Czytaj książkę: «Прах и камень»

Пролог

– Невеста! Невеста! Невеста! – хихикала свора сверстников, немногим младше или чуть старше меня, указывая пальцем на обращённые вершиной вниз чёрные треугольники, начерченные на моём лице.

Я с удивлением обнаружила среди толпы свою сестру, глаза которой горели тем же азартом насмешки, что и у прочих.

– Я слышала, что говорят, – важно заявила она, и её громкий голосок перекрыл дразнящийся гвалт толпы, – он придёт за своей Невестой и сожрёт её!..

– Ты врёшь!

Мой голос всё ещё был твёрд, но сомнение уже закралось внутрь оттого, что именно она, а не кто-то другой произносит обидные слова, раня в самое сердце. Разве оно у нас не одно на двоих, бьётся в едином ритме и заставляет думать одинаково? Разве не чувствует она тот холодок, что сейчас легонько коснулся меня изнутри, заставив замереть от испуга?

– Я слышала, – упрямо повторила она и склонила голову влево и немного вперёд.

Она всегда так делала, когда стояла на своём, до самого последнего не уступая.

– Я слышала, как старая Иуния говорила об этом… Она пела о Его Невестах, сожранных им живьём так, что от них не оставалось ни следа!

По толпе пронёсся восхищённый шёпот, полный одновременно удивления и трепета, и тут же кто-то завёл:

– Сожрёт живьём! Сожрёт живьём!

Крик подхватили ещё несколько глоток, и сейчас этот крик множился, окружая меня плотным кольцом.

– Ты всё врёшь, старая Иуния выжила из ума!.. – но мои слова тонули в гвалте, они не были услышаны и терялись в ожесточённом повторении:

– Сожрёт живьём!

Я отступила назад, а затем, развернувшись, побежала прочь, слыша за собой топот десятка или полутора десятков детских пяток, отбивающих сплочённый ритм. А жадные глотки раззевались в крике или дразнящемся завывании, подгоняющем меня, заставляющем бежать ещё быстрее, не разбирая дороги, разбивая ступни о камни, встречающиеся на пути. Я забежала в дом, кинулась к ведру с водой, всегда стоявшему в углу, и принялась ополаскивать лицо, время от времени поглядывая в отполированный до блеска металлический круг, заменявший нам зеркало. Чёрные треугольники никуда не исчезали от простого умывания. Тёмные потоки краски сбегали вниз по лицу, но знаки лишь немного бледнели, всё ещё оставаясь на коже. Тогда я схватилась за скребок, которым мы обыкновенно тёрли тело, и принялась ожесточённо соскабливать ставшие ненавистными мне знаки со своего лица.

Я не чувствовала боли, мне хотелось содрать их с себя, не оставив даже намёка на то, что они были когда-то на мне, и даже не заметила, как в комнату вошла мать. Она вырвала из моих цепких пальцев скребок и отвесила мне звонкую пощёчину. Я смотрела на неё сквозь мутную пелену слёз и не понимала, отчего ладонь её окрасилась в красный, а сама она опустилась на пол, зажимая себе рот обеими руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сыпля то проклятиями, то словами утешения, то молитвами, обращёнными к кому-то неизвестному и далёкому.

Немногим позднее она крепко схватила меня за руку и отвела к целительнице Вевее. Вевея ослепла давным-давно, а некоторые говорили, что она и родилась такой, ни разу в жизни не видя света дня. Но её узловатые сухие пальцы видели всё: она скользнула ими по моему лицу и недовольно цокнула языком, обругав мать. А после затянула негромкую песню и принялась растирать в ступке сухие коренья в порошок, смешав их с жиром и намазав мне на щёки. Она велела матери уходить, оставив меня у неё на несколько дней. И в её голосе было столько силы, что даже моя мать, слывшая громкоголосой, не осмелилась ей возразить и ушла, склонившись в глубоком поклоне, лишь смиренно прося её образумить «глупое дитя».

Осознание боли пришло позднее. Я поняла, что всё это время кожа на лице горела именно от неё, лишь когда жирный мазок лёг на моё лицо, принеся прохладу и успокаивая кожу. Вевея устроила меня в углу и принялась заниматься своими привычными делами. А я могла только смотреть на неё и дивиться тому, как она, не видя ничего, может так свободно передвигаться по дому и даже заниматься привычными делами. Как-то раз я пробовала пройтись с закрытыми глазами и сразу же ушибла себе палец ноги, хотя была уверена, что знаю одну-единственную комнату нашего дома как свои пять пальцев. Вевея что-то тихо напевала себе под нос, и поначалу я сидела без движения, боясь нарушить её покой, а потом, осмелев, выпалила свой вопрос.

Она прекратила петь и обернулась, смотря на меня своими глазами, затянутыми белесой мутной плёнкой, поманила к себе пальцем и приказала лечь на узкую кровать, застеленную лишь одним тонким одеялом. Мне даже в голову бы не пришло ослушаться, а она села рядом, расплетая мои длинные чёрные косы и пропуская волосы сквозь пальцы, рассказывая так, как умела рассказывать только она: словно пела, а не говорила и заставляла замолкать всё вокруг. И единственным островком, что оставался в мире, прекращающем существовать в подобные моменты, был её голос. Она рассказывала и рассказывала, успокаивая меня медленными осторожными движениями, убаюкивая воспалённое сознание.

А я в силу возраста из её рассказа поняла только одно: что, как только минет срок, меня заберут у матери, щедро заплатив ей выкуп. У матери и сестры будет новый большой дом и в тарелках станет достаточно еды, чтобы не глядеть голодными глазами на пустое дно плоской чашки. Моя сестра сможет надевать новые платья, которые до неё не носил никто, даже я. Мама перестанет истирать руки до крови в ледяной воде. Они заживут хорошо, всё останется таким же, как прежде, за исключением того, что с ними не будет меня. Я не могла понять многого из её рассказа: как будет проходить моё служение и почему мне нельзя остаться с семьёй, кому я и ещё несколько девочек приходимся Невестами и сожрёт ли Он меня, как дразнились на улице. Ясным мне было одно: меня задорого продали, отсрочив время, когда нужно будет забрать товар, на неопределённый срок.

Глава 1

Они всегда были, есть и, как говорят знающие люди, будут. Невесты, которым суждено быть отданными на откуп Ему. Вот так просто: ни имени, ни обозначения, кто он таков. Он просто существует, пропадает на время, скрываясь за гранью недоступного и непонятного нам, а потом появляется и берёт своё, щедро расплачиваясь взамен. Невесты, всегда пять из каждого селения. И умелые рабочие руки молодых мужчин. С мужчинами намного проще – выбирают самых рослых и сильных, а некоторые напрашиваются на служение добровольно, и, если их сочли довольно крепкими и выносливыми, охотно берут, оплачивая их стоимость звонкой золотой монетой, яркий блеск которой в подобные дни заменяет нам свет солнца. Ибо с Его приходом небо затягивается низкими тёмными тучами, заставляющими пригибать головы к земле, и становится так тихо, словно всё живое замерло в ожидании неминуемой гибели.

За молодыми мужчинами приезжают гораздо чаще, чем за Невестами. И не всегда Он является вместе со своими слугами. Едва ли не каждый год на горизонте появляются рослые могучие кони, несущие на своих крупах всадников, лица которых всегда скрыты за коваными шлемами. Крепкие, сильные руки оголены и увиты чёрными росписями татуировок так, что за ними не разглядеть цвета кожи. Говорят, что все эти знаки и надписи они наносят на своё тело во славу Его. Молчаливые и резкие, они проносятся чёрным вихрем, забирая лишь нужное им и щедро расплачиваясь. Никто не осмелится противостоять Его воинству или просто оказаться на их пути, боясь вызвать Его гнев. Можно лишь гадать, что происходит с теми, кого забрали в очередной раз. Кто-то болтает, что все они находят свою смерть в тесных и душных рудниках где-то далеко на Севере, кто-то верит в то, что самые умелые из них становятся частью его воинства.

А старый Рехат и вовсе утверждал, что в прорехе рубахи одного из них видел родимое пятно, один в один как у его сына, взятого в услужение более полутора десятилетий назад. Он клялся, что видел его своими глазами, и говорил, говорил, говорил, повторял эту фразу раз за разом, до самого конца, пока не испустил дух. В тот же самый день. Ему просто не повезло – он не успел убрать своё немощное старое тело с просёлочной дороги, когда по ней во весь опор неслись кони. Слова Рехата были наполнены радостью, мне непонятной, а из-под закрытых век катились слёзы. Когда смерть забрала его последний вздох, я осталась пребывать в раздумьях, было ли Рехату радостно оттого, что удалось в последний раз увидеть своего сына, или горько потому, что сам он был затоптан копытами его коня?

Невесты – другое дело… Их выбирают из числа ещё совсем юных красивых девочек, ещё не пустивших первую кровь. Всех девочек приводят в Храм и подводят к огромной каменной чаше, заставляя выбрать полотняный непрозрачный мешочек с камушком внутри. А потом заставляют открыть его под неусыпным взором собравшихся. Белый камешек – и девочка отправляется обратно к своей семье, вздохнувшей с видимым облегчением. Чёрный камешек – и кто-то в толпе охает, стараясь удержать горестный выдох внутри себя. Пять отводят в отдельную комнату и наносят на лицо особой чёрной краской цепь из маленьких чёрных треугольников, обращённых вершиной вниз. Она начинается по обеим сторонам носа и разлетается по высоким скулам, доходя до самых раковин ушей. Невеста, шепчется народ, расступаясь и потупляя взор в землю, не объясняя маленькой несмышлёной красавице, что именно стоит за этим обращением, полным почтения и затаённого страха. Невеста возвращается домой и живёт вместе со своей семьёй до тех пор, пока не пустит первую кровь, а после отправляется жить при Храме, ожидая Его появления.

Возможно, кто-то хотел бы избежать участи даже просто участвовать в этом слепом выборе Невест. Родители вздыхают с облегчением, когда девочка рождается неказистой или с видимым изъяном. Лопоухие или большеносые, с кривыми зубами или непропорциональным телом… Перечислять можно долго, но каждое видимое несовершенство добавляет шансов избежать участи быть выбранной. Некоторые настолько желали бы избавить собственное дитя от нависшей угрозы, что умышленно уродовали дитя или наносили ему увечья. Хитрецы. Все они рано или поздно жестоко расплачивались за содеянное. Кровавыми слезами им приходилось смывать свой проступок перед общиной. Испорченных девочек умерщвляли, чтобы другим было неповадно, а у родителей отбирали половину всего имеющегося. Это вовсе не означало, что некоторые ещё не оставляли попыток подстроить всё так, чтобы девочка случайно ломала ногу и оставалась немножко хромой или ошпаривалась кипятком, а на теле бы появился обширный некрасивый шрам. Глупцы. Их нелепый обман был обречён на провал с самого начала. Никому не удастся обмануть Слепых, но Видящих. И никому не избежать кары за содеянное.

Невесты – такая же часть нашей общины, как и все остальные. Они участвуют в общих празднествах и выполняют свою часть работы, но всё же вокруг них чувствуется стена отчуждения, отделяющая их от всех прочих. Они считаются неприкосновенными. Никто из мужчин не должен касаться их тела и тем более пытаться овладеть им. В моей памяти отложился случай, когда один из мужчин, захмелев после обильной выпивки, подкараулил девушку, возвращавшуюся в обитель отдельно от других, и взял её насильно.

Наказание провинившегося было впечатляющим и поучительным для всех прочих – Видящие посчитали нужным отнять у него то, чем он совершил злодеяние. Обнажённого мужчину с окровавленным коротким обрубком на месте его естества провели по всему огромному поселению, осыпая его бранной руганью и закидывая камнями, а после привязали к столбу и секли до крови смоченным в солёной воде кнутом. Его оставили привязанным под палящими лучами солнца на весь день, лишив возможности присесть, а на другой день всё повторилось, как и на следующий. Он был на удивление вынослив, качали головой взрослые, и испустил дух, обессилев, только на четвёртый день, когда еле передвигал конечностями. Он уже не мог говорить, а лишь нечленораздельно мычал, под лопнувшей кожей виднелось воспалённое, начинающее подгнивать мясо, облепленное чёрными жирными мухами, ползающими по ранам.

Он напоминал кусок мяса, но всё ещё полз вперёд, подгоняемый ударами погонщика, пока не замер без малейшего движения на месте. Его труп даже не стали хоронить на нашей земле – разрубили на куски и выбросили в пропасть, находящуюся за пределами нашего поселения, скормив его останки хищным тварям, обитающим на дне этой глубокой щели.

А что стало с Невестой, над которой надругались, никто не знал.

Ходили слухи, что от порченных предпочитают избавляться так же, как от тех, кого нарочно уродовали родители. А кто-то утверждал, что подобных несчастной отправляют служить в храмы… Так или иначе, Невесты, как и всё с ними связанное, были покрыты некой дымкой таинственности, и об этом предпочитали не болтать попусту. Мы просто жили бок о бок с ними, делая вид, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. Всё так же течёт ледяная вода в быстрой горной реке, а небосклон иногда затягивают серые облака. Короткая сырая зима сменяется яркой весной, и одно поколение выросших Невест сменяется следующим…

Я бы не знала столь многого и не могла рассказать об этом, если бы сама не стала одной из них.

Глава 2

Нас всегда было двое. Я и моя сестра, моё маленькое зеркальное отражение, крепкая ладошка, зажатая в моей руке, такая же, как у меня, только с иными завихрениями линий на ладони. Разница между нами была всего один год, и я не разделяла нас на ты и я. Всегда были только мы вдвоём. Аврелия и Визалия. Лия и Лия, как ласково звала нас мать. Два худеньких тельца на одной узкой кровати под тоненьким одеялом, прижатых друг к другу как можно теснее, чтобы не замёрзнуть холодными сырыми ночами. И насколько я могла судить о собственной внешности, мы с сестрой были во многом похожи: у обеих волосы такие длинные, что на них можно сесть, и тёмные – того цвета, какой бывает вокруг звёзд самой глубокой ночью. Возможно, было небольшое отличие в наших лицах: в форме моих глаз, в капризном изгибе её губ, в решительном наклоне головы, когда Визалия упрямо стояла на своём. От одного взгляда на её красивое лицо у меня перехватывало дыхание, а она, дразнясь, высовывала язык и просила почаще смотреть в полированный до блеска металл, чтобы понять, кто из нас красивее. Её кожа всё же была смуглее, чем у меня, и охотнее принимала лучи солнца. Но во всём остальном мы были словно две капли росы на одном зелёном стебле – дружны и неразлучны. Оттого, когда настал черёд выбирать Невест, я ничуть не сомневалась в том, что мы и в том непонятном будущем, что ждало нас впереди, непременно будем вместе и разделим одну участь на двоих.

Мать долго молилась в углу перед тем, как отвести нас в Храм, подобно сотням других таких же девочек, одетых по случаю выбора в лучшие платья. Нам не из чего было выбирать – две прохудившиеся местами холщовые рубахи длиной чуть ниже колен были подхвачены тонкими поясками, сплетёнными нашими руками, лица чисто вымыты, а волосы заплетены в две толстые косы, гибкими змеями ложившиеся на тонкие плечи. Я не разделяла общего подавленного настроения, беспечно болтала и хихикала вместе с сестрой, нисколько не робея от сотен пар глаз, смотрящих на нас пристально, не дающих ускользнуть ни малейшей детали.

Мы с сестрой одновременно взяли по мешочку, я зажимала его в правой ладони, а она – в левой. И когда было объявлено достать то, что лежало внутри, нырнула ладошкой в темноту без малейшего сомнения, сжала камушек и достала его, вытянув на ладони. И не сразу поняла, что у меня он иного цвета, не такой, как у Визалии. У неё камушек сиял белизной снега, лежавшего на далёких горных вершинах, мой же был темнее непроглядной ночи. Среди раздавшихся голосов я отчётливо услышала громкий вскрик матери: поначалу обрадованный, когда она увидела белый камень на ладони сестры, а после – потрясённый, полный горечи, едва моя ладонь разжалась. Вот так в один миг и решилась моя дальнейшая судьба, отделившая меня от Визалии.

Всех девочек, кроме тех, в руках которых покоились тёмные камешки, отпустили. Прихоть ли злого рока, случайность ли, но все мы пять были совершенно разные. Высокая и гибкая, словно лоза, Диана с узким длинным лицом. Низенькая крепкая Сельма с круглым озорным лицом и задорно вьющимися колечками рыжеватых волос. Тихая, едва заметная Гизела с прозрачной кожей и огромными глазами, серыми, словно грозовые тучи. Ехидная, острая, словно шип колючки, Васса, рыжая, с россыпью крупных веснушек на лице. И я. Такие разные, но объединённые общим прозвищем Невесты.

В ту пору мы ещё не понимали значения этого слова, и я не могла вспомнить, как забирали прошлых Невест… Словно и не было ничего. Зато теперь мы стояли перед огромной толпой, чувствуя их напряжённые взгляды, в то же время полные облегчения и спокойствия, уверенности в завтрашнем дне. Один из Видящих произнёс молитву, а после нас увели в одну из многочисленных тёмных комнатушек Храма, где краской нанесли на лицо чёрные треугольники и отпустили обратно к семье. Вот и всё, удивилась я, радостно подбегая к Визалии, цеплявшейся изо всех сил за юбку матери и с опаской смотревшей на меня.

– Мам, мы пойдём домой?

Мой голодный желудок урчал в предвкушении холодной похлёбки, ожидавшей нас на столе в глиняном горшке. Но мать покачала головой и наказала нам с Визалией дожидаться её у входа в Храм, а сама вошла внутрь.

– Было больно? – спросила Визалия, дотрагиваясь тонким пальчиком до треугольников на моём лице. Кончик её пальца запачкался в чёрной краске, ещё не успевшей высохнуть, и она, смешно наморщив носик, слизнула эту капельку языком.

– Нет, – покачала головой я, – только щекотно немного, когда кисточкой водили по лицу.

– Больно будет потом, – внезапно заявила мне она, – я слышала, как Иуния бормочет себе об этом вполголоса, когда лепит фигурки животных.

– Старая Иуния просто не в себе, – рассмеялась я, – её россказням никто не верит. А одну и ту же историю она никогда не может рассказать одинаково. Помнишь, как она рассказывала нам сказку о лисице, что воровала кур у сельчан? В первый раз она говорила, что лисица попалась в ловушку хитрого мужика и поплатилась своей рыжей шкурой из-за собственной жадности… Второй раз, что хвостатой удалось обмануть ленивых и сонных жителей деревни. А в третий раз она и вовсе забыла, о чём рассказывала, и начала петь что-то совсем другое.

– А что, если это были рассказы о нескольких разных лисицах?

Мне бы и в голову такое не пришло. Этим Визалия и отличалась от меня. Я всегда верила на слово, внимая речам, а она словно ныряла под оболочку слов и задавала вопросы, слишком сложные для меня. Я рассмеялась в ответ и дёрнула её за косу:

– Вечно ты выдумываешь… Совсем скоро станешь такая же, как Иуния, – постоянно будешь хромать на одну ногу и бормотать себе под нос!

Она немного надула губы в знак обиды, но потом уличила момент и что есть мочи ущипнула меня за бок. Я взвилась на месте от неожиданности и начала гоняться за ней, улепётывающей со всех ног, но не покидающей вытоптанной земляной площадки перед Храмом.

– Лия! – строго окрикнула нас мать.

Мы обе сразу присмирели. Когда мать говорила таким тоном, ничего хорошего можно было не ждать. Иногда наши забавы её не веселили, но лишь расстраивали. И тогда она щедро раздавала нам затрещины своими покрасневшими, мозолистыми руками, заставляя нас замолчать, чтобы мы не мешали ей немного отдохнуть перед тем, как ей вновь нужно было вставать задолго до рассвета и идти работать. После того как нашего отца, по словам соседей, задрал дикий вепрь на охоте, ей приходилось тяжело. И она хваталась за любую чёрную работу. Убирала огромные дворы богатых домов, полола в них сорняки и стирала. От постоянного пребывания в воде и едкого мыльного корня её руки краснели, кожа воспалялась и лопалась. Это означало, что несколько дней мы будем питаться одной жидкой похлёбкой, в которой плавало несколько кусочков овощей и кореньев, до тех пор, пока она не сможет вновь идти и полоскать чужое бельё в ледяной воде.

– Домой, живо! – и она, не оборачиваясь, крупным шагом пошла впереди, держа в руках мешок, которого до прихода в Храм у неё не было, а мы побежали за ней следом, пересматриваясь друг с другом и разговаривая взглядами. Дома мать осторожно положила мешок на середину стола и молча смотрела на него некоторое время, сурово поджав губы, а потом развязала тесёмку и начала доставать оттуда круглый пышный хлеб из белой муки, который мы ели только по праздникам, толстый пузатый кувшин со сладким сиропом и даже кусок солёного мяса. Мы замерли, разглядывая все эти яства, не решаясь спросить, мерещится ли нам это или мы вновь начали жить так же хорошо, когда был жив отец.

– Ешьте! – мать проворно нарезала хлеба и щедро настрогала мяса, подсластив воду в наших кружках сиропом из кувшина. А сама легла на кровать в углу и отвернулась к нам спиной, пролежав так весь остаток дня и даже не поднявшись к привычной вечерней стирке. Мы старались не шуметь и тщательно прибрали со стола, потихоньку улизнув из дома на улицу. Заняться нам сегодня было нечем: новой пряжи мать не приносила уже целую седмицу, потому мы были предоставлены сами себе, и вскоре некая молчаливость и оторопь, охватившие нас после непривычного поведения матери, уступили место обыкновенным детским забавам и играм.

С того самого дня наша жизнь изменилась. Не так сильно, чтобы в каждом новом дне не видеть остатков предыдущего, но казалось, что прежняя жизнь становится всё дальше и дальше, словно её, как тонкую щепку, уносят прочь весенние талые воды. На нашем столе то и дело появлялась хорошая еда. Раз в седмицу мать отводила меня в Храм, где один из Видящих раздевал меня донага и тщательно осматривал, затем подправлял краской успевшие немного побледнеть чёрные треугольники на моём лице и о чём-то говорил вполголоса с матерью, вручая ей напоследок неизменный мешок, в котором оказывались то мука с маслом, то крупа, то пахучий круг козьего сыра и мясо, а иногда там оказывался сладкий сироп и даже немного вина. По приходе домой мать строго отчитывала меня, наказывая молиться усерднее и вести себя приличнее. За каждую ободранную до мяса коленку я получала сильные тычки и затрещины, она с особой тщательностью осматривала мои руки и ногти, выискивая грязь под ними, заставляла умываться полностью дважды в день, невзирая на погоду, и смазывала малейшую царапину заживляющей мазью, чего раньше никогда не делала. А ещё иногда она не пускала меня даже собирать вязанки сухого хвороста, гоняя вместо меня Визалию по несколько раз.

– Занимайся пряжей, – сухо велела она и вываливала передо мной гору шерсти.

Я уныло смотрела на ворох шерсти, но принималась за дело, негодуя на то, что Визалия носится с другими ребятами в своё удовольствие по лесу, срывая дикие ягоды и сражаясь на сухих палках, а я сижу в тени дома и прочёсываю шерсть раз за разом, превращая её в кудель. Обычно мы вдвоём с Визалией проделывали эту работу, а потом пряли нить и ссучивали её. Вдвоём дело спорилось быстро, а теперь я вынуждена была заниматься этим одна. Более того, мать иногда брала вычесанную шерсть и тщательно рассматривала, недовольно цокая языком и заставляя вычёсывать её ещё и ещё, пока она не превращалась в тончайший воздушный пух. Так поневоле я и стала одной из лучших прях, а после пришлось ещё и вязать из полученной пряжи. Всё для того, чтобы я не носилась как оголтелая по улице и не могла даже ненароком нанести вред столь драгоценному сосуду, как тело Невесты. Меня утешало лишь одно: тем оставшимся четырём девочкам приходилось так же, как и мне.