снимал на камеру, сливался с природой,
тонул в неясном вечернем фоне.

Речь, припрятанная в тесной речи,
песня в песне, запнувшийся каблучок,
губы, которые обжигал
свежий холод речной равнины, —

я знаю тебя. Я помню, что сон
пугает одним, а на деле – другое,
что у природы и честной скуки —
честно одно: мы здесь вдвоём.

Что ты сильна, но плачешь от нежности,
что нет тепла теплей, чем средь холода,
что много слов означает одно.
И вот говорю: «Я буду честным».

II. Это – как слышать тебя, настоящую…

Это – как слышать тебя, настоящую,
различать сквозь простор и ветер твой образ,
говорящий мне: «Я одна», «Ты хороший»,
«Эти сосны растут везде…»

Круг от солнца, похожего на луну,
пасмурный лист ненаписанного неба
и вся, во мне остающимся голосом,
ты звучала – песня о снеге…

Глянул на фото и словно обжёгся…

Глянул на фото и словно обжёгся:
в профиль светилась, красиво стоя́,
так сохранилась, что не уберёгся
от подступающей памяти я…

В городе, где не родился, не вырос,
дом твой таков, что домашнее нет,
здесь мы смеялись, взлетали, ложились,
делали лицами трепет и свет.

В людях, предметах, открывшихся видах,
в съехавшем небе над родиной крыш
ты улыбаешься, вдох мой и выдох,
ты прикасаешься, ты говоришь…

Ты почему загораешься, тлеешь,
прячешься в грудь мою, словно домой,
ты почему так неловко умеешь
мною болеть о тебе о самой?

Как хорошо, что так сердце свирепо,
что успокоить – поди разберись…
Значит, хоть что-то во мне вроде неба —
синего флага на тёмную высь…

Я слышал, что римлян…

Я слышал, что римлян
сгубила уставшая власть,
и, небом ушиблен,
ты можешь устать или пасть…

До света лучивший
всю ночь, как листок на суку,
торчавший, лечивший
четвёртую в тексте строку,

ни капли не спавший,
ловивший у неба совет,
про всё вспоминавший
о чём-то забывший поэт,

про власть над собою
не знавший, но, как на краю,
мольбой и ходьбою
империю длящий свою.

В кромешном чертоге
патриций одной простыни,
какие там тоги
носили в сенате они…

Какие-то óрды
напором сметал легион,
ты сон гонишь твёрдо,
и всё возвращается он.

Придёт и обманет,
усталостью ляжет верхом,
но текст перестанет
и станет обычным стихом.

И ты перестанешь
быть Римом и станешь рекой,
и, может быть, ранишь
однажды четвёртой строкой.

Органный зал

Я вошёл сюда, половицей скрипнув, —
в зал органный с чуткою тишиной,
чтобы стать убитым вот этой скрипкой,
этим деревом, этой его струной.

Средь усилий гулких и тихих ритмов
не одна лишь скрипка скрепляла нас,
но она запомнилась, как молитва,
говоримая искренне в трудный час.

Средь других играющих инструментов
так она тянула свою струну…
Так про жизнь крутила, как киноленту,
затяжную, злую, мою вину…

Что звезда из глаза скатилась скупо,
словно всё простилось, и понял я:
этот свет скрипичный, природа звука —
это есть твой голос, душа моя…

О, убийца словом и посторонний
обитатель улиц, жилец домов,
почему же хору таких гармоний
ты давно созвучен среди шумов…

Гордецу до смерти и жизнелюбу —
деревянный зал, тишину-погост,
где Господь скрывался в готичных трубах,
где заплакал я, – оказался прост…

Описание поцелуя

Силой травы, прорастающей асфальт,
глупостью реки, сталкивающей суда,
неотвратимостью мудрого утра —
я целовал тебя, загнанную в смех…

По твоим уступам, овалам, земляничной мякоти,
обнимая запах отвечающего тела,
я задыхался наверх, торопя дыхание,
вжимался в тебя обезоруженным зверем.

Ты – превращалась в дикую сладость,
васильковое поле, капли на струнах,
в опьяняющие глаза, темнеющие близко,
ты звенела в ответ понятливой нежностью.

В тебе, открытой, как детская книга,
я ходил и читал не сказанные слова:
«Милый», «Любимый», «Я без тебя не могу» —
средь будничных фраз и междометий…

Всё это мелькало, всё это то́,
чего человек устыдится, как слабости,
чем назовёт по имени чувства,
меняющие жизнь, не дающие выбора.

В твоей стране зачёркнутой нежности,
исправленной любви, многоточий взгляда
так много вежливых умных страниц,
где тебе удаётся не плакать одной…

Не плакать вдвоём, не плакать со всеми,
не плакать со мною – влившимся в губы,
говорящим, как нет ничего, как это
похоже на сон, забывшийся прежде…

Тело твоё, которое я чувствую
горячими прикосновениями сквозь одежду,
его изгибы, его волнение —
с приветливой силой оно отвечало…

С горечью инея, усыпляющего траву,
с живостью судна, затёртого во льдах,
с выживанием на ощупь среди темноты —
ты длилась, плавилась, прекращалась…

И странно отпрянув, как будто в игре,
смотря друг на друга детским испугом,
мы дышали с улыбкой, и я видел близко
твоё тепло, твоё желание…