Czytaj książkę: «Кукловод»

Czcionka:

Корректор Ксения Ложкина

Дизайнер обложки Мария Бангерт

ISBN 978-5-4498-5907-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Мы все живем в одном мире. В одной вселенной, на одной планете, в одно и то же время. Мы все – люди. И ничто человеческое нам не чуждо. Мы созданы по образу и подобию, если изволите. Но при всем при этом мы разные, уникальные, особенные. Связанные друг с другом пространством и временем, мы при этом живем в разных мирах. В фундаменте нашего мира лежит история, у каждого своя, и в течение всей своей недолгой жизни кирпичик за кирпичиком мы возводим себе новый дивный мир: из тех мест, где побывали, и людей, с кем довелось общаться, из книг, что смогли прочитать. Это делает нас уникальными. В основе самого принципа уникальности лежит несовершенство. Совершенство подразумевает идеал, признанный, а значит, единый. А идеал, ровно как и совершенство, у каждого свой.

Мы все несовершенны. Вся наша жизнь состоит из недоделок. Мы сами лишь пародия на свой идеал. Мы не можем ничего довести до конца. Мы не можем познать все на свете, обладать всеми знаниями. Мы даже в любой конкретной области неспособны разобраться до конца. Мы не в силах даже полностью овладеть своей профессией. Все, что мы создаем, – промежуточный продукт. Мы не можем что-то создать и сказать: «Я познал мир, и это вершина моего творения». Через год ты посмотришь на это по меньшей мере со снисхождением и, если получится, хватит сил, желания и терпения, сделаешь что-то лучшее. Все меняется. Но даже если взять изначально конечный продукт и разобраться в нем, то и здесь нас ждет сюрприз. Мы не можем даже побывать во всех странах. Как показала история – их количество и статус крайне непостоянны. Ничто не совершенно, но в этом и есть соль нашей Земли.

Мир бесконечен в своем разнообразии. Однако конечны мы. И, казалось бы, что, если не самого себя, нам дано познать в этом мире до конца?

Наш собственный мир, как лоскутное одеяло, соткан из случайных событий, встреч и принятых решений. Пытливый мозг всегда ищет причину следствию. Один верит в судьбу, иной – в случай. Один всегда находит причины, а иной уповает на злой рок. Но даже если никаких связей нет и все, что произошло, – череда случайностей, это еще не значит, что в том не было провидения. И то и другое оправданно, истина же непостижима.

Пролог

Ленивый, безвольный, бесцельный дым сочился тонкой струйкой из зажженной сигареты. Пепел замер в оцепеневшем безмолвии, скопившись на самом краю, не в силах сделать первый шаг. Тонкие белые пальцы с ярким красным маникюром неподвижно держались за край сигареты. Застывшая фигура женщины в темном помещении. Лишь свет фонаря за окном, пробивающийся сквозь густую листву искореженного судьбой дерева, освещал стеклянный ее взгляд. Все замерло в ту минуту. И только тысячи мыслей проносились скорым поездом в глазах вечерней гостьи. Ничто не нарушало тишины. Ни шороха, ни стука, ни голоса. Лишь тихий стон застарелого рефрижератора напоминал о реальности этого момента. Ее мысли были далеко от этого места. И пусть люди не верят в путешествия во времени, любой мог поклясться, что ее не было в том миг в помещении.

В лицо девушки било жаркое июльское солнце. Она бегала по саду, влюбленная в мальчишку, вдыхала аромат кустистых роз, ощущала прикосновения его огрубевших от работы рук на своих щеках и бархат его губ на своей шее.

Предсмертные судороги старого советского холодильника разрушили всю магию этого момента.

Девушка посмотрела сначала на белеющий силуэт в углу, затем взгляд упал вглубь квартиры. Она сидела за столом необремененной бытом кухни, из удобств которой был лишь круглый стол с двумя стульями, навесной шкаф и старая газовая плита, с которой она уже успела познакомиться.

Девушка сделала свою первую затяжку, тут же поперхнувшись, встала со стула и затушила сигарету под струей воды. Пепел упал на старую клеенчатую скатерть, но был неспособен ей навредить. Время уже сделало это задолго до него. Секунду помешкав, она сунула остаток сигареты в карман. Помимо узких джинсов с высокой талией, на ней была светлая блузка и туфли. Девушка вышла из кухни, оказавшись в просторном коридоре. Посмотрела направо, вглубь комнаты, взглянула на часы и вышла из квартиры. Металлические набойки на каблуках быстро отчеканили восемь ступеней и устремились прочь из этого места.

Еще полчаса пыль, поднятая скорыми шагами, ложилась на свои привычные места. Дым от сигареты развеялся тонким покрывалом по белому потолку, затерявшись в поросших паутиной углах. И вот вновь ничто не нарушало покоя этого помещения.

Раздался скрежет ключей в замочной скважине, дверь отворилась, и пыль снова, оскорбленная таким бестактным вторжением, взмыла в воздух. В помещение вошла та же девушка, но на этот раз на ней была черная толстовка с капюшоном, все те же узкие джинсы и туфли на каблуках. Черный балахон был явно не по размеру, и могло сложиться впечатление, что она купила его пять минут назад на ближайшем блошином рынке. Но было в нем что-то бунтарское, и чувствовалось, что, если это и была скорая покупка, она все же не была лишена некоторого стиля, и, быть может, не подходи он так к ее лицу, клубы пыли так и не успели бы осесть в коридоре.

В ее руках был холщовый мешок, с каким и по сей день собирают урожай картофеля, и пара хозяйственных перчаток. Она в спешке натянула их на руки, непривычно скрыв свой модный маникюр, и ушла в соседнюю комнату. Девушка провозилась там некоторое время и, судя по звукам, прикладывала немалые и непривычные ей усилия. Один раз она выбралась на кухню, продышаться, хотела открыть окно, уже потянулась к ручке, но тут же остановилась, попятилась вглубь кухни, наклонилась, опершись на свои колени, словно пробежала стометровку. Ее дыхание было частым, и невозможно было различить, что было тому виной – физические упражнения, страх или недавняя сигарета. Она поднялась и заглянула в холодильник. Он был ожидаемо пуст. На полках было три яйца, какие-то мази и пакет с молоком. К ее удивлению, молоко оказалось свежим, пакет даже не был открыт. Она повернула крышку и сделала три жадных глотка. Вытерев белые капли с губ о черный рукав своей новой кофты, она поставила пакет на стол и снова пошла в комнату. Уже пару минут спустя она волокла за собой по длинному коридору старый холщовый мешок, доверху забитый чем-то и туго связанный вокруг себя. На очередном шаге девушка чуть не подвернула ногу, поскользнувшись на каблуках. Затем выпрямилась, подперев поясницу, и снова посмотрела на часы. Она оглянулась по сторонам, словно искала что-то, и взгляд упал на пару обуви, аккуратно стоявшую в самом углу. Это были старые поношенные мужские ботинки. Они еще были на ходу, и по внешнему виду можно было сделать вывод, что за ними трепетно ухаживали.

Недолго раздумывая, девушка скинула туфли и натянула черные ботинки. Они были сильно велики, и пришлось туго затянуть шнурки, чтобы те не свалились при ходьбе. Свои туфли она сунула в просторные карманы черной кофты, так удачно оказавшиеся при ней. Стоили ли они еще нескольких минут? Скорее, это было удачным совпадением. Еще пара минут, и пыль снова могла спокойно расползтись по своим углам.

На улице стояла непроглядная ночь, какие нередко бывают жарким летом. Не было ни ветра, ни дождя, ни полной луны, ни громких голосов – ничего. Все словно вымерло вокруг. Лишь в одном окне второго этажа дома мерцали блеклые огни телевизора. Густые деревья, пустой подъезд и усталое шарканье мужской подошвы по асфальту. Темная фигура украдкой вошла в тяжелую железную дверь, что в первый раз за свою историю закрыли беззвучно. Девушка вошла в квартиру, огляделась по сторонам и вновь прошлась по всем комнатам. Их было две, не считая кухни. Направляясь к выходу, она скинула мужские ботинки, которые стали еще тяжелее от налипшей земли. Обернулась, посмотрела в сторону кухни. На столе все еще стоял открытый пакет молока, и девушка пошла за ним. Добравшись до стола, она почувствовала внезапную усталость и непреодолимое желание сесть, отдохнуть, словно на плечи взвалили тяжелый, как мешок картошки, груз. Она села на стул. Сняла перчатки. Под ними еще сверкал красивый маникюр, и, лишь приглядевшись, можно было различить грязь, проступившую сквозь перчатки, и пару сломанных ногтей. Ее руки свисали с плеч словно две непослушные плети. Приходилось быть сосредоточенной, чтобы ими шевелить. Девушка взяла пакет с молоком и сделала три отрешенных глотка. Полегчало. Она снова хотела курить. Сперва подалась в сторону соседней комнаты, но опомнилась и, опустив руку в карман, достала свою недокуренную сигарету. Несколько секунд потребовалось, прежде чем она смогла вновь поджечь отсыревший огрызок от газовой конфорки. Девушка села за стол и так и не смогла сделать ни единой затяжки. Мысли снова были далеко от этого места. Мокрая сигарета медленно тлела в ее руке, пока она не почувствовала тепло на своих уставших пальцах. На улице светало, и, почувствовав первые лучи на своем лице, девушка не сразу пришла в себя. В своих мыслях она еще убегала от юноши сквозь бесконечные лабиринты кустистых роз под звонкий девичий смех. Это был ее смех. Далекий. Она едва могла его слышать. С каждым шагом смех все больше ускользал. И вот она уже его не слышит, а только помнит, как он звучал, как он был ярок и прекрасен. Остались лишь воспоминания.

Раздался резкий всхлип вечно умирающего холодильника, и девушка наконец пришла в себя. Окинула взглядом кухню. Посмотрела на пакет с молоком, мирно стоявший перед ней в самом центре стола, и захотела его убрать. Она поднялась со стула и потянулась за ним, ухватившись одной рукой. Сквозь бесконечную, нависшую над пустотой тишину вдруг раздался скрежет металла. Девушка с ужасом повернулась в сторону коридора и выронила пакет из руки. Тот плюхнулся на стол, поколебался из стороны в сторону и замер, оставив пару белых, как жемчуг, капель на престарелой скатерти. Девушка стояла немым силуэтом напротив окна, с ужасом вглядываясь в проход. На полу коридора появилась сначала тонкая полоска света, затем дверь отворилась полностью, продолговатая человеческая тень закрыла проход.

Глава 1

У меня было самое счастливое детство. Сами посудите: я все время играл со сверстниками, у нас было много игрушек, и мы всегда ими делились, вернее, они изначально были общими. И пусть они не всегда были новыми, для ребенка это совсем неважно. На улице мы часами могли играть с обычной палкой, искренне радовались каждому из ее концов, не обращая никакого внимания на все остальные игрушки. Телевизор мне практически не разрешали смотреть, за исключением передач о природе, поэтому о новомодных игрушках я попросту не знал, и мне не с чем было сравнить.

Меня всегда кормили полезной и здоровой едой, пусть не всегда вкусной, но я знал, что это для моей же пользы. По известной уже причине я также не знал о существовании всяческих новомодных сладостей, а первый сникерс я попробовал лишь в пятнадцать лет. Я всегда ложился и вставал вовремя, у меня был режим, поэтому я рос здоровым, крепким парнем. Среди моих друзей было много девочек, мы всегда играли вместе, но, когда я чуть подрос, нас разделили по корпусам. Тогда я не знал почему. В принципе, я и сейчас не знаток в таких делах, но тогда мне было просто обидно.

За мной всегда ухаживали и вообще все делали для моего блага, и детство мое было действительно счастливым. Вот только оно быстро закончилось. В один миг. Признаться, я не помню этот миг, даже день тот припоминаю с трудом. Помню только, что все закончилось. Все встало на свои места, и самое обидное было то, что среди всей этой организованной процессии для меня никакого места отведено не было. Тогда я не осознавал всей ситуации, не мог посмотреть на себя со стороны, ужаснуться. Реальность просто обрушилась на мою голову всей своей бесконечной массой, и я не смел поднять головы. Погруженный в собственные переживания, я все больше замыкался. Я чувствовал себя брошенным, подкидышем, никому не нужным ублюдком, которого никто в этом мире не любит и никогда не любил вовсе. Оглядываясь на свое столь резко оборвавшееся детство, я лишь с большей силой убеждался в бесцельности своего существования. Меня никто не любил, пусть даже меня со всех сторон окружали тепло и забота множества людей, которую далеко не каждый родитель способен проявить. Но ведь не было тех людей, которые любили бы только меня, безоговорочно и бесцеремонно, только меня одного. А коли не было таких людей, то и весь мир казался чуждым и враждебным, ведь те люди и были бы для меня всем миром.

А, забыл сказать, я вырос в детском приюте.

Я не знал своих родителей. В приюте я был чуть ли не с самого рождения. Надо мной подшучивали и дразнили, что я, мол, ублюдок одного из работников приюта. А то, что ко мне относились немного лучше, чем к остальным, могло говорить о том, что моим отцом мог быть сам директор. Но он был беспробудным пьяницей, и я сильно в этом сомневаюсь, по крайней мере, мне бы очень не хотелось так думать. Мне всегда казалось, что меня любят за то, что я себя хорошо веду и с улыбкой делаю все, о чем меня просят, никогда не капризничаю за едой и уплетаю все за обе щеки. Особенно я любил рисовую кашу, ее никто не переваривал, а я ел с огромным удовольствием и даже помогал с ней управиться другим ребятам, пока никто не видел. Нам не разрешали так делать и наказывали сразу обоих, если замечали, ведь мы росли в атмосфере равенства, и если тебе положена миска похлебки, то будь любезен, ни больше, ни меньше.

«Это все для вашего блага!» – так нам говорили, чтобы мы все росли здоровыми и счастливым и не чувствовали себя в чем-либо ущемленными. А кашу я любил по большей части из-за молока. Я его очень любил в любом виде. И даже теплое молоко выпивал быстрее всех, а запекшуюся пленку я съедал сразу, целиком, чтобы она не перебивала вкус и не портила наслаждения от каждого последующего глотка. Пусть молоко было разведенным, это неважно, тогда я и не знал, собственно, что бывает другое, и был счастлив. Я и сейчас очень люблю молоко.

Никто не знал, кто были мои родители, даже тетя Лиза, а она-то знала все, что происходило и о чем говорили в приюте, даже чаще, о чем молчали, ведь она психолог, она общалась со всеми и с каждым, от детей до руководства. Она так и сказала:

– Дарен, я не знаю, кто твои родители, но говорят, что они даже не из этой страны. Кто знает, может, они были студентами по обмену, например, из Франции.

– А кто так говорит, тетя Лиза?

– Я сказала «говорят»? А может, и не говорят вовсе, а только думают? Как считаешь?

Тетя Лиза всегда любила загадки, признаться, и я их тоже любил. Она часто мне их загадывала на наших занятиях, но как бы близко я ни подходил к их решению, тетя Лиза никогда мне их не раскрывала.

«Ты очень умный мальчик, Дарен. Подумай хорошенько, как ты сам считаешь? – все время она отвечала на мои вопросы. – Спроси себя самого, возможно ли это, действительно ли это так?»

И я спрашивал, постоянно спрашивал. И порой мне казалось, что кто-то отвечал. Так было и в тот раз, когда я спросил про родителей. Она ничего мне не ответила, а выходя из комнаты, стала напевать какую-то мелодию. Может, то была случайность, ничего не означающая, но мне почему-то это запало в память.

Тем же вечером нам показывали кино. Это был французский фильм, и в конце звучала именно та мелодия, что напевала тетя Лиза. Я понял, что это была подсказка и что, возможно, моими родителями были именно студенты из Франции.

А может, это было совпадение, и она непроизвольно напела эту мелодию, выходя из кабинета, поскольку наверняка смотрела этот фильм прямо перед тем, как его нам показали. Ведь она детский психолог и должна дать свое добро на все, что нам собираются показать.

Я прекрасно помню этот день, когда появилась моя заветная мечта – во что бы то ни стало попасть во Францию. То была мечта, которой не суждено было сбыться. Много ли сирот становятся успешными людьми и могут позволить себе путешествовать по миру? Мое место в обществе было предрешено, и не то чтобы ты особенного сорта человек, просто события и люди, участвующие в этих событиях, всячески обтачивают и прибивают тебя к земле, да так, что головы не поднять, и ползать удается с трудом, разве что зарыться в землю совсем. Но пока я был ребенком, мало этого замечал и уж точно не мог представить, как это на мне может сказаться в будущем.

По большому счету я не был уж так несчастлив. Я очень любил играть со сверстниками, но все же больше мне нравилось быть в младшей группе. Я очень любил детей, хоть и сам был еще ребенком. Но жизнь в приюте быстро тебя закаляет. Поэтому я старался помогать, чем только мог, ребятам из младшей группы и следил, чтобы их не обижали и не отнимали игрушки. Младшие любили меня за это и всегда радовались, когда я к ним приходил. Но со временем они стали ко мне холодны, а кто-то и вовсе стал избегать. Я не понимал этого тогда и не понимаю сейчас. Однажды даже попытался заговорить с одним мальчуганом, которому на прошлой неделе я помог собрать кубики. Мы тогда много веселились и прекрасно провели время. Каково было мое удивление, когда, как только я подошел к нему, он, до того веселившийся со своими сверстниками, вдруг поник головой и, не сказав ни слова, убежал к себе. После второго и третьего подобного случая я перестал удивляться и вскоре вовсе не обращал на это внимания.

Я стал больше замыкаться в себе, проводить время в одиночестве и даже в шахматы начал играть с самим собой. Я очень любил эту игру. Поначалу мне не хватало напарника, но ко всему привыкаешь, и я мог часами сидеть в углу один, продумывая ходы, изобретая ловушки для самого себя, неподдельно злился, попадаясь в них, и искренне радовался своим победам. Напарник, к моей радости, был не очень силен в шахматах, и я чаще побеждал. Здорово придумано, а?

Никто не проявлял ко мне никакого интереса, а я и рад был. Даже воспитатели меня старались не беспокоить. Изредка я замечал, как они перешептывались в сторонке, глядя на меня. Но мне приятно было думать, что они просто восхищаются тому, насколько я умный и как выгодно отличаюсь от сверстников. Это придавало мне чувство превосходства, некой уникальности, и я упивался этим чувством, все с нарастающим интересом и огнем в глазах ведя свои пешки в смертельный бой.

В приюте нас также заставляли посещать церковные классы. Многие не любили их, впрочем, они и остальные занятия несильно жаловали. Я же относился к чтению Библии настолько серьезно, насколько это может делать ребенок. Для меня это были просто красочные рассказы, в которые взрослые вкладывали определенный смысл. Он мне, конечно же, был не всегда понятен, но я с уважением относился к диакону Всеволоду, проводившему наши чтения, поэтому старался делать все, как он велел: заучивал «Отче Наш», «Символ Веры», зачитывался канонами к святому причащению. Они были совсем не обязательными, но мне хотелось выделяться и лишний раз угодить ему. Возможно, тому было причиной то, что я носил его фамилию и формально считался его сыном.

Меня принесли в приют еще младенцем, при мне не было никаких документов, и диакон Всеволод, как заведено, встававший с первыми лучами, нашел меня у дверей. Оттого и имя, и фамилия моя на церковный лад – Дарен Агафьев. Тот еще подарочек. Диакон всегда поддерживал меня и хотел воспитать с Богом в сердце, но никогда не давил и не принуждал больше времени уделять Библии. Даже наоборот, завидев меня рано утром перед классом с молитвословом в руках, гнал на улицу играть со сверстниками. Может, он не желал мне повторения своей судьбы. В этом проявлялась его доброта, но это я понимаю сейчас. Тогда же я просто со слезами на глазах смотрел в его доброе лицо и убегал прочь. Его голубые глаза были единственным ярким цветным пятном в его образе. Облаченный в черную рясу и со знатной бородой, он был образцом смирения и благочестия. Казалось, он никогда в своей жизни не злился, и оттого на лице его даже не было ни одной морщинки. Но, как мне потом рассказывали, он не всегда был религиозным, в истории его были моменты и отчаяния, и неверия, и даже отрицания. И большая татуировка на плече у него не сама собой возникла.

Как и в церковных классах, на всех занятиях я старался изо всех сил. Наша воспитательница сказала однажды, что только учеба в силах сделать из нас людей, хоть чем-нибудь полезных для этого общества. Я же очень хотел угодить всем сразу, поэтому всегда учил уроки и тянул руку на занятиях. Говорят, что маленькие дети могут быть очень жестокими, оттого что не понимают, что являются таковыми. Я же могу заметить, что это способен оценить лишь взрослый. Будучи в начальных классах, я не то что не замечал подтрунивания сверстников, но скорее не придавал им значения, не в силах это осознать. Лишь в старших классах, когда невинные, хоть и жестокие издевки переросли в угрозы, нередко в мелочах реализованные, я задумался. Передо мной встал первый конфликт интересов, в котором я уже не мог угодить всем. Учителя радовались моим успехам, а сверстники злились. И, так как большую часть времени я все же проводил со вторыми, я счел угрозы от них более весомыми в своей дилемме и решил угодить им. Так мои оценки резко ухудшились, а ненужное внимание сверстников поменяло свою цель, точнее будет сказать, мишень. Если раньше хотя бы в классах я мог общаться, то теперь и здесь был вынужден держать язык за зубами, пока еще было за чем их держать. Я стал еще более замкнутым, но, когда ты ребенок, этого не осознаешь, ты лишь приспосабливаешься.

А признаться, я не могу сказать, что испытывал сильный дискомфорт от такой ситуации. Наоборот, в уединении я находил много для себя интересного. Я мог окунуться в мир своих фантазий, путешествовать по всему свету, я даже мог очутиться на вершине Эйфелевой башни, о которой читал в книжках. Я представлял себя, сидевшим на самом краю, свесившим ноги и безмятежно любовавшимся открывавшемуся виду, прищурившим глаза от слепящего солнца. В этот момент мне представлялось, что ко мне подходят мужчина и женщина, я смотрю на них и узнаю своих родителей, мы обнимаемся и плачем, обязательно плачем. Уж и не знаю, как бы я узнал родителей, это даже не приходило в мою светлую голову. Вглядываясь в их лица, я никогда не мог их различить. Детали их лиц ускользали от меня, но вот прочие детали были четкими. Моя мама со светлыми, аккуратно уложенными волосами, одета в легкое желтое платье в большой красный горошек. На ее руке браслет, привезенный из Африки, они с папой много путешествуют. Там они и познакомились, в экспедиции по Лимпопо. Мой папа в светлых льняных брюках, затянутых светло-голубым плетеным поясом. На нем бежевый льняной пиджак с закатанными рукавами. Он держал одну руку в кармане, и я видел, что он что-то в ней прячет, какой-то подарок для меня, который они привезли из своей новой экспедиции в лесах Аргентины, где по случайному стечению обстоятельств так надолго задержались. И вот они протягивают ко мне свои руки, но я все равно не вижу их лиц, солнце светит из-за их спин и слепит меня. Я щурюсь еще больше, но все равно не могу их разглядеть. Они обнимают меня, и больше мне не нужно никуда смотреть, я закрываю глаза и склоняю голову на плечо своей мамы. Я чувствую их любовь, и мне уже неважно, как выглядят их лица. Я чувствую учащенное биение их сердец, как мое невпопад еще с большим рвением отстукивает приветственную дробь любви и как с каждой секундой беспорядочное перестукивание становится все более размеренным, осознанным, и вот уже наши сердца бьются в такт, медленно, церемонно. Как от дыхания могучий торс моего отца еще сильнее сжимает меня в объятиях. Я уже перестаю об этом думать, как вдруг нахожу себя блуждающим в своих фантазиях и прихожу в себя. Открывая глаза, я был счастлив еще несколько секунд, пока реальность не настигала меня. На глазах выступали слезы, и я бежал, бежал вперед не оглядываясь, пытаясь догнать то видение, убежать из этого места, и теплый ветер обдувал слезы по моим щекам, словно нежные, заботливые ладони мамы.

Я очень много читал, в основном по учебе, и проводил много времени в размышлениях. Наверное, от этого я порой чувствовал себя усталым и то и дело засыпал на ходу. Чаще всего я даже этого не замечал и отрубался сидя на кресле или за игрой в шахматы. Но однажды я уснул в классе, прямо на занятиях. Когда я проснулся, весь класс смотрел на меня, пока кто-то не выкрикнул: «Вот чудила!» И весь класс засмеялся. Мне было очень стыдно. И больше всего за то, что учительница так же с неодобрением и даже с неким недоверием и растерянностью смотрела на меня. Она ничего не сказала, но по ее взгляду я понял, как сильно ее разочаровал.

Помимо учебных и церковных классов, в обязанности каждого из воспитанников вменялось посещение психолога. В основном эти занятия сводились к откровенной, но незатейливой беседе, зачастую даже в игровой форме. Я рассказывал тете Лизе все, что происходило со мной, а она что-то записывала в своем блокноте. Мне никогда не удавалось подглядеть ее записи, но порой мне казалось, что она просто рисует что-то беспорядочное на полях, коротая время. Не думаю, что мои рассказы и детские переживания хоть сколько-то были ей интересны. В старших же классах, когда мне было четырнадцать лет, к нам пришла практикантка. Девушка лет двадцати, ее звали Рита. Она была довольно привлекательной, по крайней мере, она была как минимум лет на сорок моложе Елизаветы Андреевны. Всем парням она сразу понравилась, и я, понимая, что не хочу конкурировать с ними и привлекать к себе лишнее внимание, делал вид, что просто ее не замечал. К сожалению, это невозможно было делать на наших беседах, но даже там я чаще хранил молчание, не решаясь с ней заговорить и даже лишний раз взглянуть в ее сторону.

В один из таких дней я пришел на беседу заблаговременно, стараясь быть пунктуальным и не раздражать никого ненужным ожиданием. Я сидел напротив кабинета, уставившись в окно, и наблюдал за тем, как несчастная муха бьется о стекло, пытаясь улететь. Невидимая преграда сдерживала ее, а она продолжала кружить, преследуемая одной целью. Каждый удар ее был слабее предыдущего, потом она уставала и садилась на стекло. Она должна была почувствовать эту преграду и искать другой путь. «Обернись! Вокруг тебя целый мир, лети!» Но отдохнув, она с новыми силами устремлялась навстречу своей невидимой цели, не обращая никакого внимания на горстку бездыханных собратьев, усеявших своими иссохшими тельцами весь подоконник. В тот момент я был той самой мухой. Ведомый непонятным стремлением стать лучше, я каждый раз ударялся лицом о невидимую преграду. И я, так же, как та муха, не осознавал этого, продолжая свои тщетные попытки вырваться из оков своего наследия и стать нормальным, таким же, как все.

За дверью послышалось движение, ручка наклонилась, и из-за двери показалась Рита. Она проводила своего пациента и посмотрела на меня. На секунду наши взгляды встретились, я улыбнулся ей в ответ, привставая со скамейки. Но в следующее мгновение я с грохотом плюхнулся обратно, когда только что вышедший парень нарочно толкнул меня в плечо.

– Придурок! – послышался презрительный шепот.

Я вскочил с места и уставился на него. Он резко обернулся и встал предо мной, смотря прямо в глаза:

– Что ж ты такой неосторожный, Дарен? Все время спотыкаешься!

Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, и я чувствовал его насмехающийся тон и надменный взгляд.

– Да, я сам виноват, прости меня. – Я отвел в сторону голову и потупил взгляд, уставившись в пол.

– Да ничего, Дарен, мы же друзья! Будь здоров! – Он сделал разворот на месте, сунул руки в карманы и торжествующей походкой удалился прочь.

Я стоял и думал, что в этот момент на меня смотрит Рита, и стыдился поднять голову и посмотреть на нее в ответ. Она не сказала ни слова, ожидая моей реакции, а я ждал ее и боялся нарушить только установившуюся тишину. Я стал разглядывать деревянный узор, проступавший сквозь третий слой краски на скамье, и на миг задумался. Краска была разных цветов: под слоем свежей синей краски проступал зеленый, а за ним коричневый. Я стал представлять, как она выглядела раньше. Каково было другим ребятам сидеть на ней перед этим кабинетом? И что было раньше в этом кабинете, неужели всегда психолог? А вдруг там был кабинет зубного врача и ребята, сидя в ожидании на этой скамейке, сдирали ногтями краску и, может, даже продирались до самого дерева? Я чувствовал, как засохшая краска врезалась под их ногти, и шла кровь, но все меркло перед тем, куда им предстояло идти. Я не люблю врачей.

– Пойдем в кабинет, Дарен.

«Зачем она сказала „кабинет“? Неужели так сложно было назвать это просто комнатой?»

Я вздрогнул, словно забыв, что рядом кто-то был, спешно повернулся и направился к ней. Проходя мимо, я запнулся и чуть было не влетел в косяк, но увернулся, стараясь прежде всего не задеть ее. Она отстранилась, и при этом наши лица оказались так близко друг к другу, что я почувствовал аромат, исходивший от ее волос. Слегка сладкий, весенний аромат, которым было невозможно надышаться. Я глубоко вздохнул, стараясь уловить ускользающие нотки, и чуть было не задохнулся, когда не хотел выпускать его из своей груди. Молча я ввалился в ее кабинет и уселся на просторную кушетку. Она проследовала за мной и села напротив в небольшое удобное кресло всего в нескольких метрах от меня. Между нами не было ни стола, ни даже журнального столика, и я чувствовал себя немного неловко, спешно оглядываясь по сторонам и ерзая по кушетке из одного угла в другой. Она отодвинула стул еще на полметра назад, и я наконец смог найти удобное положение тела и замер.

– Ну что, Дарен, хочешь поговорить? – она замешкалась в поисках моего имени в записях.

– Нет.

– Может, хочешь обсудить, что произошло в коридоре?

– Нет.

– Может, тебя что-то беспокоит?

– Нет.

– Тебя часто обижают другие ребята?

– Нет.

Я соврал, наверное, первый раз в своей жизни и почувствовал странный холодок на своем лбу. Мне казалось, что я неестественно выпучил глаза и задрал лоб, поэтому попытался принять нормальный вид, насупился и уставился в пол.

– Ты предпочитаешь просто сидеть молча?

– Н-н-н… да. – Чуть было не вырвалось у меня привычное «нет».

– Хорошо, можем просто посидеть, а ты заговоришь тогда, когда сам захочешь. Нам некуда спешить, и мы не на допросе. Ты можешь мне довериться, Дарен.