Спасибо Вам! Рассказы о реальных людях

© Евгений Фёдоров, 2019

ISBN 978-5-0050-8556-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается моей маме Федоровой Марии Николаевне.

Тревожится за сына постоянно,

Святой любви великая раба.

Р. Гамзатов

«Создание малой прозы – особое искусство, нередко ставящее в тупик даже мэтров от литературы. Чтобы написать хороший рассказ, новеллу или притчу, недостаточно найти интересный сюжет. Писателю нужно раскрыть проблему, вывести яркие характеры, обрисовать характерные детали, и всё это – в небольшом по объёму тексте.

Рассказы Евгения Фёдорова можно смело назвать «безупречными» – они полностью соответствуют всем литературным требованиям. Автор, юрист и литератор из Татарстана, создаёт короткие, но исключительно выразительные реалистические произведения. Надо сказать, реализм не в чести у современных писателей. Стало модным разбавлять описания повседневной жизни элементами детектива, мистики и даже фэнтези. Евгений Фёдоров остаётся верен русской классической традиции – рассказывать о том, что происходит «здесь и сейчас», вкладывая в произведение определённые идеи и чувства.

Читая рассказы Фёдорова, опытный читатель почувствует приятную ностальгию. Стиль и интонация текстов невольно напоминают позднего Чехова, Куприна, Бунина. Вместе с тем, радует отсутствие подражательности. Писатель использует собственные художественные средства для изображения действительности.

Тематика рассказов Е. Фёдорова – истории обычных людей с их повседневными радостями и печалями. Временные рамки достаточно широки, от советской эпохи до наших дней. Каждое произведение освещает короткий эпизод, обязательно делая отсылку к предыдущему жизненному опыту героев. По сути, это сжатые повести, в которых умещаются полные биографии, истории взаимоотношений друзей, супругов, родителей и детей.

Безусловное достоинство всех рассказов – язык, выразительный, сочный, со вкусом дополненный простонародной лексикой. Ёмкие фразы складываются в своеобразную мелодию. Автор словно бы ведёт неторопливый монолог, не споря с читателем, не пытаясь эпатировать его. Просто рассказывает истории из жизни, наполняя их своими эмоциями. Выводы каждый сделает сам.

Рассказы Е. Фёдорова – достойное продолжение традиций русского реализма. Жизненные сюжеты, достоверно описанная психология героев, нравственная глубина – всё это будет близко широкому кругу читателей».

Алексей Герасимов, ведущий специалист

по работе с клиентами, РИ «Эдитус», г. Москва

«…Происходящее в рассказах Евгения Фёдорова излагается складным, с нотками народного напева, простым и ритмичным языком. Впрочем, автора есть и за что поругать здесь. Несмотря на краткость, в тексте встречаются лишние слова. Это бич многих и многих пишущих, но внедрить их в такой малый объём нужно было умудриться.

Сюжеты произведений скроены по реалистическим принципам единства времени, места и действия, что, учитывая небольшой объём текста, вполне оправданно. Герои повествования от вступления к финалу преодолевают не только обстоятельства, но и собственные слабости. Благодаря чему развязка выглядит логичной и естественной. Смекалка, чаще всего с которой разрешается финал, усиливает ощущение сказочности, но не противоречит реалистическому тону историй… Автор имеет полное право любоваться своими созданиями, радоваться их счастью, переживать создаваемое, что он с успехом, не скрываясь, и делает. Этой искренностью он увлекает и читателя, чем и решает главную задачу художественного произведения: даёт читателю возможность вместе с собой прожить чужую жизнь, посмотреть на мир и на себя глазами другого человека, принять на себя прививку от зла, наполняющего реальность, через соприкосновение с искусством. Одним словом, автора тут есть за что похвалить, за перо он взялся не зря».

Андрей Ларин, редактор

журнала «Новая Литература», г. Москва

Часть 1. Вспоминая детство

Дедушкин мед.

Жаркий июльский день середины месяца – пора цветения гречихи и время активного медосбора пчеловодов. В саду, среди яблонь, кустов малины и смородины, у дедушки стоял десяток ульев синих и желтых цветовых оттенков. Да, пасека небольших размеров, не заточенная на заработок: мой дед не гнался за количеством и выгоды не искал. Порой, весь собранный мед он раздавал просто так, от души, родственникам и соседям, а сами с бабушкой оставались без сладкого. Пчеловодство – работа не из лёгких, требующая и физических, и умственных сил, к тому же, в жару через лицевую сетку дышать трудно, а для дедушки не было лучшего отдыха – энергией заряжался.

Неутомимые работники-пчелосемьи, полностью загруженные, возвращались домой с распложенного за огородами гречишного поля, ароматного и нежнейшего моря оттенков розового цвета, садились на леток, передавали по акту сдал-принял нектар и пыльцу пчелам-приемщицам, и снова отряд сборщиков улетал. Дед открывал крышку улья, и нас недружелюбно встречали встревоженные непрошенными гостями сёстры пчёлки Майи. Брови нахмурили и смотрят на нас злыми глазами, готовые броситься на защиту своей гудящей семьи. Тогда дедушка брал мозолистыми руками дымарь и нагнетаемой мехами струей дыма тлеющего трутовика усмирял, успокаивал черно-желтых полосатиков. Затем он отдирал пахнущий прополисом край холстика от рамок и вдыхал его. «Если пчёлы повернуты ко мне попками, значит, дымом пыхтеть больше не надо», —учил меня. Осторожно доставал рамки и внимательно осматривал со всех сторон и продолжал: «Мёд запечатан, значит, зрелый. Будем качать», – заключал он.

Помню, был озадачен тем, что дедушку никогда пчёлы не жалили. Это сейчас задним умом понимаю: он был просто добрым и пчел любил, и, мне кажется, они отвечали ему взаимностью. Я же для них был человеком пришлым, пахнущим невкусными городскими запахами. Стоял рядом, смотрел и боялся лишним движением ещё больше разозлить их. Думалось, что они все жужжат только над моей головой и сетка на лице не спасет от их вездесущих жал – ходил бы я потом опухший. Пока дед не видел (заругает: «чего зазря пыхтеть»), хватал спасительный дымарь и окуривал себя с ног до головы.

Дедушка ножом аккуратно распечатывал соты и рамки устанавливал в кассеты медогонки. И вот наступал мой самый любимый этап – откачка меда. Хватал обеими руками ручку и, тренируя бицепс, раскручивал как центрифугу. Дед меня хвалил, и я, довольный, улыбался до ушей, с ещё большим усилием налегая на ручку. С каждым оборотом скорость становилась больше, а моё пыхтение – громче. Подчиняясь центробежной силе, мед расплескивался по стенкам бочки и постепенно тягучей массой сползал вниз. Рядом уже стояли люди, готовые подставить свои ведра и банки. Дедушка открывал кран, и светло-коричневая, пурпурного оттенка, струя гречишного меда тянулась и не прерывалась, наполняя тары всех желающих.

Как заслуженную награду за проделанную работу (и деду помог, и мышцы подкачал), я обожал краюху хлебушка макнуть в свежий, насыщенный ярким запахом сушёных трав и полевых цветов гречишный мёд, смачно пожевать, почувствовать терпкость, жжение, небольшое першение в горле и запить молочком. Божественный, ни с чем несравнимый вкус. Бабушка потом ругала за крошки в медовой миске. Говорила: «Надо есть ложкой!» Но ведь хлебом – вкуснее.

Десятки лет прошло, а память о любимом деле дедушки и вкусе его меда до сих пор греет меня.

Чай дедушки.

Как же было здорово чаевничать с дедом, когда теплые посиделки у самовара устраивались летним вечерком. В приятном предвкушении я усаживался за стол, во главе которого дед шумно прихлебывал черный байховый чай, кряхтел от удовольствия, вытирал полотенцем вспотевшее лицо и травил забавные байки.

У бабушки и дедушки быт был простым, без изысков, впрочем, наверное, как и во всех деревенских домах. Однако ж уюта от этого меньше не становилось.

Широкая скамья буквой «г» огибала стол и дальним концом упиралась в стену. На стене по левую сторону от рукомойника и лохани висел дедом сколоченный из тесаных досок посудный шкаф. На той же скамье, у окна, стоял сепаратор, в будние дни на нем бабушка делала самые вкусные в мире сливки.

Часы с кукушкой и гирями в виде елочных шишек на цепочке висели над моей головой. Каждые полчаса дверь открывалась, вылетала невзрачная птичка и механическим голосом «пела» ку-ку отведенное количество раз. Рыжая Мурка о мою голую ногу терлась, ластилась мурча, требовала свою порцию внимания. В настежь открытые створки окна я вдыхал нежность яблони в цвету. Все эти мелочи создавали ламповую атмосферу. Как картина перед глазами.

Готовый поделиться кипяточком самовар на жостовском расписном подносе стоял на краю стола, певуче пыхтел пузатыми боками в усталом изнеможении. С каждым выпитым блюдцем разговор делался неспешным. Преимущественно велись беседы о животных и огородных посадках, не особо интересные мне в силу юного возраста. А вот к завершению, когда хозяйские темы исчерпались, дед переключался на шутливые.

– А знаешь, внучек, как мы сейчас пьем чай? Как называется этот способ? —вопрошал дед хрипловатым голосом, шумно отхлебывал и очередной кусок сладкого белого камня брал из мастерски изогнутой стеклодувом сахарницы.

Я почесывал затылок: всегда пил и не задумывался о названии.

– Просто пьем, и все. Без названия.

– Вот! Не знаешь. Как мы пьём, это называется вприкуску, – дед понизил голос, будто нечто сакральное поведал.

– Сахарок размачиваешь в блюдце, чтобы помяхше стал, кусаешь и чайком запиваешь. Всё делаешь со смаком, с удовольствием. Во! – Для пущей убедительности степенно продемонстрировал сказанное.

– Старый, опять ты завел свою пластинку! Отстань от малого! – отчитывала незлобиво бабушка и замахнулась на деда.

– Бабушка, не ругай деда! Мне же интересно.

Дед рассказывал также, что раньше вприкуску пили совсем по-другому: через сахар. Отколотый кусочек «Сахарной головы» с синим отливом, по твердости напоминающий камень, зажимали между передними зубами и через него потягивали ароматный горячий напиток, издавая при этом шумные характерные звуки. Я пытался повторить трюк с сахаром, однако ж не получалось, ловкости не хватило.

– Дедушка, а почему сахар называли «Сахарная голова»?

– Когда его делали, сахарный сироп заливали в похожие на конус формы. Он застывал, форму снимали, а глыба сахара походила на голову. Вот и прозвали его так.

– А знаешь, как пить чай вприглядку? – хитро подмигивал дед.

– Неа. А как это? Приглядывать за сахаром, чтобы не украли? – я пожимал плечами, а дед хохотал над моей версией. Бабушку тоже повеселило мое предположение.

– А делали, значит, так. Сахар мой батя клал в центр стола, мы всей семьей смотрели на него и хлебали пустой, постный, иногда даже морковный, чай. В старину, знаешь ли, сахар был шибко дорогой, вот так и экономили. Уразумел, внучек?

Я слушал деда с огромным интересом, опустошая блюдце. Он подливал обжигающего напитка и умолкал, видимо, уносясь в свое далекое босоногое детство.

В завершение ликбеза я брал маслицем щедро намазанный шмат бабушкиного хлебушка, да вприкуску с сахарком, да прихлебывал горячего чая из блюдца и опустевший граненый стакан под носик самовара для очередной порции подставлял. Все проделывал со смаком, с удовольствием – как дед учил. А как же: дед плохому не научит.

Вернуться бы на денек в то время, с наслаждением попить чай с дедом и послушать очередную забавную историю.

Зима в деревне.

Поздний предновогодний вечер. Глубокая тишина, будто всё замерло, затаилось перед шумными праздниками. Как по заказу ни одной проезжающей машины. Гирлянды огней на елках в домах напротив, словно морзянкой мигают: «Скоро Новый год!» За моим окном белая стена танцующих в свете фонаря снежинок призывает честной народ выйти на улицу и почистить дорожки. Эх, как соскучились мои руки: взять бы лопату, почувствовать гладкую поверхность деревянного черенка да покидать пушистого снега. Затем повернуться и с удовлетворением посмотреть на проделанную работу. Представил себе эту живую картину, и вспомнилась зима в деревне.

В былые времена, когда лето было летом, а зима – зимой, снегу наметало вровень с крышей избы: бросишь взгляд на деревню, и только чёрные трубы, дымящиеся на фоне бескрайней белой целины, видны. На ночь запирались, лопаты оставляя в сенях, поближе к двери. Иначе утром не выбраться по сугробам к сараю скотину кормить.

Дыхание облачком пара растворяется в морозном, колючем воздухе, пахнущем конским навозом. Развалившийся в санях на соломе мужик в тулупе окриком погоняет лошадь. Небо чистое, кругом светло до рези в глазах. Но нас это не останавливает. С соседкой – веселой, боевой девчонкой Маринкой в огромном сугробе копаем штаб, благо снег прессованный и можно вырезать кубики, формируя стол и стулья. А если наиграемся в войнушку, бесстрашно, громко оглашая округу криками: «Урааа!», сальто-мортале прыгаем с крыши дома в зимнюю перину до «не могу больше».

А когда сил не остается, краснощекий, уставший, но довольный, вваливаешься через порог в избу, как в бане пару напустив. Бабушка наругает, потребует вернуться в сени веником смахнуть снег с валенок. Быстро скидываешь простуженную верхнюю одежду и прижимаешься к теплому, выкрашенному известкой боку печки. Отогреваешь замерзшие пальцы, будто в них тысяча иголок воткнута, и слушаешь музыку «симфонического оркестра»: печь гудит натужно, как труба, завышая и понижая тон; бабушка звенит и гремит заслонкой, как медными тарелками, вытаскивая ухватом из утробы печи чугунок с гороховым супом. Вкусный запах разлетается по всем углам задней избы. Мне невтерпёж – еще немного и изойду слюной. Дед по случаю праздника выставляет на стол уже поспевший пузатый, медного отлива самовар и зовет к столу. Отменно притомленный супец с красноватой картошкой и неразвалившимся горохом в прозрачном бульоне быстро заканчивается в моей тарелке под звон ложки.

Хочется еще, но добавки не прошу: нужно место для ароматного чая. Нальешь в блюдце горячего заваренного зверобоя, душицы и шумно отхлебываешь с янтарным ароматным медком вприкуску, причмокивая и кряхтя от удовольствия.

Напившись чаю, возвращаешься на печку, в обнимку с рыжей кошкой поудобнее расположишься на лежанке за цветными задернутыми шторками. Глаза закроешь и слушаешь тиканье часов с кукушкой и негромкий разговор стариков. «Завтра надо секретную комнату в штабе выкопать», – успеваю подумать и проваливаюсь в сладкий, ничем не тревожимый сон. Тепло, хорошо и спокойно. И амбре дедушкиной бражки во фляге рядом не помеха.

Маленькая бабушка.

С давних детских времен поселилась в моей груди почти ежевечерняя щемящая боль по неустанно ждущей бабушке, живущей по соседству с моей родной бабушкой. Я часто ее вспоминаю. Со временем стерлось из памяти выражение лица, но трагичный и вместе с тем тёплый образ остался нетронутым. Да, тогда я был сопливым мальцом и всего понимать не мог. И тем не менее, чувство вины – будто недодал, не доделал, не договорил – закрепилось во мне намертво.

Вечером, когда мычащее стадо коров разошлось по домам, когда струйки молока отзвенели по стенкам ведер и Буренки, подоенные, стоят в хлевах, жуя вкусно пахнущую свежескошенную траву, когда вдоволь поел парного молока с краюхой ноздрястого хлеба, вновь выбегаю на улицу и вижу маленькую, сгорбленную бабушку-соседку, вышедшую посидеть на крыльце.

Одинокая бабушка на крыльце с резным обрамлением, одиноко стоящего на окраине деревни старого, но всё ещё крепкого, дома, в тени такого же старого и большого дерева. Она часто вспоминала, как с мужем бережно садили это дерево, как всем миром ставили пятистенок, как вырастили трех замечательных, трудолюбивых сыновей и как отказывалась верить с фронта пришедшим четырем похоронкам.

Крепкая для своих глубоких лет, высохшая годами и тяжёлой работой, она семенила ножками довольно резво. Завидев нас, безбашенно носящуюся детвору, подзывала к себе и, каждого, обнимая, ласково теплой ладошкой по голове гладила. Как своих внучат любила нас – грела свое сердце, и ее маленькое сморщенное лицо сияло. Чувствуя ее теплоту, мы льнули к ней и наперегонки бежали в гости, зная о ждущем нас угощении. Сидели за столом у открытого окна и ногами болтали, за что получали упрёк: «Нельзя ногами болтать. Черта катаете!» Макая в крупную соль, ели вареные куриные яйца, грызли круглые лимонные конфеты, обсыпанные сахаром, и запивали чаем из граненых стаканов. Бабушка смотрела на нас, что-то неслышно шептала губами и уголком платка вытирала глаза. А мы жевали и не понимали своими детскими головами причину ее слез.

У нее всегда в избе пахло только-только вышедшим из печи хлебом. В углу стояла железная кровать с круглыми, блестящими набалдашниками спинок и пирамидкой подушек у изголовья. На подоконнике в чугунке росло раскидистое алоэ. Вдоль стены тянулась широкая лавка, устланная вязаным покрывалом, которое постоянно сползало под нашими неусидчивыми попками. Цветной длинный коврик убегал под стол. На стенах висели довоенные, временем пожелтевшие, фотографии в деревянных рамках со стеклом. В сенцах на гвоздях висели пахучие пучки бабушкой собранных в лесу трав и небольшой мешочек орехов. Каждый раз, проходя мимо, я тайком через дырочку в мешке вытаскивал несколько штук.

В стеклах окон отражается спустившееся за горизонт закатное солнце. Сверчки ненавязчиво застрекотали только им понятные песни. Сумерки. Детвора, наигравшись, разбежалась по домам. И только маленькая бабушка, сложив руки на трости, все сидит на крыльце и старыми, подслеповатыми глазами смотрит в начало улицы – ждёт возвращения своих любимых…

Соседи.

Что значат соседи и какую роль они играют в жизни я уяснил для себя в далёком детстве, когда в семье одежда от старшего ребёнка переходила для носки в наследство младшему. Правильно ведь говорят: «Дети учатся не на словах, а на примерах». Вот и я учился, на ус несуществующий наматывал.

Сенокосная пора в деревне – одна из важнейших неотложных работ: накосить, высушить и привезти без потерь больших трудов стоит.

Когда доверху нагруженная высоким стогом сена машина приезжала домой, принято было дружно всеми соседями помогать, дабы до дождя быстрее убрать высушенную траву на хранение в безопасное место. Такая работа с шутками-прибаутками над младшими спорилась. Я, конечно, не стоял в стороне от этой весёлой движухи: тоже брал в руки вилы и присоединялся к работающим. Воткнул 3 острых зуба по самый ободок, побольше выхватил из общей кучи сваленного сена и, как муравей, несу высоко над головой. А за шиворот сыплется мелочь травы и к потной спине прилипает. Но не останавливаюсь почесаться, не хочу отставать от взрослых – засмеют: «Ты чего, Жень, филонишь?» И даже будущие мозоли не пугают. Работал наравне со взрослыми, без поблажек на возраст и жару. Сделал несколько ходок, чуть притомился и почувствовал усталость в отяжелевших руках, а во рту – пустыню Сахару. Жутко хочется пить. Зачерпнул ковшом холодной колодезной воды и, несмотря на ломоту в зубах, пью, как конь на водопое.

Довольно скоро сено оказывалось под крышей сеновала, а группа добровольных помощников за столом гостеприимной хозяйки. Тётя Вера Кузьмина никогда не отпускала, не накормив в благодарность вкуснейшими варениками с земляникой. За широким столом у открытого окна усаживались и стар и млад. Хозяйка ставила в центр стола большую миску горячей, пышущей паром, пахучей вкуснятины. А нас, изголодавшихся, уговаривать начинать уминать вареники было не нужно. Их следовало есть непременно руками, потому что просто гигантские размеры имели. Возьмешь один такой, красиво писанный умелыми руками тёти Веры, здоровенный вареник, откусишь краешек, и ароматный, не приторно сладкий, с легкой кислинкой теплый сок брызнет в рот. Этот божественный вкус никогда не забудется!

Вот так и жили, друг другу помогая: просто и душевно.

Гуашь на окне.

В моём советском детстве многие дети свои новогодние фантазии художественно выражали на окнах квартир и домов, срисовывая с открыток Дедов Морозов, зверушек, елочки и т. п.

В безынтернетные времена люди писали поздравления на открытках и отправляли почтой. Поэтому дома их много собиралось со всех праздников и дней рождений. Я брал толстую пачку старых открыток и, как карты, перетасовывал, выбирая новогодние с космонавтами и ракетами. Обязательно ставил на подоконник большую кружку горячего чая, отхлебывал вприкуску с конфетами «Каракум» и, окуная кисть в пластмассовые баночки гуаши, наносил на стекло мазки вышедшего в открытый космос космонавта. Когда вырисовывалась цельная картинка, как настоящий художник, задумчиво подперев подбородок рукой, отступал на пару метров назад оценить перспективу и пропорции. Довольный результатом, я выпивал остывший чай – последний хрустящий фантик с верблюдами на лицевой стороне добавлялся к лежащим на подоконнике – и заканчивал рисунок.

…В углу зала стоит пахучая елка с мигающей вьющейся по веткам гирляндой, разноцветными шарами и ватой на зелёных иголках, а в окне человек в скафандре приветливо машет рукой и поздравляет с Новым годом. И неважно, что окна на пятом этаже и никому с улицы мои художественные замыслы не видны.

Дела брадобрейные.

Как обычно, утром бреюсь, (ну как бреюсь – бреют) двухдневную щетину уничтожаю. Намазывая на кожу пахучий крем, вгляделся в мелкий шрифт на тюбике: «Ба! Знакомый производитель». А ведь я к названию приложил свою руку или вернее свой мозг.

Давным-давно участвовал в конкурсе: нужно было придумать название Российской парфюмерной компании, и приз был обещан внушительный, 500000 руб. Недолго думая, на одном дыхании написал около сотни вариантов, отправил письмо и благополучно уехал в санаторий. Возвращаюсь через 6 недель, конкурс, естественно, из головы вылетел. И вдруг приходит извещение о денежном переводе. Моментально вспоминаю о названии и призе. Ураааа! Радости моей не было предела, в голове затанцевала красивая цифра 5 с пятью нулями. Однако прочитанное сопроводительное письмо меня приземлило: предложивших вариант «Калина» была сотня, на них и разделили приз. Немного взгрустнулось о пролетевшей мимо половине миллиона, будто своих лишился. Ну, что ж, и 5000 были неплохими деньгами для того времени.

Сейчас обилие всяких кремов на любой вкус. И как это раньше мылом обходились? Мой дедушка к вопросу бритья подходил основательно, как к важному ритуалу, не терпящему суеты. Поочередно выставлял на серванте круглое зеркальце на подставке, миску с горячей водой, кусок мыла, полысевший помазок и опасную бритву. Степенно усаживался на табурет. И начиналось действо под мычание неизвестной мне мелодии. Уложенный помазком слой пены скрывал щетину. Лезвие острой бритвы, подчиняясь уверенным движениям руки, спокойно, несуетливо ходило по подбородку. Как завороженный, смотрел я на его движения. И улыбался: дедушка не будет колючим. Любил он обнимать и щетиной покалывать.

А папа брился электрической, «Харьков» называлась. Если он доставал из шкафа небольшой футляр коричневого цвета, я в нетерпении знал: походу в кино и мороженому «Пломбир» в вафельном стаканчике быть. Пару минут жужжания, и бритва со спиралевидным проводом аккуратно укладывались обратно в футляр. Последний, фирменный штрих – папа плескал на руки одеколон «Шипр» и, фыркая, растирал его по гладкой коже. Да-да, мой воскресный день пах «Шипром».

Гитарист.

Помню, с наступлением пубертатного возраста вдруг с удивлением обнаружил в одноклассницах сто-о-о-о-лько интересного. Будто другими глазами взглянул на них. Красиво изогнутые брови, стреляющие огненными стрелами глаза и завитки волос могли заставить забыть все их вредности. А при взгляде на выпуклости девчонок сердце начинало биться учащенно и лицо наливалось кровью.

Старшие ребята говорили: «Чтобы понравиться девчонкам нужно играть на гитаре. А ещё лучше – петь под неё. Это проверенный способ». Наматываю на ус бесценный опыт и придумываю план.

В нашей семье уже были два музыканта. Папа на гармошке играл. А брат в столь юном возрасте довольно неплохо умел играть на многих инструментах, в том числе и на акустической шестиструнке. Мне было неудобно просить, к тому же был уверен, аккорды выучить труда не составит. И вот, выждав момент, когда дома никого не было, втайне от всех взял в руки инструмент – погладил лакированную поверхность верхней деки, пробежался подушечками пальцев по ладам грифа, покрутил колки. Сваренные братом накануне струны выглядели новенькими. С усердием дергал и ударял по ним, извлекая, на мой взгляд, гениальные звуки. Я уже видел себя в грезах обласканным вниманием девчонок, толпами с истеричным визгом бегающих за мной. Но недолго преследовали меня фанатки. Всё, в том числе и муки домочадцев и соседей от моих адских какофоний, закончилось на раз-два. Взинььь – прозвенела, изогнувшись дугой, порванная струна. А с ней – последняя кода несостоявшегося гитариста.

Смотрю на покалеченный инструмент и понимаю: музыкантом мне не быть и песен дворовых не петь. Не моё. Решил продолжить заниматься танцами: они тоже нравятся девчонкам. Тем более, неплохо у меня получалось.

Теперь брат узнал: тогда струна порвалась не сама по себе. Надо поискать в шкафах, не завалялись ли там запасные.

Зарница.

Я метнулся за ножом, и через пару секунд мы с моей спасительницей хрустели сочным приветом лета…

Трепетные бело-желтые языки пламени поначалу будто стеснялись, робко облизывали колодцем сложенные поленья и неизбежно набирали силу, превращаясь в жаркий костер, с треском отстреливая искрами в морозную сонную тишину соснового леса.

Где-то далеко внизу, за косогором, спрятался в утренней дымке шумный город. А нам вдвоём с Вовкой Сальциным, тем самым конкурентом из рассказа о мушкетерском костюме, спокойно, хорошо и тепло. Назначенные классным руководителем главными костровыми, мы затемно привезли на санках охапку дров, всё необходимое для кухни и, довольные проделанной работой, сейчас сидим у огня, греемся, протягивая руки к теплу и, как опытные специалисты по кострам ведем беседы.

– Вовка, смотри, цвет дыма разный. На фоне деревьев он синеватый. А на фоне неба – желтоватый.

Кивком головы показываю на змейкой уходящий ввысь дым и замолкаем, глядя на это волшебство.

– А почему, знаешь?

Он посмотрел на меня узкими, будто в вечном прищуре, хитрыми глазками. Вот, гад, знает ответ и издевается надо мной.

– Не знаю. Может, потому что наверху холоднее? – пожимаю плечами, делая предположение.

– И дыму там холодно? Эх ты, балда, – смеётся надо мной товарищ.

– Зато я знаю, что можно было костёр по-другому разжечь. – пытаюсь реабилитироваться и продолжаю. – Это когда шалашиком дрова складываются, в центре кладется растопка и поджигается. На таком костре и еду можно приготовить, и одежду высушить, и ночёвку осветить. Он самый простой, его использует большинство людей. Только он дров много съедает и быстро выгорает. И называется он шалаш. А наш называется колодец.

Но мои, казалось бы, железобетонные познания, не убедили неугомонного оппонента. Он выкатил грудь колесом, громко засмеялся и, вышагивая перед костром, выдал:

– Подумаешь! Удивил! А я знаю целых 7 способов. Загибай пальцы: звездный, нодья, таёжный, закрытый (он ещё по-другому называется дакота или полинезийский), крот и два, которые ты назвал!

Вовка посмотрел на меня взглядом победителя и закончил:

– Мне папа книгу подарил, в ней про то, как ставить палатки и разжигать костры.

За дискуссией время пролетело незаметно, и подошедшая на игру «Зарница» колонна ровных квадратов-классов нашей школы поставила точку в споре. У нас уже всё было подготовлено: костер горел и ведро родниковой воды на треноге подвешено. О чём и доложили классной.

«Зарница»! Как много в этом слове для сердца школьника отозвалось. Кто из мальчишек и девчонок Советского Союза не играл в неё? Для нас, мальчишек, «Зарница» была сродни дворовой войнушке с автоматами и пестиками, но более масштабного и качественного уровня.

У нас она обычно проводилась зимой, накануне 23 февраля, и школьники с нетерпением ждали ее, потому что уроки в этот день отменялись. На подготовку давалось несколько дней. Все домашние дела срочно откладывались, и начинались сборы меня на войну: из ещё не старой белой простыни на швейной машинке мама шила маскировочную накидку; а я, по совету папы, из плотного картона вырезал погоны, красил и пришивал к плечикам пальто швами в несколько рядов, чтобы сложнее было отодрать.

После очередной проникновенной, напутственной речи, как Ленин на броневике, размахивающего руками военрука, по сигналу казенной ракетницы сотни разноцветных погон с криком «Ура» ринулись искать спрятанное в лесу знамя. Надо сказать, что непосредственно в самом сражении, срывании вражеских погон и поиске главного трофея «Зарницы» принимали участие только мальчишки: было всё как по-взрослому – мужики на войне, женщины в тылу. Девчонки колдовали на полевой кухне и лечили бойцов, вызывая у последних боль в животе от смеха. После первой же атаки к лазарету потянулись «раненые», санитарки их укладывали на носилки, перевязывали бинтами руки-ноги и от души мазали зелёнкой.

Глядя на всё это, мне становилось до слез обидно: самое интересное пропускаю. Там пацаны не на шутку мутузят друг друга, не жалея погон, сражаются за свой класс, чтобы знамя добыть, а я несерьезными делами занимаюсь. Мои заверения в том, что костер горит, суп варится и Вовка присмотрит за огнем «если чё», подействовали на классную, и я был отпущен в помощь товарищам. Как лось, кинулся в лес, но не стал идти тропой, протоптанной бойцами. Я пошел в обход по пояс в снегу, рассчитывая первым выискать трофей и тем самым принести победу классу. Однако чрезмерно увлекся, и ноги понесли не в ту степь.

Долго ли, коротко ли ходил по лесу, будто мне больше всех надо, никого не встретив и не найдя знамя, вернулся злой, замерзший и голодный. Меня ждало покрытое сажей, опустошенное ведро: весь вкусно пахнущий концентрированный супец со звездочками, о котором мечтал, представляя, как смачно буду его есть из своей глубокой железной миски, одноклассниками большим половником был вычерпан подчистую. Отряд не заметил потери бойца. «Сам виноват, нечего было, как трактор, лазить, где не попадя», – язвительное замечание классной, никак не уменьшало мою досаду.

От голодной смерти спасла одноклассница Римма: протянула руку, а в ней большое яблоко желтого цвета. Я метнулся за ножом, и через пару секунд мы с моей спасительницей хрустели сочным приветом лета. Поступок. Представляете? Кстати, она и сейчас такая же добрая душа, всё опекает меня, чему я безмерно благодарен.