Czytaj książkę: «Призрак Викария»

Czcionka:

Посвящается маме

Дождь идет, небо плачет без устали, плачет ужасами, плачет пороками, плачет преступлениями, плачет тьмой ночной; и надо же исследовать эту тьму, потому мы в нее ступаем, и мысль устремляется мокрой птицей в мучительный пробный полет средь темной бури.
Виктор Гюго. Цветы ¹

Le Bureau des affaires occultes

Eric Fouassier

Le fantome du Vicaire

Пролог

С приближением сумерек поднялся ветер. Теперь кроны деревьев заунывно стонали под его натиском, листья заполошно перешептывались, наполняя ночь тревожным гомоном, а всклокоченные облака толпились в небе, бросая на землю зыбкие тени.

– И все-таки дрянное местечко для стрелки, не могу от этой мысли отделаться, так и свербит. Ты уверен, что мы ничего не перепутали?

– Хватит нудеть. Я заставил его два раза повторить, как нам добраться. Этот тип осторожничает, вот и все. Хочет получить товар в укромном уголке.

– Все равно место дрянное, говорю же. По ночам этот сад становится каким-то зловещим. Поскорей бы дельце обделать, только тогда вздохну спокойно.

Два силуэта, повыше и пониже, медленно скользили в темноте. Два человека крадучись ступали по аллее, и земля у них под ногами в изменчивом лунном сиянии казалась присыпанной пеплом. Оба жались к кустам, где застоялись тени, – шли тихонько, опасаясь попасться сторожам на глаза.

Тот из двоих, кого эта ночная эскапада нервировала больше, был высоким – настоящий верзила, в картузе, какие носит рабочий люд, и бесформенном пальто, из слишком коротких рукавов которого торчали здоровенные кулаки. Кисти у него были белые, с неестественно длинными, узловатыми пальцами, и как будто бы жили собственной жизнью, отдельно от него. Время от времени они произвольно вскидывались на уровень глаз, и верзила недоверчиво их рассматривал, словно сам удивлялся, что такие ухватистые руки душителя могут принадлежать именно ему. Сейчас его кустистые брови сошлись на переносице, отчего узкий лоб пропахала тревожная вертикальная морщина, а все лицо постоянно кривилось и подрагивало в нервном тике. На парижском дне этого человека знали под кличкой Образина, и дурная слава вышибалы в публичном доме на улице Дюфо бежала впереди него. Он был из тех незамысловатых дуболомов, у которых вызывает восторг перспектива хорошей поножовщины, но вскипают мозги от сложных преступных комбинаций.

Спутник Образины был слеплен совсем из другого теста, хоть и с примесью той же грязи. Этот одевался с вульгарной претензией на элегантность, носил редингот ²с широкими лацканами, алый шейный платок и низкий цилиндр с золоченой пряжкой на ленте. Он был худосочен и узок в плечах, но физическая слабость в нем восполнялась весьма изворотливым и зловредным умом, делавшим его человеком скрытным, лживым и глубоко порочным, готовым продать отца и мать ради наживы. Хитрый и проворный, как лис, он был из тех, кто станет улыбаться вам в лицо и толкнет в капкан при первой же возможности, стоит вам зазеваться. Знакомые обращались к нему «Бордосец» – только потому, что, по его же словам, он родился в городе Бордо. Просто Бордосец, и всё. Ни имени, ни другой клички у него не было. Незнакомцы же, которым доводилось встретить этого гражданина на пути, едва заметив алчный взгляд, задержавшийся чуть дольше, чем нужно, на их булавке для галстука или на цепочке от часов, предпочитали и вовсе не выяснять его имени и спешили поскорее убраться восвояси.

– Слышь, Бордосец, а ты не думаешь, что этот тип заподозрит неладное, когда увидит, что с нами нет пацаненка?

Тощий лис в рединготе, шагавший впереди, резко остановился, испустил вздох и обернулся к спутнику, вперив в него сердитый взгляд:

– Хорош делать себе мóзги, Образина, я тебе уже сто раз все объяснил. Так уж и быть, повторю в сто первый и в последний, поэтому расставь уши пошире. Мы по-любому не можем на него наброситься в саду – слишком рискованно. Если нарисуются сторожа, пиши пропало. Фокус в том, чтобы искомого типа успокоить и убедить его последовать за нами к карете. Там я открою дверцу, чтобы вроде как показать ему товар, то бишь пацаненка, а когда он наклонится и заглянет внутрь, ты огреешь его дубиной по кумполу. – Бордосец указал подбородком на трость со свинцовым набалдашником, которую его подручный держал под полой пальто.

– Так ведь я ж говорю: а если он что заподозрит и откажется с нами пойти? – не унимался верзила. Он сплел пальцы и громко похрустел суставами. – Тогда ж придется разбираться с ним на месте…

– Ни в коем разе! Заказчик настаивал, чтобы мы доставили этого типа живым. Всю сумму нам заплатят только при таком условии. Так что надо с человечком быть поубедительнее, вот и вся недолга. Но ты не дрейфь, просто дай мне самому с ним потолковать.

Дальше парочка продолжила путь в молчании. Однако не успели они пройти и десятка шагов, как справа от них раздался какой-то шорох, а затем последовал целый шквал пронзительных криков, от которых у обоих волосы зашевелились на голове. Первым в себя пришел Бордосец и указал напарнику пальцем на длинную конструкцию из металлических прутьев, поблескивавших в лунном свете. За решетчатыми стенками можно было различить какое-то мельтешение, занимавшее все пространство внутри.

– Да чтоб этих пернатых тварей всех пополам разорвало! – проворчал человек в рединготе. – Мы подошли слишком близко к клетке с охотничьими птицами. Давай-ка поживее свалим подальше, а то эти паршивые стервятники сейчас всех сторожей перебудят.

Два ночных посетителя, отринув излишнюю осторожность, бросились бежать по аллее, пересекли ближайшую лужайку и, нырнув в рощу, присели с бьющимся сердцем за купой деревьев, чтобы переждать птичий переполох. Когда наконец снова воцарилось спокойствие, Образина шепнул на ухо подельнику:

– Вроде обошлось пока. А ну как тот тип струхнет и вообще не придет на встречу?

– За это можешь не переживать, – хмыкнул Бордосец. – Такие затейники, как он, не могут сопротивляться зову плоти. Я ему посулил первосортный товар, расписал всеми красками: мол, блондинчик, десяти не исполнилось, и нетронутый еще. Видел бы ты этого старого развратника! Аж слюни пустил, гад. Он придет, можешь не сомневаться.

– Ну, раз так… А далеко до того места, где он должен нас ждать?

Тощий приподнял шляпу, чтобы вытереть вспотевший лоб, затем отвел рукой ветки деревьев и указал на большое строение в форме звезды, темной массой высившееся в сотне шагов от них. Луна то и дело заглядывала в прорехи без устали летевших по небу облаков, и окна отблескивали в ее свете.

– Видишь ротонду вон там? Надо ее обогнуть, и вроде как за ней должна быть бревенчатая хижина с соломенной крышей. Туда этот тип и велел явиться.

Они подождали еще несколько минут в полной тишине, чтобы удостовериться, что путь свободен. Наконец, решив, что опасность миновала, Бордосец хлопнул спутника по плечу и выпрямился:

– Пошли. Нельзя его упустить. Потому что еще немного, и мы с тобой отхватим один большой куш на двоих!

Парочка покинула свое укрытие под деревьями и торопливо направилась к ротонде, выделявшейся на фоне ночного полумрака плотной тенью. Тем временем к причитаниям ветра, метавшегося в роще, добавились какое-то глухое звериное ворчание и приглушенный топоток. Вдруг показалось, что ночная темень населена множеством незримых созданий. Сейчас уже трудно было представить, что этот сад находится в центре большого города. Наоборот, возникало впечатление, что они ступили на дикую территорию, заблудились в архаической глуши ночных страхов, куда обычно можно попасть лишь во сне, когда обитатели кошмаров гурьбой вырываются из глубин подсознания, норовя изгнать спящего из-под теплого одеяла.

– А это еще что такое? – пробормотал Образина, тараща и без того большие, навыкате, глаза и стараясь хоть что-то рассмотреть в ночном мраке. – Там вроде кто-то бродит, совсем рядом.

– Да звери там, в ротонде, живут, – пожал плечами его спутник. – Должно быть, гвалт, который птицы устроили, кого-то из них разбудил. Сейчас обратно заснут. Давай уже, соберись, тряпка, и завали хлебало, а то из-за тебя нас услышат.

Образина смущенно потупился, как мальчишка, которого уличили в трусости. В этом великане был туаз ³роста, и он никогда не упускал случая поработать кулаками, если затевалась драка, однако с самого детства панически боялся темноты. Образина не дрогнув вышел бы с голыми руками против трех-четырех таких же громил, но одна лишь мысль о том, что придется спать без света ночника, могла превратить его в перепуганного несмышленыша. Он не признался бы в этом ни за что на свете из боязни сойти за слабака, тем не менее темнота начисто лишала его сил и присутствия духа.

Верзила опасливо покосился на спутника, но тот, похоже, не заметил всей глубины его замешательства и зашагал вперед, сделав ему рукой знак не мешкать. Он повсюду таскался за Бордосцем чуть больше года, хотя тот подобной преданности, казалось, ничуть не ценил. Пожалуй, даже в грош не ставил напарника. Если так подумать, Бордосец даже выказывал к нему презрение, и в его отношении было столько злобы, что порой верзиле от этого делалось не по себе. Зато в изобретательности тощему лису трудно было отказать – умел он придумывать выгодные махинации. Как сегодняшняя, к примеру. Дельце было не слишком сложное и сулило нехилый навар. Во все подробности Бордосец не удосужился его посвятить, но главное верзила знал: некий заказчик пообещал им кругленькую сумму за поимку и доставку к нему старого «тётки» ⁴, который увлекается малолетками. Задачу выследить и приманить «тётку» и взял на себя Бордосец. Как ему удалось? Загадка. Но этой беспримерной способностью недомерок и был ценен – он чуял выгодные предприятия и умел организовать дельце к их с Образиной взаимной выгоде. Тем не менее доверять ему было нельзя. Образина хоть и слыл полудурком, годившимся лишь на то, чтобы размахивать дубиной, но при этом был не лишен чутья. А чутье подсказывало, что рано или поздно ему придется-таки сомкнуть пальцы душителя на костлявой шее своего зловредного напарника… за секунду до того, как тот решит воткнуть нож ему в спину. Однако момент еще не настал.

Ворча себе под нос проклятия, Образина поспешил вслед за тщедушным силуэтом, который уже огибал ротонду.

Как и говорил «тётка», назначивший им встречу, за ротондой обнаружилась хижина с соломенной крышей, стоявшая в той части сада, что примыкала к посадкам Ботанической школы. Скорее даже не хижина, а блиндаж – бревенчатые стены без окон были врыты в землю и обмазаны глиной с соломой. Впереди, чуть поодаль, за деревьями, в стеклянных панелях оранжереи отражалось растревоженное небо, на котором всклокоченные тучи играли в прятки с ночным светилом.

– Мы на месте, – шепнул Бордосец, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха спутника, иначе бы тот не расслышал его за воем ветра, который усилился. – С этого момента ни слова. Разговаривать с ним буду я, ты не вмешивайся. Но если увидишь, что дело принимает скверный оборот, – твой выход, крути нашего человечка в бараний рог, не стесняйся.

Образина кивнул с одобрительной улыбочкой. Когда речь заходила о том, чтобы кого-нибудь скрутить, он чувствовал себя в своей тарелке.

Не медля более ни мгновения, два плохих парня один за другим переступили порог хижины, и в нос им ударил тяжелый, мускусный, звериный запах. Дикая вонь заполняла все пространство маленького строения, она была такой ядреной, что казалась почти осязаемой. Это было до того неожиданно, что напарникам понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя и осмотреться.

Они находились в тесном помещении без мебели, если не считать притулившегося в углу маленького кривоногого столика. У стены в полном беспорядке были свалены ведра, метлы и грабли. Среди всего этого вполне обыденного инструментария выделялся один предмет: длинная жердь с петлей из железной проволоки на одном конце – похоже на силок для ловли птиц, только гигантского размера. Рядом с этой кучей в деревянном настиле пола обнаружился люк с поднятой крышкой, и под ним виднелись верхние ступеньки лестницы. На крюке, вбитом в стену, висел кенкет ⁵; пламя в нем плясало и чадило от порывов ветра, залетавшего в незатворенную дверь.

Бордосец снял лампу с крюка, присел на корточки рядом с люком и опустил ее в проем, освещая подземелье. Лестница внизу заканчивалась у массивной деревянной двери, обитой железными планками. Видимо, обычно ее запирали на солидный навесной замок, который сейчас, открытый, висел на кольце, вделанном рядом в стену.

Мужчина выпрямился; уголки его рта кривились в недоброй усмешке. Приложив палец к губам, он снова сделал спутнику знак следовать за ним. Оба по очереди осторожно шагнули в люк и спустились по каменным ступенькам. Мускусная вонь под землей не исчезла, наоборот, еще больше сгустилась и сделалась удушающей. Странное звериное зловоние наводило на мысль о дыхании собаки, наевшейся падали. Не сумев сдержать дрожь отвращения, доходяга толкнул тяжелую створку, ступил за порог – и, к своему удивлению, оказался на свежем воздухе.

Первое впечатление было даже приятным – вонь рассеялась, по-весеннему пахло мокрой травой и нарождавшейся листвой. Бордосец сделал несколько шагов по утоптанной земле и огляделся. Они стояли на окруженной высокими стенами прямоугольной площадке – десяток метров в длину и примерно четыре в ширину. В центре лежали несколько крупных камней и бревно. Больше там не было ничего и никого, за исключением их самих.

– Странно, – процедил сквозь зубы Бордосец. – Он уже должен ждать здесь.

– А куда это мы вообще попали? – тихо спросил Образина (им овладела дурнота при виде высоченных стен со всех сторон). – Как будто… ну да, точно, котловина или яма какая.

Бордосец не ответил. Его внимательные шустрые глазки только что приметили низкий лаз в стене напротив двери, через которую они вошли. Похоже было на вход в пещеру. Этот черный провал казался необычным и внушал смутную тревогу. Он уже собирался подойти поближе и рассмотреть его получше, когда вдруг позади раздался стук, заставивший их синхронно обернуться. Тяжелая, обитая железом дверная створка резко захлопнулась. Бордосец отреагировал мгновенно – ругнувшись, подскочил к ней и задергал ручку. Но створка не поддалась. Обратный путь в хижину оказался отрезан – было ясно, что кто-то повесил на дверь с другой стороны замок.

Образине понадобилось чуть больше времени, чтобы сообразить, что случилось. Но едва до него дошло, что теперь они оба застряли на дне какой-то явно негостеприимной ямы под открытым небом, он бросился на подмогу напарнику – шумно отдуваясь, как заправский лесоруб, рванул дверь на себя со всей дури, а затем принялся толкать ее и снова дергать, пробуя расшатать в петлях. Но и его усилия оказались тщетными. Створка осталась, цела и невредима, на своем месте – судя по всему, она была нарочно сделана так, чтобы выдержать натиск и помощнее.

Пока верзила попусту растрачивал силы, Бордосец отошел от двери. Выражение лица у него было озабоченное, лоб прорезала морщина, мозг работал на всех оборотах с удвоенной скоростью, а пристальный взгляд снова был устремлен на черную дыру в противоположной стене ямы. Дыра тянула его к себе неумолимо, и одновременно где-то внутри нарастала глухая тревога. Это уже нельзя было назвать смутным безотчетным страхом – черный проем теперь казался ему разверстой пастью тьмы, чудовищной, алчущей, готовой его проглотить.

И вдруг он понял.

По позвоночнику сразу будто прокатилась ледяная волна. Возникло ужасное ощущение, что все его кости размякли, обратились в жидкость. В мгновение ока разрозненные детали обрели смысл, сложившись в единую картину: столь необычное место для встречи, отсутствие того, кто их сюда привел, и эта звериная вонь, терзавшая его обоняние…

– Мать твою поймать! – взвыл Бордосец голосом, который паника превратила в фальцет. – Оставь эту чертову дверь, Образина! Становись к стене, живо!

Образина бросился выполнять приказ без лишних вопросов, и в этот момент за спиной у них раздался мощный рев. В яме было слишком темно – на расстоянии нескольких шагов удавалось различить лишь неясные тени. Однако Бордосец, ставя ногу на сцепленные в замóк руки напарника, не удержался и бросил взгляд назад поверх плеча. Он мог бы поклясться, что из черной дыры только что вырвалась тень. Бесформенный сгусток тьмы, плотнее ночного мрака, рыча, быстро надвигался прямо на них.

Кровь заледенела в жилах Бордосца. Он даже перестал дышать – грудь свело от неведомого ужаса.

Однако страх одновременно придал ему сил; с энергией отчаяния он влез на плечи напарника, выпрямился и вслепую вскинул вверх руки – пальцы ухватились за край в тот самый момент, когда внизу, прямо у него под ногами, раздался удар. Точка опоры внезапно исчезла, и он повис в пустоте, думая лишь о том, чтобы не разжать руки. Из ямы неслась кошмарная какофония: рычание, стоны, удары, треск ткани. Затем весь этот шум перекрыл один жуткий предсмертный вопль.

Через несколько секунд Бордосцу удалось ухватиться крепче, перестать дергаться и раскачиваться. Теперь он мог наклонить голову и посмотреть вниз, себе за спину. Масляная лампа опрокинулась, но фитиль еще горел, и в тусклом свете взору Бордосца открылась чудовищная картина.

Изувеченное тело Образины лежало в алой луже, рядом валялась его сломанная трость со свинцовым набалдашником. На лице мертвеца застыла уродливая гримаса смертельного ужаса; изо рта торчал раздутый синий язык; налитые кровью глаза, казалось, норовили выкатиться из орбит. В низу живота разверзлась огромная рваная рана, через которую вывалились кишки и змеились рядом на утоптанной земле.

Бурый медведь монструозных размеров неспешно обходил труп по кругу. Время от времени зверь тыкал в мертвеца когтистой лапой, будто проверял, окончательно ли его покинула жизнь. Из оскаленной, вымазанной кровью пасти с желтоватыми клыками все еще вырывались свирепые взрыкивания.

Несмотря на свою деликатную позу, Бордосец испустил вздох облегчения. Ему удалось уцелеть. Замешкайся он секунды на две, лежал бы сейчас там, рядом с этим тупорылым верзилой. А ведь олух еще считал себя неуязвимым, гордо поигрывал мускулами, дебил! И что теперь? Превратился в жалкую сломанную куклу.

Должно быть, он и понять-то даже не успел, что с ним случилось…

Тощий мошенник нервно хихикнул. Слава богу, сам он родился под счастливой звездой – уберегла. Теперь оставалось только подтянуться на руках – ничего сверхчеловеческого, если учесть его малый вес. Через мгновение он будет спасен.

– Какое щекотливое положеньице! Весьма невыгодное. Того и гляди мышцы одеревенеют, долго ждать не придется. Да-да, воистину, положеньице прескверное.

Сначала раздался этот тихий, преисполненный фальшивого сочувствия голос, а потом над краем ямы показался человек. Снизу Бордосец мог рассмотреть лишь неясный силуэт верхней части тела, склонившегося над парапетом, – плечи и голова с трудом различались на фоне ночного неба в лохмотьях туч. Тем не менее у мошенника не возникло ни малейших сомнений, кто стоит там, наверху, спокойно и непринужденно, наверняка с легкой иронией поглядывая на него. И злость мгновенно уступила место страху.

– Матерь божью в душу, – выдавил он сквозь сведенные судорогой челюсти. – Ты самая подлая мразь из всех, кого я знаю!

Тень наверху поцокала языком, и снова раздался приторно-слащавый низкий голос:

– Неужто, сын мой, вас не научили в детстве, что сквернословие – дело дурное? Едва ли Господь простит вас за то, что вы всуе поминаете Его Матушку в скудоумных речах своих. Пожалуй, я даже совершенно убежден в обратном. А так уж вышло, что перед вами не кто иной, как смиренный и преданный служитель Его… покорный исполнитель высочайшей воли. – Говоря это, темный силуэт вскинул руки над головой, снял с шеи большой золоченый крест, а потом, забормотав какой-то псалом на латыни, перегнулся через перила и, воспользовавшись крестом как молоточком, принялся методично колотить по пальцам бедолаги, цеплявшегося за край ямы.

Глава 1
Своеобычный дуэт

– Овощи свежи́! Ешь, не тужи!

Миловидная зеленщица шагала по набережной Орфевр, толкая перед собой тачку, с горкой наполненную листьями салата, луком-пореем, кочанами капусты, репой и редиской, – все это девица везла на продажу, к своему обычному месту на площади Дофины.

– Овощи свежи́! Ешь, не тужи! Налетай, не зевай! Овощи све…

Она оборвала себя на полуслове и принялась ворочать тяжелую тачку, чтобы откатить ближе к фасадам. На обветренном лице девицы, привыкшей работать на свежем воздухе, фарфоровыми блюдцами поблескивали огромные бледно-голубые глаза; сейчас ее взор был устремлен на пригожего молодого человека, который шагал по тротуару навстречу. Зеленщица специально освободила ему дорогу, что было отнюдь не в ее правилах. Обычно, особенно в дождливую погоду, она даже находила злорадное удовольствие в том, чтобы подрезать какого-нибудь пузатого буржуа, забрызгав ему грязью штанины или испортив начищенные лакированные штиблеты. Но этим утром сияло ослепительное солнце, а гражданин, приближавшийся к ней, не имел ничего общего с богатенькими пузанами.

Это был стройный денди в отлично скроенном рединготе, подчеркивавшем широкие плечи и узкие бедра. Панталоны сидят как влитые. Расшитый шелковый жилет, цилиндр от Бандони, перчатки из жемчужно-серой замши и трость с серебряным набалдашником из бутика Томассена дополняли рафинированный наряд. Но не столько элегантная одежда и аксессуары неумолимо притягивали внимание к незнакомцу, сколько лицо редкой, сбивающей с толку красоты – благородной, почти совершенной, но отмеченной печатью пронзительной меланхолии. При этом пылающий взор странных, меняющих оттенок от серого до зеленого, в зависимости от падавшего света, глаз вступал в противоречие с нежными ангельскими чертами, приоткрывая душу, словно закаленную в огненном горниле, как сталь, из которой отливают самые страшные, разящие клинки.

Зеленщицу так впечатлило это зрелище, что она и не подумала подобающим образом потупиться, пока мужчина быстро приближался, – так и стояла, будто завороженная небесным явлением, смотрела на него, вытаращив глаза и разинув рот. Когда же она спохватилась вдруг, что со стороны, должно быть, выглядит смешно в этом своем экстатическом оцепенении, тотчас стушевалась, покраснела и принялась перекладывать овощи, чтобы скрыть смущение. А потом почувствовала себя совсем уж глупо, обнаружив, что незнакомец даже и не заметил ее присутствия. Он с озабоченным видом попросту прошел мимо, слегка задев девицу, но не замедлив шаг и не удостоив ее взглядом.

Взволнованная зеленщица некоторое время ошеломленно смотрела ему в спину и впала в еще большее замешательство, увидев, как он решительным шагом поворачивает на улицу Иерусалима и исчезает в подъезде бывшей резиденции председателей Парижского парламента ⁶. Теперь в этом здании располагались службы префектуры полиции, и девица пригорюнилась от одной мысли, что у ее равнодушного Аполлона могут быть неурядицы с силами правопорядка. Глупо, опять же, но, взявшись за ручки тачки с овощами, она невольно взмолилась о том, чтобы пригожий молодой человек не стал жертвой несправедливых нападок со стороны полицейских.

Ей и на секунду не пришло в голову, что столь изысканный господин может сам работать в префектуре, как обычный чиновник. А между тем сумрачного красавца, вошедшего в присутственное место, уже приветствовали, отдав честь по уставу, двое дежурных в полицейской форме, стоявшие на страже в приемной.

Занятый своими размышлениями, он и этих чуть было не проигнорировал, – опомнился, лишь когда поравнялся с обоими, и небрежно ответил, ограничившись тем, что поднес набалдашник трости к полям цилиндра, после чего продолжил путь. Дежурные обменялись многозначительными взглядами, вполне выражавшими то, что оба о нем подумали. Более мстительный по натуре из этих двоих все же не удержался от комментария, проворчав себе в усы:

– Разоделся, что твой принц, и мнит себя выше других! Нечего ему делать среди таких, как мы.

Но у молодого человека не было шансов это услышать, потому что он уже стремительно, одолевая сразу по три ступеньки, поднимался по лестнице на последний этаж.

Там, на антресолях ⁷, было несколько комнат, когда-то служивших жильем прислуге, а теперь переоборудованных в хранилища документов. Не в пример нижним этажам, где всегда кипела бурная деятельность, архив оставался царством пыли и паутины. Исключение составляли лишь первые два помещения, недавно отведенные под рабочие кабинеты. На обеих дверях с облупившейся краской, настоятельно требовавших малярной кисти, висели одинаковые таблички с туманной надписью: «Бюро темных дел».

Молодой человек без стука вошел во второй кабинет. Через окно-фрамугу с замшелым стеклом просеивался зеленоватый аквариумный свет. В воздухе витал запах дорогого табака с отдушкой из пряностей и меда, и эта дурманящая роскошь вступала в противоречие с тесным пространством и скудной меблировкой.

Молодой человек оставил редингот и цилиндр на неустойчивой напольной вешалке и расположился за письменным столом, пребывавшим в таком плачевном состоянии, что даже самый ушлый старьевщик не выручил бы за него и десяти лиардов ⁸. На означенном столе молодого человека ждала копия свежего рапорта из тех, что составлялись каждый день доверенными сотрудниками префекта полиции. В рапортах можно было прочесть о положении дел в столице и о результатах ежедневной работы разных полицейских служб: там фиксировались общественные настроения, количество произведенных арестов и выданных паспортов, особенности снабжения площадных и крытых рынков, поднятие цен на товары первой необходимости и т. п.

Молодой человек пробежал рассеянным взглядом этот образчик административной прозы и сосредоточил внимание на свежих газетах, также предоставленных в его распоряжение. Начал он с благосклонной к республиканским идеям «Насьональ», чьи авторы неустанно сокрушались в своих заметках о бездеятельности властей. После Июльской революции ⁹, которая возвела на трон Луи-Филиппа, прошло восемь месяцев, и журналисты хором упрекали банкира Лаффита, назначенного главой кабинета министров и, на минуточку, сторонника демократической эволюции режима, в неспособности добиться проведения необходимых стране реформ. «Увиливание» и «малодушие» – эти два слова чаще всего срывались с их пера для осуждения политики правительства.

«Газетт де Франс» выражала свою враждебность к новому королю французов ¹⁰более откровенно. Этот печатный орган легитимистов ¹¹оставался верен старшей ветви Бурбонов. В новом выпуске редакция возвращалась к антиклерикальным волнениям, охватившим столицу месяц назад. В середине февраля поминальная служба в день очередной годовщины гибели герцога Беррийского ¹²вызвала гнев у некоторых парижан. Страсти так разбушевались, что противники легитимистов бросились громить церковь Сен-Жермен-л’Осеруа ¹³, Архиепископский дворец и городскую церковную казну. Журналисты «Газетт» клеймили позором действия, очевидным образом оскорблявшие чувства верующих, и видели в этом народном буйстве неспособность новой династии вести королевство к миру и процветанию. Луи-Филиппа они упрекали прежде всего в том, что он вследствие означенных пагубных событий слишком легко уступил требованиям разбушевавшейся черни и в тщетной попытке утихомирить волнения согласился убрать лилии Бурбонов с королевского герба и государственной печати.

Третьим ежедневником, которым хозяин кабинета закончил свое утреннее знакомство с прессой, был «Журналь де деба» ¹⁴братьев Бертен. На сей раз он ограничился тем, что пробежал взглядом заголовки. В выпуске говорилось о политической напряженности в других странах, возникшей в результате французских «Трех славных дней». Объявление Бельгией независимости и варшавское восстание против русского царя продолжали возбуждать страсти и раскалывать общественное мнение. Те, кто ностальгировал по 1792 году и освободительной поступи революционных воинств, требовали протянуть руку помощи дружественным народам, тогда как их оппоненты пугали всех риском новой большой войны в Европе, если нарушится равновесие, установленное после падения Наполеона. Но большинство статей было посвящено внутренней обстановке во Франции и мятежным настроениям, возобладавшим в Париже. Авторы означенных статей подсчитывали шансы на то, что Луи-Филипп распустит в ближайшее время палату депутатов или отправит своего премьер-министра Лаффита в отставку. Один из авторов вспоминал недавнее выступление с трибуны депутата Гизо ¹⁵и приводил резюме его речи как констатацию поражения политики нового режима: «Франция нуждается в управлении и ощущает отсутствие такового». В целом на основе обзора прессы складывалось впечатление сумбура и нервозности в обществе, не суливших в будущем ничего хорошего.

Устало вздохнув, человек с лицом молодого греческого бога отодвинулся на стуле подальше от стола, вытянул ноги и долго массировал веки.

В свои двадцать четыре года Валантен Верн, чья должность формально именовалась «инспектор полиции», занимал весьма своеобразное положение в префектуре. По факту он был главой Бюро темных дел – официально не существующего подразделения, основанного в ноябре 1830 года для раскрытия невероятных преступлений, зачастую таких, в которых на первый взгляд есть что-то сверхъестественное, и для выслеживания преступников нового типа, пользующихся ради совершения злодеяний доверчивостью людей и достижениями научного прогресса, еще неведомыми широким массам. В этом качестве молодой сыщик напрямую подчинялся префекту полиции и только ему обязан был отчитываться. Такое положение можно было бы назвать привилегированным, даже весьма завидным, не будь оно столь ненадежным. Полномочия и служебные ресурсы Валантена были ограничены, а само функционирование бюро держалось на честном слове – в зависимости от политических пертурбаций его гипотетически могли упразднить одним росчерком пера.

Впрочем, с подобной угрозой Валантену уже неоднократно приходилось сталкиваться не только в теории, но и на практике всякий раз, когда на улице Иерусалима менялось руководство, а в эту пору политической нестабильности такое происходило нередко. С тех пор как он приступил к выполнению обязанностей в самостоятельном бюро, то есть за последние четыре месяца, инспектор уже имел дело с тремя префектами полиции. Каждый новенький начальник поначалу приходил в изумление, обнаружив у себя в ведомстве некую службу, которая по сути таковой не являлась, ибо состояла из одного-единственного инспектора Верна. Однако успехи последнего всякий раз побеждали изначальные колебания и настороженность вышестоящих. Более того, обезвреживание им автомата-душителя и разгадка тайны поющего паука побудили очередного префекта, Александра Франсуа Вивьена, удвоить штат бюро. Таким образом, в начале марта Валантен обзавелся подчиненным, отныне помогавшим ему в расследованиях.

1.Текст под названием «Цветы» предназначался Виктором Гюго (1802–1885) для 3-й части романа-эпопеи «Отверженные», но в итоге был изъят им из рукописи. Во Франции издавался отдельно. – Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примеч. пер.

2.Редингот – длинный двубортный приталенный сюртук с фалдами.

3.Туаз – старинная французская мера длины, около 1,9 метра.

4.Во Франции XIX века так называли взрослых состоятельных мужчин, предпочитавших сексуальные отношения с юношами.

5.Кенкет – лампа, в которой горелка находится под резервуаром с маслом, стекающим по трубке.

6.Парижский парламент – высший судебный орган в дореволюционной Франции, упраздненный в 1790 году.

7.Антресоли – верхний этаж с низкими потолками в зданиях XVIII–XIX веков.

8.Мелкая медная монета, четверть су. – Примеч. авт.

9.Знаменитые «Три славных дня» в июле 1830 года, когда Карл X [последний из правивших во Франции представителей старшей ветви Бурбонов] вынужден был отречься от престола и впоследствии отправиться в изгнание. – Примеч. авт.

10.Король французов – официальный титул, принятый Луи-Филиппом (1773–1850), герцогом Орлеанским из младшей ветви Бурбонов, вместо старорежимного «король Франции и Наварры».

11.Легитимисты, или карлисты – сторонники свергнутого Карла X, считавшие, что Луи-Филипп занимает престол незаконно.

12.Речь идет о Шарле Фердинанде д’Артуа, сыне Карла X, – младшем, тем не менее самом перспективном члене королевской семьи [старшей ветви Бурбонов]. Был зарезан рабочим-бонапартистом 13 февраля 1820 года. – Примеч. авт.

13.Сен-Жермен-л’Осеруа – средневековая церковь на Луврской площади, ставшая с XIV века приходским храмом французских королей.

14.Полное название – «Газета дебатов политических и литературных».

15.Франсуа Пьер Гийом Гизо (1787–1874) – французский историк, депутат Национального собрания, сначала министр внутренних дел, затем министр образования в правительстве Луи-Филиппа, теоретик либерального консерватизма.