В год, когда А́ккера с размахом отмечала пятьсот тридцатую годовщину Переселения, жизнь больно пнула меня под жопу. Вроде большой такой праздник, а мне насрать было и на цветные флажки, и на салюты. Просто в башке не укладывалось, как наша маленькая грёбаная планета может дружно радоваться, когда у кого-то траур. Да, и было бы чему радоваться. Ну типа, да, наши предки вовремя с Земли свалили, но смерть-то, от которой бежали, всё равно притащили с собой. И вся эта игра в Ноев ковчег иногда казалась бессмысленной хернёй, потому что от смерти сбежать невозможно.
1
Мне едва исполнилось семнадцать, когда пришлось переехать к дорогому папаше в Кланпас. Он и на расстоянии-то не питал глубоких чувств, а теперь попеременно, в зависимости от настроения и состояния, то разорялся, что я на свет родился, то радовался, что до совершеннолетия я у него в собственности. Вообще-то это было не так, но ему нравилось в это верить. Нравилось командовать. А под градусом – лезть с объятиями и беззастенчиво вещать и про мои фиолетовые глаза, которые в точности как у мамы, и про всякую подобную херню.
Его нездоровые комплименты обычно летели мимо ушей. Но затыкался он далеко не сразу, иногда и по получасу ныл, как скучает и как жалеет, что позволил нам уехать. Поначалу я, конечно, силился очертить границы, но ни хрена из этого не вышло. Пришлось смириться во имя сохранения хрупкой искусственной неконфликтности. Всё ради того, чтоб папаша не узнал о моих проблемах с башкой.
Вообще, извращенцем он не был. Только, напившись, ластился, сюсюкал и постоянно сравнивал с мамой. Наверно, реально дико скучал по ней. Может, даже любил. Иначе почему не женился повторно? Мне как бы по хрену было на его одиночество, но будь у него жена, он бы, наверно, не уделял мне столько лишнего внимания, не топил меня в своём горе и не топтался на моих ранах. А так получалось, что каждые выходные мы садились на одну и ту же карусель и катались на ней до тошноты: папаша вещал о своих чувствах, а я, не имея выбора, слушал.
Но о маме мы не говорили. В обычные дни мы вообще почти не говорили. А о чём? За десять лет, после того как родители развелись, горе-папаша ни разу нас не навестил. А когда мы уехали за сотни километров, об этом и речи не шло. Он не присылал подарков на мой день рождения и редко звонил. Я привык жить без него и вдруг оказался с ним под одной крышей. Смешно, правда?
Только смешно нам не было. Ну как бы чужие люди – и должны ужиться. И давалось это нелегко. Прошло недели две, прежде чем папаша свыкся с моим присутствием и выделил ключ-карту от входной двери. Потом притащил цифровое пианино – типа, ты же играешь, – хотя я уже года четыре как забросил. Но отказываться от подарка не стал и даже выдал пару композиций. Ему вроде понравилось – похвалил. На том его родительская забота успокоилась.
Но главное было дотянуть до двадцати, а там уж катиться хоть ко всем чертям!
***
В понедельник пришлось тащиться в школу. До начала учебного года оставалось ровно три недели, и нужно было успеть подать документы для зачисления. Вообще, в Лавкассе я уже закончил академию, но завалил выпускные экзамены. Из-за переезда не смог дождаться пересдачи и, чтоб получить путёвку в институт, должен был пройти дополнительный год обучения в местной школе.
Вот только возвращаться туда не хотелось. Не хотелось начинать всё заново.
Я ведь и третий класс не закончил, когда маму чёрт дёрнул свалить подальше. Она сказала, что там, в Лавкассе, где проживало всего-то пять тысяч человек, и трава зеленее, и небо насыщенно-фиолетовое; и что там нам будет лучше. И так возбужденно рисовала картинки безоблачного завтра – я и возразить не смел. Да и как возразить в девять-то лет? Никак! Вот мы и переехали. Трава там, конечно, была самой обычной, но устроились мы замечательно. Замечательно всё и шло до недавних пор.
А теперь вот вернулись Кланпас, папаша и чёртова школа, в которой я стоял на контроле.
Было уже за полдень, солнце люто припекало затылок. Как-то я словил солнечный удар и целый день провалялся в кровати, свернувшись в клубок от головной боли и жуткой тошноты. Мама сильно беспокоилась, всё ходила вокруг на цыпочках, прикладывала к моему лбу холодную ладонь и, видать думая, что я сплю, легко, почти незаметно гладила по волосам. И благоухала ягодным компотом и цитрусовыми духами…
И вдруг – дзынь! Внезапно и оглушительно.
У нас в академии вместо звонков играл отрывок из Ольховской сонаты, тот, где клавесины. Типа чтоб дети с этих «дзынь» не вздрагивать всякий раз. А я и забыл уже, как это громко. Да и вообще ни черта не помнил: ни куратора, ни одноклассников. Когда уехал, забил на всех, перестал с ними общаться. Просто повторил за мамой: перечеркнул прошлое и открылся новому. И даже как выглядела Любка Викулова, в которую влюблён был, не помнил. Только на периферии сознания мелькали, будто флаги, её голубые ленты в светлых волосах – и больше ничегошеньки.
Интересно, она сильно изменилась?
Тут ко мне подвалил пухлый пацан лет двенадцати и давай вещать:
– Привет. Нам сегодня на природоведении фильм о Земле показывали. Там так красиво было! Ты видел когда-нибудь? – Он замолчал, провожая взглядом троицу пацанов.
Ну ясно: обижают.
– Фильмы, конечно, видел, – поддержал я болтовню. – Даже выпускную работу по океанам писал. А мой друг – по птицам. Там, кстати, тоже вороны были – знал? – И наугад показал на верхушку дерева.
Эти трое стояли у забора и караулили. По-любому не верили, что мы с пухлым знакомы. А он своей унылой рожей только подкреплял их догадку.
– Далеко живёшь?
Он посмотрел жалобно и назвал Линовскую улицу. Частный сектор. Как-то в детстве я бежал там от здоровенной псины аж до самого выезда на Павловский проспект. Надо мной тогда долго ржали и месяц, наверно, величали шустрым.
– Идём, – позвал я.
Мы прошли мимо пацанов, но те так просто не успокоились, за нами двинули. Сначала тащились совсем близко, совершенно молча, потом стали отдаляться. Наконец выбрали дистанцию и продолжили преследование. Это было забавно и тупо, но пухлый явно считал иначе. Наверно, каждый день заканчивался для него издёвками или побоями. А может, он сам какую-нибудь хрень сотворил, а теперь легко ускользал от справедливости под моей опекой.
– Чё они к тебе пристали?
Пухлый напрягся, хотел оглянуться, но пересилил себя. Видать, боялся, что те говнюки подслушают, как он докладывает на них, а потом отвесят вдвое больше. Не зря боялся: в покое его вряд ли оставят.
– Они всегда пристают. Требуют батончики карамельные. А мне мама их не покупает. Они говорят, я им теперь за две недели должен: по батончику за каждый день.
Был у нас случай в академии, там в параллели одну девочку три стервы донимали. Вечно до истерик доводили. Причём даже не таились, в открытую пакостили. В столовой могли ей поднос перевернуть или подножку поставить. А на осеннем балу платье ей краской облили. Мы тогда в восьмом классе учились, не очень-то чужими проблемами интересовались. Но когда ей руку ножницами порезали, типа случайно, я заступился. Только, наверно, хуже сделал, потому что у самого положение было немногим лучше, чем у неё.
Короче, неважно. В общем, заступничество моё проигнорировали. Пришлось маме нажаловаться – она как раз подружилась с паладином. Только в успех и справедливость не особо верилось. И в академии все знатно удивились, когда тех сучек перевели в закрытую школу исправительного типа.
От девчонки тогда отстали.
Я оглянулся – троица остановилась. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и тот, который в центре, двинул навстречу. Смелым себя возомнил. Или правым. Только это было неважно, ведь я в душе не чаял, что теперь делать. Не бить же этих недоумков, а болтать с ними бессмысленно. За доброту и нравоучения меня на смех поднимут. А за дерзость и угрозы пухлого потом за двоих отпинают.
А пацан всё приближался и ничуть не сомневался.
– Здравствуйте, – вежливо протянул он. – А вы откуда Лёньку знаете?
– Тебе какая на хрен разница?
– Вдруг вы его похитили. Мы хотим удостовериться, что Лёнька в безопасности.
Для говнюка он был до забавного интеллигентным. Ещё скалился так нагло, будто я должен был зассать и быстренько свалить.
И тут он выдал:
– Или мы позвоним паладинам.
Пухлый молчал.
Я заржал, схватил пацана за воротник рубашки и, притянув ближе, пригрозил:
– Давай, звони, интеллигент ты хитрожопый. Заодно про вымогательство расскажем. И дружков твоих не забудем. Вместе поедете в исправительную школу, где грёбаных батончиков лет пять не увидите.
Пацан осторожно убрал мою руку, оскалился, оправил воротник и, сохраняя важность и спокойствие, вернулся к своим. Троица пошепталась и свалила.
Мы с пухлым потащились дальше. Он слёзно просил проводить его до дома, типа сейчас эти гады срежут через двор и будут караулить у перекрёстка. Или пролезут через пустырь и поймают в частном секторе. Пришлось сжалиться и проводить, точно зная, что не успею подать документы и отхвачу от папаши. Ему, конечно, насрать было на мою учёбу, просто он не хотел бодаться с социальной службой. Уж её он, на моё счастье, боялся.
Вообще, его всегда больше заботило собственное благополучие и то, что о нём подумают люди. Только поэтому он не трогал меня, хотя черти в его глазах порой выплясывали.
– Я тут живу. – Пухлый показал на белый дом с зелёной крышей и двинул к калитке.
– Слышь, Лёнь. Разберись с этим поскорее. Никто не будет провожать тебя каждый день.
Он закивал, хотел сказать что-то ещё, но тут выскочила девчонка в рваных джинсах, схватила его за шиворот и толкнула себе за спину. Зыркнула на меня злобно и вдруг опешила.
– Люций Стокер, – торжественно воскликнула она в точности как ведущий на церемонии вручения.
– Мы типа знакомы?
– Типа да.
Я честно силился её вспомнить, но не смог и виновато пожал плечами. Она, кажись, расстроилась. Подошла ближе и уставилась так тоскливо, будто спустя десятилетие нашла пропавшего сына, которому больше не нужна.
– Твои глаза забыть невозможно. – Она дурно улыбнулась. – Нина Венская.
«Вафля? Чёрт возьми, серьёзно?»
Когда видел её в последний раз, красавицей она не была. Страшненькой и осталась: такая же лупоглазая, брови мохнатые, рот чуть кривой. Единственное хорошо – стройной она вышла. И голос мелодичнее стал.
В детстве мы с пацанами измывались над ней, обзывали по-всякому. Она, конечно, дико обижалась, гоняла нас по двору, а кого ловила – хреначила нещадно. Мы же только больше распалялись, за косы дёргали и всё такое. Грёбаные малолетки. А она, вон, по глазам меня узнала.
– Вафля? – на всякий случай уточнил я, припоминая, при каких обстоятельствах мы расстались.
Кажись, она приезжала на аэродром с матерью, стояла в толпе в красном платье. А может, не она это была. Мы ж накануне попрощались, она мне брошь в виде фиалки подарила. Наплела ещё, что это типа талисман. А я нежно хранил чёртову безделицу, но хрен знает куда дел её в итоге.
– Смотри-ка, вспомнил. – Она обрадовалась, будто спор выиграла, и на прозвище не обиделась. – А ты чего здесь?
Вот не хотелось ничегошеньки рассказывать, но она так удачно подвернулась – не папаше же душу изливать. Да и жили мы раньше рядом, играли вместе и всё такое. Вроде девчонка была неплохая, вряд ли сильно изменилась. Да и не той она масти – злобными только породистые сучки становятся. А Нинка… Это просто Нинка. Вафля. Такая родная и такая незнакомая, чёрт возьми.
– Нин, а давай пройдёмся?
Она будто того и ждала, даже подпрыгнула и нетерпеливо взвизгнула от радости. Сказала, что предупредит родителей, шутливыми подзатыльниками загнала брата домой и, скинув тапки, скрылась за дверью.
Ждать пришлось минут двадцать. Я от скуки сотню разных эпизодов, как она там отпрашивается, придумал: вот стоит на коленях, скрестив руки, слёзно тараторит, что пойдёт ненадолго; вот рыдает взахлёб и заверяет, что это важно; вот катается по полу, вцепившись в волосы. Короче, в башке хороводила полная херня, типа она там воет, локти кусает и всё такое. Долго уж очень отпрашивалась.
Тут дверь распахнулась и на крыльцо выпорхнула Нинка. Переодетая, причесанная, накрашенная. И куда вырядилась? Неужто передо мной красоваться собралась? Балда! Она, наверно, забыла, как штаны порвала и топала через три двора, прикрывая руками голую жопу.
Кажись, тогда чей-то день рождения был. Или просто праздник какой-то. В общем, денег на подарок мы не наскребли, и Нинка предложила нарвать цветов в чужом палисаднике. Пацаны сразу оживились, хотя я предостерёг, что затея говно.
Короче, мы потащились на соседнюю улицу, там было несколько богатеньких частных домов. Нинка сходу заприметила самые красивые цветы и полезла за ними. Сама. А забор был высокий, с пиками. В общем, она торопилась, нервничала видать, а когда вылезала уже, штанами зацепилась и разорвала их вместе с трусами. Повезло, что жопа уцелела, но тогда мы об этом не думали и ржали дико. Все, кроме Нинки, разумеется, – она плакала.
И вот после таких воспоминаний как я мог её девушкой считать? Ну какая она девушка, она… Просто Нинка!
Но мама учила быть обходительным.
– Красивое платье.
– Спасибо.
Нинка смущённо погладила себя по бокам, расправила юбку и улыбнулась. На комплимент напрашивалась, но платье я уже похвалил.
– Идём на стадион: все там собираются, – позвала она.
И мы двинули к стадиону.
Город казался смутно знакомым, будто из сна. Всё изменилось, но как бы осталось прежним. Я точно ходил по этим улицам, за углом раньше был хлебный, а напротив него – ресторан с морепродуктами. Ещё где-то здесь стояла тележка со сладостями, а перед новым годом все фонарные столбы на Павловском украшали искусственной хвойной гирляндой. Но проектор в башке давно заржавел, выцветшие картинки крутились со скрипом. И память ложно твердила, что небо было выше и солнце ярче.
– Ты к нам надолго? – спросила Нинка.
– До двадцати.
– Часов?
– Лет. Сбегу прямо в день рождения, пока папаша не опомнился.
Нинка не стала ничего выспрашивать, а мне расхотелось пузырить перед ней сопли. Решил приберечь историю на другой раз, когда случай подходящий выпадет.
Мы болтали о всякой ерунде, вспоминали детство – Нинка зла не держала за прошлые обиды. Увлечённо вещала, что закончила школу со средним баллом восемьдесят пять, поступила на факультет психологии – будет работать на линии доверия. А я промолчал о том, что завалил выпускные экзамены. Она радостно делилась успехами отца: он пару лет назад начал свой бизнес по продаже керамической херни, которую ваяла её мать. А я умолчал, что папаша временами шепчет стрёмные комплименты. Потом она делилась впечатлениями от поездки на Седьмой архипелаг, вскользь упомянула, что всерьёз занимается фотографией, и не задавала вопросов. Вообще ничегошеньки не спрашивала, будто боялась спросить не то. А может, насрать ей было на всё, что со мной связано.
Мы быстро дотащились до старого стадиона, на котором не было ни тренажёров, ни забора, ни части трибун. В одном конце поля стоял импровизированный трамплин из досок и всякой херни. Вот недалеко от него под уцелевшим навесом и собралась компания из двадцати примерно человек.
– Ты не стесняйся: они все нормальные, – заверила Нинка и ушла к девчонкам.
Пришлось следовать правилам. Я нехотя скалился, изображая радость, и пожимал руки, кивал и назывался, совершенно не запоминая чужие имена. Чувствовал себя жутко некомфортно, никого не знал и понятия не имел, зачем мы сюда притащились.
Дико хотелось уйти, свести разговоры к минимуму, спрятаться. Но чисто машинально я разыгрывал дружелюбие и тихо ненавидел себя за дрянной спектакль. Нагло гнал, что ещё не со всеми познакомился, что вернусь позже и всякое такое, точно зная: им совершенно насрать, вернусь я в итоге или нет.
Примерно через вечность выпал шанс свалить. Но в башке зачем-то пищала мысль, что, если я свалю, Нинка не найдёт меня и обеспокоится. Она ведь ни адреса папаши не знала, ни моего телефона, и спросить ей было не у кого. Вот и пришлось пялиться, как другие танцуют под дерьмовый рок, занимаются всякой хернёй и пьют из одной бутылки.
Несколько парней силились укротить велик-недомерок, и в очередной заход красноволосый в зелёных кедах на скорости врезался колесом в основание говно-трамплина, перелетел через руль и мордой вспахал асфальт. И, будто фанфары, раздался дружный досадно-насмешливый возглас, а следом – ржач. Пацан же корчился на земле, держась за бок, и выл, срываясь на мат.
Наверно, это было дико больно.
– Дай ему салфетки, – равнодушно сказал кто-то.
Грик!
Вообще-то его звали Ройланд, но в детстве у него в спальне висел плакат молоденькой полуобнажённой Родриги Спитч, которой на тот момент перевалило за пятьдесят. Он доказывал нам, что она красотка, и мы с пацанами, помирая со смеху, прозвали его в честь карикатурного персонажа Грика Спитча.
– Грик? – неуверенно окликнул я, вскинув руку.
Он обернулся, долго пялился и подошёл. Уже вблизи лучезарно оскалился, обнял и сдавил, как подушку.
– Лю-ю-ютек, – протянул он. – Когда ты приехал?
– Недавно. Мама умерла, пришлось к папаше переехать.
Грик резко помрачнел, ободряюще хлопнул меня по плечу и угрюмо покивал. Не стал ронять клятые соболезнования, просто потискал за плечо, как бы давая понять, что рядом, на том и закончил. Помолчав, предложил:
– Вечером идём со мной в клуб?
– Нет, папаша не отпустит. Он… – Я беспомощно покрутил пальцем у виска, но сказал совсем не то: – Беспокоится очень. Давай в пятницу?
– А по пятницам он не беспокоится?
– По пятницам не особо.
Еженедельно с пятницы по воскресенье папаша напивался в баре у Эла, приходил далеко за полночь и нёс всякую херню, иногда до того лютую, что дико хотелось его отхреначить. Он подолгу раздевался не в силах стянуть с себя носки, бухтел невнятно, стонал и матерился, а потом орал во сне, будто его черти под зад пинали. Раздражал знатно, аж до скотского желания, чтоб он скорее сдох где-нибудь в вонючей подворотне по пути из бара.
– Ну лады, давай в пятницу, – согласился Грик. – Записывай номер.
Мы болтали недолго, Грик вернулся к своей девчонке, обнял её со спины. Сам он выглядел как бандит из фильма, статный такой, с хмурой рожей; она же была XL и явно домашней. Не подходили они друг другу – и хрен знает почему.
Нинка так и щебетала с подругами, забыв о моём существовании. Я лезть к ней не стал, сел на трибуну и наблюдал за выходками пьяных идиотов. Одни учились делать сальто, другие – трюки на велике. У кого-то получалось, кто-то позорился. Девчонка в сетчатых чулках никак не могла осилить жонглирование: беспорядочно запускала в небо крышки от бутылок и не ловила ни одной. Кажись, это всерьёз веселило её – она ржала по-дикому. А стыдно было мне. За каждого из них.
Потом притащился пьяненький пацан, от которого за триста световых разило дерьмовым парфюмом и дешёвым алкоголем, протянул руку, назвался Владом. Участливо спросил, как мои дела и настроение, позвал пиво пить. А я нагнал, типа сейчас дождусь Нинку и свалю. Он понятливо покивал – и мы оба знали, что на ответ ему насрать и ляпнул он, видать, первое, что пришло в башку. И мне несколько минут пришлось слушать псевдофилософию о жизни, пока он не попрощался и свалил. Но его место занял другой, представился Ростиком, долго комментировал происходящее перед трибунами, сокрушался, что вино кончилось, помолчал и тоже свалил. Спустя пару новых знакомств очередной болтун снова назвался Ростиком…
Тут-то и догнало осознание, что они издеваются, уроды, подсаживаются по кругу и несут всякую херню. Развлекаются типа.
Видать, рожу у меня перекосило знатно – они хором заржали.
Я пересел подальше и вскоре услышал за спиной крадущиеся шаги и шепоток. Решил: эти недоумки опять что-то затеяли. Обернулся: три девицы, явно под дурманом, разодетые как малолетние шлюшки, плюхнулись со мной рядом и озарились пьяными улыбками.
– А что у нас тут за котик, мур-мур, – пропела одна.
Была она симпатичной, даже очень. Наверно, Любка Викулова выросла примерно такой: смазливой, кокетливой и немножечко развратной. Обманчиво доступной.
Интересно, а как далеко эта девчонка могла бы зайти в своём флирте? По крайней мере, ей и раздеваться бы не пришлось, всего-то задрать юбку.
– Любава, ты?
Она нахмурилась, будто её оскорбили самым дерьмовым словом, и мотнула головой.
– Дэя я, – по-сучьи надменно назвалась она.
– А я Люций.
– А нам сказали: Лютик. «Лютик» красивей звучит, правда, девочки?
– Да он и сам красивый. И глазки какие необычные. Прямо совершенство! – запела вторая, навалившись на подругу, и тут же спохватилась: – Я Белль, а это моя сестра Мария.
– Ну что, котик, пойдёшь с нами гулять, м? – снова замурлыкала первая. – Мы не обидим, правда, девочки?
Она сюсюкала как с наивным ребёнком и, кажись, реально думала, что всякие уси-пуси подействуют безотказно. Но от её приторных заигрываний было тошно.
– Конечно правда, – сказала Нинка.
Она стояла на ступеньках, скрестив руки на груди. Пришла так вовремя! Видать, тоже не обрадовалась, что ко мне эта троица прицепилась, – морду она скорчила недовольную. Потом по-хозяйски потянула меня за руку.
– Нам уже пора.
Я резво вскочил на ноги, вежливо попрощался, поймал в ответ десяток воздушных поцелуев и наконец покинул стадион. И только оказавшись в тишине, понял, как же гудит башка.
– Ну что, Лу, познакомился с кем-нибудь? – спросила Нинка осторожно. – Или тебе там вообще не понравилось?
– Ладно всё.
– Вижу, что не ладно.
Она улыбнулась чуть виновато и взяла меня за руку. От холода её тонких пальцев аж дыхание перехватило. И было в её жесте что-то… необъяснимое, от чего тело прошибло будто током.
– Слышь, Нин, ты с братом поговори, его там в школе пацаны донимают.
Она обеспокоилась. Я кивнул для убедительности и добавил:
– Батончики карамельные с него требуют. Я потому и проводил его. Он чё, кстати, в школе делал?
– Математику завалил, вот теперь ходит и сдаёт. А что за пацаны?
– Да понятия не имею. Ты у него узнай.
Нинка, помолчав, спросила:
– А ты чего в школе делал?
– Заявление о приёме хотел подать.
– Ты разве не окончил?
Ну и что на это было сказать? Нагнать, типа мы всей академией на второй круг пойдём? Или признаться, что экзамены провалил? Так ведь она начала бы выспрашивать о причинах. Хотя днём весьма тактичной показалась. Лучше бы и не спрашивала ни черта, но ведь уже спросила.
– Почти. Мне рекомендован дополнительный год.
– Экзамены завалил, да? – посочувствовала она.
– Завалил.
– А зачем сюда приехал? Кстати, где ты жил?
– В Лавкассе.
– О! У меня тётя там живёт. Я к ней в позапрошлом году ездила. Блин, знала бы, непременно бы тебя отыскала! А почему ты в Лавкассе не доучился? Стыдно, что ли, или у вас нельзя?
Я остановился. Долго пялился на её туфли, всё думая, как бы ответить помягче, чтоб не обиделась. Мог, конечно, осадить, типа не хрен лезть в чужую душу. Но она б тогда послала в жопу и вряд ли когда-нибудь простила.
– Не надо, – передумала она, – не говори.
Это было простое человеческое понимание, такое трогательное и сочувственное, которое напрочь перекрывало и злость, и досаду. Внутри всё сжалось до жуткой боли – хоть вой! Я силился сдержаться и не смог: ткнулся мордой в Нинкино плечо, а слёзы капали на её спину и стекали под платье. И так мы стояли хрен знает сколько времени, пока меня не отпустило.
– Прости, я тебя измазал.
Нинка смахнула сопли со своего плеча, вытерла ладонь о платье и тихо заверила:
– Всё в порядке.
Больше она ничегошеньки не сказала. А на прощание ткнулась носом мне в щёку совсем как в детстве, когда поцелуи для нас были табу.