Czytaj książkę: «Опаленные войной»

© Евгений Александрович Пекки, 2015

Редактор Владимир Павлович Судаков

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Граната для капитана Пернонена

Мелкий моросящий дождь почти полностью скрывал гулкий рокот бронекатера, который шел на малых оборотах со стороны Пудожа, огибая с севера Кижские шхеры. Он был почти не различим в тумане. За бронекатером на пеньковом канате следовала, подлетая на волнах, деревянная лодка-кижанка. С кормы за ней наблюдали трое в зеленых брезентовых плащ-палатках. Старший лейтенант НКВД Орлов теперь был войсковым разведчиком. Не первый раз его с товарищами забрасывали в тыл врага. С палубы стали различимы очертания берега и судно застопорило ход. Трое разведчиков спустились в лодку. Бронекатер, развернувшись, исчез в тумане, а лодка под веслами, которыми бесшумно гребли двое, ходко пошла в сторону берега.

Встреча

На краю Заонежского поселка с немудрящим карельским названием Ламбас-Ручей из старой бревенчатой баньки, вовсю валил дым из-под крыши. Банька, что стояла вплотную к озерной воде, топилась по-черному, а нагреть ее нужно было, как следует. Василий Грибанов дровишек не жалел. Он подбрасывал их в топку с удовольствием покуривая самокрутку. В конце октября 1943 года не самое веселое время было в Карелии. Однако, когда тебе всего двадцать пять лет, то в жизни всегда находятся приятные моменты.

Все в этот день вроде складывалось удачно. С утра, правда, пришлось немного потрудиться. Наколол Вася дров для бани и в избу, картошки вытащил два мешка из погреба, куриц накормил, поросенку хряпы капустной навалил да навоз вынес. Вспомнил, что комендант еще вчера велел рыбы на уху к нему доставить. Пришлось со стариком Оятевым грести на лодке по озеру с полверсты. Сетки пока нашли, потом похожали, а потом против ветра гребли уже к дому – часов больше трех прошло. Застыли оба. Улов оказался невелик. Щучка попала да два налима, а еще с два десятка окуней, которые в корзине били хвостами и ярко сверкали красными плавниками. Оятеву за помощь он отсыпал десяток окушков на уху, остальное оставил в тазу, в холодном чулане родительского дома. Застынув на Онеге, самое время было баньку затопить, суббота все-таки.

Вода в большом чугунном котле по краю уже начинала пузыриться, когда Василий, с удовольствием потягивавший самокрутку с настоящим листовым табачком, услышал легкий скрип и неспешные шаги по доскам, что вели к бане от дома.

– Кого это несет нелегкая? – промелькнуло в его голове. – Мать так не ходит. Да и с чего бы ей из дому допережь меня в байню идти? Она, поди, из налимчика рыбник сейчас в печку ставит, да калитки картофельные. Старик Оятев мог, конечно, притащиться, но вроде только ушел и при ходьбе его частый кашель за версту слышно. Солдаты финские и полицаи, те сапогами топают, гремят, меж собой вслух разговаривают, а по одному не ходят. Не наш человек идет.

Шаги приближались почти неслышно, хотя чуткое ухо Грибанова, привыкшего скрадывать дичь, различало их, несмотря на шуршание веток, колыхавшихся на промозглом ветру и перебрех собак на дальнем конце деревни. Затем заскрипели петли входной двери. «Хорошо, что не смазал, – подумал Василий, тихо пододвигая к себе лежащий на полу топор».

– Не дури, топор оставь, – вдруг услышал он негромкий, но уверенный голос, – сиди, как сидел. Шуметь не надо, убью сразу.

– Да, я сижу, – отозвался он осторожно поворачивая голову в сторону приоткрытой за его спиной двери. В ее проеме, на фоне ясного неба, которое уже начинало темнеть от надвигавшихся сумерек, стоял плотный мужчина в телогрейке защитного цвета и кирзовых сапогах. В руке у него поблескивал пистолет.

– Я погреюсь тут с тобой немного. Ты не против?

– Да, что Вы, Алексей Михайлович! Когда я был против?

– Кто такой Алексей Михайлович? – сурово спросил гость.

– Дак Вы и есть участковый наш, Орлов. Неужто, меня не помните?

Парень не ошибся. Действительно это был бывший участковый уполномоченный, который знал эти места как свои пять пальцев. В его ведение входили и Кижи, и Сенная губа, и Леликово, что были в нескольких километрах отсюда. От баньки Грибанова двадцатидвухглавый Кижский собор, хорошо был с берега виден, особенно на закате, в ясную погоду.

– Вы же меня к себе вызывали, когда мы лошадей колхозных запрягли без спроса и на танцы в Липовицы ездили. Грибанов я, Василий, вспомнили теперь?

– Помню, был такой. А что ж ты не в армии? Годов уже тогда тебе больше всех было, ты же сбаламутил пацанов на танцы ехать.

– Видать не все вы помните. Я ведь с шестнадцати годов хромаю, как лемехом от плуга ногу повредил. Не годен я. Не взяли.

– А эвакуироваться почему не стал?

– Мать же у меня в годах уже, а тогда и бабка жива была. Куда им ехать? А тут дом хозяйство. Кто же за ними всеми смотреть станет? Без меня им погибель. Опять же и не успели мы. Пароход только до Сенной Губы дошел, а нам пока сообщили, пока мы туда на лодке гребли, он уж и уехал. Да, слыхать, и разбомбили его по дороге в Вытегру. Может так он и к лучшему, что мы на него не попали.

– Так все трое вместе и живете?

– Бабку прошлой весной схоронили.

– А финнов на постой к вам не поставили?

– Не-е-е. Два офицера с денщиками по домам живут. Солдаты в школе. Комендантом у нас капитан Ойво Пернонен. Он в клубе обосновался. Там у него и спальня, и кабинет, а в двух задних комнатах четверо полицаев живут. У них отдельный вход и дверь в кабинет капитана есть.

– Как ты все подробно знаешь…

– Приходилось бывать.

– Постой-ка, Васька, ты тут не старостой, случайно?

– Нет, усмехнулся Грибанов – молод я еще. Меня только бригадиром на полевых работах поставили.

– Ага! – потемнело от гнева лицо Орлова. – Перед оккупантами прогибаешься!

Щелкнул взведенный курок «ТТ». Парень оценил этот звук правильно и, вскочив, прижался спиной к стене. Орлов, в полутьме увидел, как побледнело его лицо.

– Что Вы! Товарищ, Орлов! Я что, сам себя, что ли назначил?

– Заслужил, значит, уважение финских властей?

– Нет! Я, можно сказать, от их властей потерпевший.

Васька скинул телогрейку, сдернул с себя рубаху и повернулся спиной к Орлову. Тот увидел, что вся спина у Грибанова была исполосована. Шрамы были уже давние, но хорошо заметны. Орлов опустил пистолет.

– За что же, тебя так? – уже миролюбиво спросил он.

– Вот за это, – сквозь слёзы пробормотал парень, – не хотел в бригадиры идти.

– Однако, – разведчик мягко спустил курок и вложил пистолет в кобуру.

Пар от его одежды уже перестал идти, видно подсохла. Да и сам он, похоже, согрелся.

– Не всем, значит, сладко под финнами живется? А некоторые еще советскую власть хаяли.

Грибанов задумался. У него в памяти как в кинематографе начали возникать картинки из чуть более двух лет прожитой им в оккупации жизни,.

Новый порядок

А было так. Последняя баржа, забрав остатки представителей советской власти и жителей окрестных деревень, тех, что успели на нее сесть, ушла, влекомая старым буксирным пароходом, к Свири, оборонявшейся от наступающего врага. В Заонежье наступило необычное затишье. Казалось, даже собаки предпочитают лежать, под домом, а не облаивать таких же дворняг или гуляющих овец.

Однако на утро кое-кто опомнился. Коли власти нет, значит все можно. Оставшиеся в Ламбас-Ручье жители начали растаскивать по домам то, что еще вчера было общественным. Коров всех угнали для поставок мясозаготовок Красной армии еще недели за две до эвакуации. Расхватывали сельчане оставшихся лошадей, упряжь, плуги, сенокосилки, подборщики и всякий другой сельхозинвентарь. Васька поздновато схватился. Досталась ему только почти новая тачка, пара лопат и вилы, да из сельсовета пара табуреток. Красивая, шелковая, красная скатерть с вышитыми портретами вождей, которая ему так нравилась, досталась Марфе Патраковой.

На следующее утро, к ним в деревню вошли финские войска. Точнее сказать, это был батальон, который распределили по всему Заонежью, создав укрепрайоны, как у них в поселке а, где деревни были поменьше оставили полевые заставы, с численностью солдат в десяток или немного больше.

Среди дня всех жителей созвали на площадь, где раньше проходили первомайские и ноябрьские демонстрации. С трибуны через переводчика всем представили коменданта гарнизона капитана Пернонена и назначили старосту. Им стал Петр Шпаликов, мужик в их деревне пришлый. Привезла его Богданова Марья перед финской войной, когда с курсов животноводов приехала из Медвежьегорска. Оказалось, что познакомиться и расписаться с этим мужиком она успела за три месяца, пока на учебе была. Он был откуда-то из-под Твери. Осужденного в ходе коллективизации как подкулачника, его освободили через три года за ударный труд на строительстве Беломорско-Балтийского канала. Так при канале он в ремонтниках и остался.

Объявили всем, сельчанам, что вольница кончилась. Все, что жители растащили из колхоза, необходимо было вернуть финским властям, а так же выйти на полевые работы к семи утра. Составили списки. От работы освободили только совсем старых, да еще безногого инвалида Егорыча, что ковылял на костылях уже почти тридцать лет, покалеченный осколком немецкого снаряда в Первую мировую в Галиции. На следующее утро половина из тех, что должны были идти на уборку овощей, в семь утра к сельсовету не пришли: кто решил дома в постели поваляться, а кто свою скотину обиходил.

Стоял редкостно теплый, погожий сентябрьский день. Комендант, увидев, что работы не начались, рассвирепел и отдал команду вновь собрать на площади всех сельчан. Четверо полицаев и десяток солдат в течение часа всю деревню перевернули, а потом, подгоняя замешкавшихся прикладами винтовок и плетками, собрали волнующуюся толпу на площади. По приказу коменданта тех, кто не явился, отделили от остальных и всыпали плетей, разложив прямо посреди площади на скамейке: мужикам по десять, бабам по пять. Только последних не заставляли заголять спину. Досталось десять горячих и Ваське, который не любил никакой порядок. Вздумавшую, было, возмущенно кричать толпу, комендант быстро успокоил длинной очередью в воздух из автомата «Суоми», после чего, на площади воцарилась гнетущая тишина.

– Я не привык отдавать свои распоряжения по одному поводу два раза, – объявил он через переводчика. – К тем, кто не понял сегодняшнего урока, будут применены меры более жесткого воздействия. Вы утратили при Советах чувство ответственности, у вас нет дисциплины и совести. Придется снова учить. В Финляндии нельзя отлынивать от работы, нельзя уклоняться от приказа, нельзя воровать. Завтра я вывешу список наказаний за ваши нарушения. Сегодня до обеда предлагаю сдать все, что вы похитили в колхозе, а так же все имеющееся у вас оружие и радиоприемники.

К обеду у дверей сельсовета было выставлено несколько старых, помятых ведер, пяток старых лопат и одна телега, с кусками навоза, засохшего на осях, года три назад. Возле всего этого имущества стояла старая, гнедая с седой шерстью на спине, кобыла Карька, лениво отгонявшая хвостом зеленых мух.

Комендант, выйдя на площадь, понял сразу, что его указание опять проигнорировали. На этот раз он решил действовать не в лоб, поскольку понимал, что хитрые крестьяне спрятали добро так, что можно год искать пока все не перевернешь. Если начать их трясти, то при этом все будут клясться, что имущество им по наследству от дедушки досталось.

По домам пошли староста и два полицая с ним. Полицаи были не из местных. Капитан Пернонен, наслышан был, что такое в России круговая порука и кумовство. Полицаев он привез с собой. Кто был из-под Олонца, кто пряжинский, а один и вовсе из Юмы. Все они говорили по-карельски и финский тоже хорошо понимали. Главное, что в этих краях ни друзей, ни родных у него не было.

Тактика представителей новой власти была весьма проста. Они заходили в избу и вели мирную беседу с хозяевами, говорили за жизнь, расспрашивали, как им жилось при советской власти, что было хорошего, а что плохого. Больше расспрашивали о соседях: кто в активистах ходил, а кто в семье «врага народа» оказался. У кого дети в Красной армии служат, кто из родни судимость имеет и за что. Всё это староста тщательно брал «на карандаш», делая записи в толстой амбарной книге. Сейчас бы это назвали «подворный обход с разведопросом». Беседа всегда заканчивалось миролюбиво, на дружеской ноте.

– Я вижу, что вы люди добрые и против новой власти ничего не имеете.

Еще в Святом писании сказано – «Всякая власть от Бога!» У вас сейчас эта? Вот и уважайте ее, а она вас отблагодарит. Мы знаем, что вы честные крестьяне и ничего себе из колхозного имущества не взяли. Жаль, что не все в деревне у вас такие. Вот, к примеру, Степану Окушкову конь достался, а Татьяне Ойнонен – плуг новый. А они говорят, что это вы награбленное на себе унести не могли, так на телеге увозили. Не припомните, кто действительно имущество себе забрал?

Частенько после такого обращения кое-кто из крестьянок в сердцах выпаливал: «Это мы-то на возу вывозили? Да у нас и телеги нет. Всей и прибыли-то вон корыто для свиней, да веревки моток. Совести нет совсем у Татьяны. Она, кроме плуга, еще два мешка семенного ячменя утащила, да овцу. А мы люди честные».

Так, обойдя за три дня весь поселок, староста получил полную картину у кого и что именно следует искать. Следующий рейд по избам, проведенный комендантом с подачи старости, был уже более жестким. Он больше походил на облаву. Всем жителям посёлка в воскресенье было предписано оставаться в домах, ни в лес, ни в озеро не выезжать и не выходить. После этого. Разбившись на четыре команды, полицаи при поддержке финских солдат, на телегах запряженных лошадьми, со списками в руках, заезжали в каждый дом поселка и вывозили оттуда, колхозный инвентарь, зерно, картошку и овец. Их почему-то в пользу Красной армии не реквизировали. Видно, не было соответствующего приказа и они голодным стадом болтались три дня по поселку, пока их не разобрали жители. Теперь настала пора этим овцам послужить провиантом для финской армии. Финны вернули не только все колхозное, но и еще дополнительно изъяли и зерно, и картофель, прежде всего у тех, кто имел в родне красноармейцев и не успел эвакуироваться. Плачь и вой стояли по всему поселку, пока акция не закончилась. Того, кто пытался цепляться за имущество, приводили плетками в почтительное к властям состояние. Забрали они с собой и жену политрука Алексеева, вместе с малолетней дочерью. Дом заколотили досками, а их, посадив на телегу отвезли в Кяппесельгу, где стоял финский гарнизон. Больше в поселке их никто не видел. Потом прошел слух, что их определили в разные концентрационные лагеря.

Предателями не рождаются

Начались полевые работы. Сентябрь был теплым и овощи в полях стояли неубранные. Успели только рожь, ячмень, да горох скосить, картошку только начали копать, а морковь, свекла, турнепс, и брюква так и остались в колхозных полях. Пернонен со старостой назначали звеньевых и установили норму вывоза овощей в закрома. Пока норму не сделаешь, уходить домой было запрещено.

Для помощи в уборке полей из бывшего Медвежьегорска, переименованного финнами в Кархумяки, привезли два десятка молодых девушек. Это староста Пернонену насоветовал. «У коммунистов, – доказывал он, – если колхозники урожай убирать не успевают, то привлекают студентов и школьников. Наверняка в Кархумяки много есть безработного населения, вот и помогли бы нам. А то с такой рабочей силой мы тут до „белых мух“ не управимся».

Финскому капитану эта идея понравилась и он позвонил своему начальству. Вскоре приехал большой финский грузовик, покрытый брезентом, а в нем полный кузов русских девушек. Расселили их в трех домах. В том, что остался от Алексеевых и еще в двух, откуда все в эвакуацию выехали.

Через неделю, капитан разрешил им в воскресенье устроить баню и даже танцы под патефон организовал, и пластинки дал с финскими песнями. Пришел туда и Васька. Шюцкоровцы, разгоряченные самогоном, вовсю отплясывали с девчатами задорную финскую польку. С его хромотой, танцевать, как это делали они, у него не получалось. Зато одна из девушек согласилась, чтобы он ее до дома проводил.

– Пойдем со мной, – горячо шептала она, – а то Матти, черт старый, пристал. Пока танцевали, всю облапал, а на крыльцо вышли, так все щеки обслюнявил. Самому лет пятьдесят, наверное, чесноком воняет. «Каунис нейти. Ракос тютти¹», – передразнила она его.

Когда, дошли до дома Алексеевых, где жила Нина, то с разговорами как-то незаметно, у него вдруг возникло желание обладать ею.

– Может, в баньку пойдем, посидим, холодно уже, – предложил он, – а то, у вас в избе твои же подружки и поговорить нам не дадут.

Дело молодое. Вскоре они уже вовсю целовались в неостывшей еще баньке. В этот же вечер Ваське посчастливилось и мужчиной стать. Домой он, крадучись, пришел только под утро: комендантский час все-таки. После сигнала отбоя, который подавали полицаи, звеня молотком по подвешеной рельсе, хождение в поселке запрещалось.

Утром мать едва растолкала его, чтоб на работу не опоздал. В течение дня распогодилось. Девушки убирали из-под плуга свеклу. Васька ездил на лошади и укладывал в телегу полные мешки, потом свозил их под навес. Разгрузив, очередную телегу, ему вдруг так захотелось передохнуть, что сил больше не было. Да и что могло случиться, если он минут пятнадцать посидит в холодке?

Очнулся он от ожегшего его удара плетью и отборного мата старосты.

– Это ты так работаешь на благо Великой Финляндии? – орал тот, охаживая Ваську плетью.

Плеть у старосты была особенная, не как у полицаев или финнов. Сделана она была из стального тросика в пол пальца толщиной с шариком на конце.

– Запорю ублюдок, саботаж развёл! Не дай Бог, план не выполнишь…

Клочья рубахи на спине Васьки были все в крови, когда он потерял от боли сознание. Очнулся он, от новой боли, которая возникала и постепенно стихала. Это Нина прикладывала к его исполосованной спине нарезанный ломтиками молодой картофель. Домой он ехал уже в сумерках, выполнив задание полностью. Возле дома его поджидал староста: «Не вздумай завтра опоздать».

На следующий день староста опять верхом явился в поле, уже с утра. Он собрал крестьян и бригаду девушек из Медгоры и объявил им: «С сегодняшнего дня звеньевым у вас будет Василий Грибанов. Передаю ему всю полноту власти, а если дневное задание по уборке не выполните, пороть его буду вместе с вами. Так что, Васька, старайся, да кнутом вразумляй нерадивых почаще».

Он захохотал, очевидно, довольный своим решением, а новоиспеченного звеньевого прошиб холодный пот. Вскоре Грибанов вошел в роль. Он вдруг ощутил, что от него реально зависит судьба людей. Когда ему кто-то начинал перечить, то получал от него дополнительные задания. Пацанов и девчат он мог уже огреть кнутом просто так, проходя мимо. А старшую из медвежьегорской группы, когда она назвала его держимордой, отхлестал кнутом при всех. Встречи с Ниной прекратились. Она высказала ему презренье из-за его новой должности.

«Ну, и черт с тобой!» – выругался в сердцах Васька, и вечером пригласил зайти к нему в баньку разбитную девицу Валю, лет двадцати пяти, из их же группы, с которой они время провели не без приятности.

Недели через две Грибанова уже назначили бригадиром, а эта должность уже оплачивалась. Получив в первый раз за месяц двадцать марок из рук коменданта, Василий долго разглядывал незнакомые на вид финские купюры, дивясь тому, что на одной из них были нарисованы голые люди.

Когда уборочная была закончена, староста подал коменданту Пернонену новую мысль. Девушек не нужно возвращать в Медвежьегорск в их семьи. Финляндия сейчас нуждается в рабочей силе. Финские парни все воюют против Советов, вот пусть советские девушки заменят их на хуторах. Пернонен позвонил начальству и вскоре большой грузовик увез девушек в сторону Йоэнсу. В тот день Грибанова комендант вызвал к себе и вручил ему десять финских марок. Парень стоял, растерянно разглядывая синие бумажки, а, присутствовавший при этом староста, одобрительно заулыбался,

– Бери, бери. Заслужил. Чем мне новая власть нравится, так это тем, что ценят они нужных людей. Это не при Советах.

Василий понял, что староста тоже получил вознаграждение и вовсе немалое.

Вскоре наступила зима. Староста сколотил бригады по заготовке леса. Финны пригнали десяток лошадей и крепкие сани для вывозки бревен. Каждый день жители поселка уходили на делянку на валку леса и возвращались затемно. Из поселка отлучаться можно было только с личного разрешения коменданта. Вот как-то в воскресенье, по морозцу финский патруль наткнулся на след, который уходил в лес и затем вернулся опять в поселок. Более детальное обследование показало, что в трех километрах от Ламбас-Ручья кто-то охотился. Были найдены две гильзы и птичьи перья. След в поселке затерялся. Староста вызвал Грибанова и сказал:

– Сроку тебе два дня. Чтоб этот охотник был у нас в комендатуре.

– Да, где я его возьму? – взмолился Васька.

– Плетки получишь! Не зли меня!

Ваську аж передернуло от воспоминаний об этом предмете.

Ему не нужно было дом за домом обходить всю деревню. Он всё прикинул сразу: «Охотников в поселке до войны всего было восемь. Двое в Красной армии. А семьи эвакуированы. В трёх домах одни бабы – эти не пойдут. Старик Игнатьев свое ружьё сдал, когда полицаи по домам имущество колхозное искали. Две семьи остается: Никоновы, да Гоккоевы. Проявят себя, никуда не денутся», – думал он и кружил у этих домов, внимательно приглядываясь и принюхиваясь ко всему. Заходить не хотел, чтоб не спугнуть. Рано утром второго дня, заметил он, наконец, как лохматый пес Гоккоевых по кличке Тарас, грызет замерзшую глухариную голову, очевидно, кем-то зарытую и добытую им из-под снега.

«Этот пёс на свою территорию других собак не пустит, да и они его тоже», – соображал Грибанов. – Значит, свои отходы от птицы Гоккоевы и закопали. Ружье их пацан Степка вряд ли дома держит, чтобы иметь возможность отбрехаться, не знаю, мол, откуда что взялось. Сам в дровянике, небось, ружьишко прячет.

Поспешать, однако, надо», – и Грибанов заторопился к старосте в дом.

– Вот это дело, – обрадовался тот, когда Васька изложил ему свои соображения, – на, вот, выпей. – Он налил ему полстакана самогона и дал лепешкой закусить.

Пошли в комендатуру. Комендант дал старосте в помощь четырех полицаев. Грибанов упал на колени и упросил, чтобы ему при обыске не присутствовать. Комендант согласился и выплатил ему двадцать марок. Через час полицаи приволокли в комендатуру избитого до полусмерти Степку и изъятую старую берданку с патронами. Подростка кинули связанного в сани и увезли в Кяппесельгу.

Позднее, бабку, Мехнину Агафью, Василий сдал коменданту уже почти из любопытства: «Заплатят за это или нет?» Та хранила за божницей, вырезанный из журнала «Огонек», портрет маршала Сталина, вождя всех трудящихся. Временами она молилась сразу обоим Николе Угоднику и Отцу народов, Свято веря, что молитва ее будет услышана и Красная армия одержит победу над супостатами, а, значит, внуки домой вернутся. Померла бабка через неделю после финских плетей, когда полицаи при обыске ненавистный им портрет нашли. Грибанову выдали всего пять марок за нее. Потом он еще другие мелкие услуги оказывал. То старосте расскажет, кто плохо о финских властях отзывается, то поведает, что из молока, надоенного от коровы, которую финским солдатам привезли из Эссойлы, доярка Марфа утаила пол-литра молока для детей.

Финны и, правда, платили за информацию исправно. Неплохое это было подспорье к его бригадирской зарплате. Можно было теперь и конфетами побаловаться и маслица сливочного заказать. Все это полицаи исправно привозили ему из Великой Губы или из Медвежьегорска, где работали лавочки, открытые властями и продававшие товары за марки. Наказание же для жителей поселка было неотвратимым, исходя из содеянного.

А вот сегодня в баньку к нему должна была прийти вдова, двадцати семи лет, Петрушова Марья. Он ее застал с сумкой свеклы, взятой из финского хранилища, где она работала на переборке овощей. Правда, он пообещал финнам об этом не сообщать, если она будет сообразительной и ласковой с ним…

И тут черт принес этого Орлова.