Czytaj książkę: «Огнедева. Перстень Солнцевой Девы»

© Е. Дворецкая, 2012

© DepositPhotos.com / Lev Dolgachov, обложка, 2012

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

От автора

Вот мы и добрались до третьего тома цикла «Огнедева». Однако если вы не читали первые два – не страшно. Действие третьей части, происходящее в Ладоге в 893 году, начинает свою собственную историю: от уехавшей в Киев Дивляны до родичей лишь изредка доходят вести, зато младшая из дочерей воеводы Домагостя, Велеська, подросла и стала невестой. Правда, не того жениха, который мог бы сделать ее счастливой, но она ведь не из тех, кто опускает руки и не борется за свое счастье…

Однако в предисловии я хотела поговорить с вами не о сюжете романа, а о том, что послужило его исторической основой. Именно в книге «Огнедева. Перст судьбы» описано знаменательнейшее событие нашей ранней истории – появление в северной Руси, как ее спустя какое-то время начнут называть, ее первого варяжского князя – Рюрика.

Как это? Позвольте! Действие происходит в 893 году, в то время как во всех учебниках и пособиях приводятся летописные данные: призвание варягов произошло в 862 году, на тридцать лет раньше! К 893 году Рюрик успел уже родить сына Игоря, умереть, а его преемник Олег уже отправился завоевывать Киев с этим самым младенцем-наследником на руках!

На основе летописных легенд написано достаточно много романов, и увеличивать их число не вижу смысла. А вот разобраться, насколько эти легенды соответствуют или могут соответствовать исторической действительности, очень даже имеет смысл. К счастью, в наше время археология уже пролила свет на многие темные места истории, и писатель имеет в своем распоряжении и другие источники, помимо летописи.

Так что же нам скажет археология о Рюрике? Во-первых, ранняя история Ладоги делится на несколько периодов (об этом я уже писала в предисловии к первому роману цикла, «Огнедева»). До этого, в 840—860-х годах, Ладогой правили норманны, что нашло отражение в археологических материалах: возводились дома северной каркасно-столбовой конструкции, среди находок имеются такие вещи, как палочки с руническими надписями, подвески типа «молоточки Тора» и так далее – в том числе, что любопытно, деревянные игрушечные мечи, копирующие форму настоящих боевых «каролингов» – мечей, которыми сражались викинги. Но в середине 860-х годов поселение подвергается очередному разгрому, после чего заселяется представителями разных этнокультурных коллективов, в том числе и скандинавами, и становится наиболее похоже на северный вик (кстати, вики были свободными торгово-ремесленными поселениями и не являлись местом проживания какого-либо короля). Слои 870—890-х годов маловыразительны, на 880—890-е годы приходится наименьшее число серебряных монет, что указывает на затухание торговых связей. И только в 890-х годах начинается новый подъем, и в 894 году, судя по дендродатам, строится здание, которое можно принять за дворец нового ладожского правителя.

Но почему летописец отнес появление Рюрика к 862 году? Это можно объяснить. Летопись создавалась во времена Ярослава Мудрого, то есть в первой половине XI века (и первая версия была завершена к 1039 году). Летописцу пришлось обращаться к событиям почти полуторавековой (для него) давности, а опереться он мог в основном на народные предания, которые, разумеется, никаких точных дат не фиксируют¹. Летописец рассуждал так: князь Игорь, как ему было известно, являлся современником византийского императора Романа I Лакапина, а следовательно, и закончить свою карьеру они должны были одновременно. Император сошел с политической сцены (хотя и не умер) около 945 года, и летописец отнес предание о смерти Игоря к этому же году. (То, что он при этом пользовался датами от сотворения мира, в ходе рассуждения ничего не меняет. Также в скобках заметим, что в тех же византийских источниках Игорь и в 949 году упоминается как живой.)

Далее, он рассудил так: по средневековым представлениям, человеческий век составляет 33 года, и если из 945 вычесть 33, получится 912, – и сделал 912 год датой вокняжения Игоря и смерти его предшественника Олега. Далее он повторил операцию, вычтя 33 из 912, – и получил 879, дату прихода к власти Олега и смерти Рюрика. И разве вас не настораживает удивительное совпадение: и Олег (879–912), и Игорь (912–945) правили в точности одинаковый срок, причем этот срок соответствует былинной цифре «тридцать лет и три года»? Но Рюрик же явился на Русь уже зрелым мужем и главой своего рода. Стало быть, отводить ему полный век, 33 года, будет многовато – и летописец эту цифру разделил пополам и вычел из 879 не 33, а только 17. И получился у него 862 год, который и стал таким образом «началом русской государственности». Но если мы ему поверим, то выйдет, что года через три после прихода Рюрика местные жители подняли восстание, сожгли поселение и опять начали жизнь заново. И вообразить, на какой стороне конфликта находился «всенародно избранный князь», я не возьмусь… Нет, он не переехал в Новгород, потому что Новгорода тогда еще не было: его самые старые бревна были срублены в 930—950-х годах, чуть ли не век спустя!

Но если мы поверим археологам и перенесем «призвание варягов» на тридцать лет позже 862 года, то упремся в еще один кошмар для приверженцев традиционных версий – «наш» Рюрик не может быть Рериком Ютландским, потому что тот к 890-м годам уже умер (точнее, к 882 году). Да, не может. А зачем нам тот самый Рерик Ютландский? Разве что за неимением другого кандидата, но, право же, в древности жило гораздо больше людей, чем упомянуто в разных летописях и хрониках. Давайте посмотрим, сколько времени между 862 годом и своей смертью Рерик Ютландский мог провести на Руси. В 867 году упоминается об его изгнании из Фризии. В 870 и 872 годах он встречался с королем Карлом Лысым, в 873-м восстановил вассальные отношения с Людовиком Немецким. Что-то непохоже, чтобы он считал Русь своей новой родиной и все силы посвящал ее государственному строительству. А главное, как указывалось выше, именно в данный период на севере будущего Древнерусского государства ну совсем ничего не происходило. Война, пожар – а потом застой лет на двадцать пять… Где следы деятельности, благодаря которой его запомнили и внесли в легенды?

К тому же, как уже указывалось, Рюрик был далеко не первым скандинавским конунгом, который правил или пытался править в северной Руси. Почему же предание запомнило именно его, а не предшественников? Видимо, он не только собирал дань, но и принес народу какую-то пользу и подтолкнул развитие процесса, который стал частью государственного строительства. Конечно, я не ясновидящая и не утверждаю, что именно моя версия правильная. Даже археологи во многих случаях не могут утверждать определенно, не имея достаточных данных. Я лишь рассказываю, на что я опираюсь в своих выводах и почему меня не устраивает привычная схема событий.

Так кто же он был, «наш» Рюрик, который не Ютландский? И что такого он успел сделать? Я себе это представляю примерно так. Однажды, осенним вечером 893 года, когда в Ладоге выпал первый снег…

Глава 1
893 год, поздняя осень, Ладога

Стейн сын Бергфинна приехал в Альдейгью в самом начале зимы. И сразу получил весьма неожиданное предложение.

– Пойдешь с нами кур воровать?

– Воровать кур? – Стейн уже довольно хорошо знал словенский язык и все же подумал, что не расслышал или чего-то не понял.

К тому же он никак не ожидал, что воровать домашнюю птицу его позовет дочь местного хёвдинга. Уж ей-то зачем – своих кур полно. Вон они, под всеми лавками сидят, высунув головки. Домагость Витонежич, ладожский воевода, всегда был не беден, а в последние несколько лет, судя по обстановке дома, и вовсе разжился – появились у него и тканые ковры на бревенчатых стенах, где раньше висели только мохнатые медвежины, и кубки из белесого и зеленоватого мутного стекла на столе. Прежние глиняные сосуды, вылепленные женщинами хозяйской семьи, сменились бронзовыми кувшинами, а в кувшинах заплескался не мед и не пиво, а настоящее греческое вино! Меха здесь никогда редкостью не были, но отделка узорного шелка и серебряные пуговицы на рубахе воеводы, пестрые стеклянные бусы на шее у дочери и жены говорили о том, что хозяин имеет выход к богатым торгам востока и юга. Еще полтора года назад, когда Стейн со своим дядей по матери, Вестмаром Лисом, приезжал сюда в последний раз, ничего этого не было.

– Ну да. Кур. Можно и петухов, но только где он не один. Я знаю, где можно брать, не промахнемся, – смеясь, заверила Велемила и потом наконец пояснила: – Это у нас обычай такой. Сварожий день сегодня², вечером пировать будем, а для пира полагается кур не покупать и не приносить, а красть! Понял теперь?

– Теперь понял! – Стейн усмехнулся, подумав, что и сейчас его ухитряются сделать таким же дураком с дальнего хутора, каким он был, когда три с половиной года назад впервые в жизни явился в Альдейгью. – Знамое дело, пойду! Это подвиг для истинного викинга!

– Как она выросла, твоя младшая дочь! – одобрительно заметил Вестмар хозяину. – Совсем невеста. У нее, наверное, есть жених?

– Вроде как есть… – ответил Домагость, но отвел глаза, и Вестмар догадался, что воевода не очень хочет об этом говорить.

Появилась Яромила, поставила на стол деревянное блюдо с теплыми пирогами, покрытыми вышитым рушником, приветливо улыбнулась гостю, сказала что-то – он не расслышал, любуясь ее точеным лицом. Все-таки старшая дочь у хозяина редкая красавица – смотришь, и кажется, что в полутьме от нее исходит сияние. У Яромилы уже был ребенок, но она по-прежнему жила дома, только волосы теперь заплетала в две косы и укладывала вокруг головы. На ее сына, белоголового мальчика двух с чем-то лет, Вестмар бросил пару любопытных взглядов, пока мать не унесла его, но спрашивать ни о чем не стал, боясь обидеть воеводу.

– Я вижу, Домагость, в последнее время боги более чем благосклонны к тебе! – Вестмар невольно проводил Яромилу глазами. – В твоем доме прибавилось много дорогой утвари, и людей стало больше. Видимо, быть родичем конунга Кенугарда – Киу…ява… Куая…вия… тролль, не помню, как его называют эти серкландцы! Киаба?

– Кияв! – смеясь, поправил Домагость. – Или Киев. Да, с той свадьбы дела у нас в гору пошли. Уже три года меха, меды, воск по Днепру вниз отправляем в Киев, а там на разные товары меняем: платье цветное, серебро, посуду, всякое узорочье. Вино вот! – Домагость качнул бокалом из светло-зеленого стекла. Напиток был, на вкус воеводы, гораздо кислее и вообще хуже привычной медовухи, зато, если пить умеренно, наутро не так болит голова. – А в этот раз Велем, сын мой, сам поехал с товарами аж до Корсуня.

– Это где? – Вестмар с любопытством прищурился.

– Это по Днепру вниз, до Греческого моря, и по морю еще идти… не помню сколько, сам-то не бывал. Но тот Корсунь – город уже греческий. Думаем, там за наши меха еще больше всякого добра выручить можно. По весне сынок уехал. Хотел назад в одно лето обернуться, но сказал: особо не ждите, если до Сварожьей седмицы не буду – стало быть, теперь до весны…

Пока старшие были заняты деловым разговором, Велемила взяла с лавки кожух и поманила Стейна за собой. С самого утра предвкушение вечернего веселья наполняло ее воодушевлением, поэтому она особенно обрадовалась появлению новых лиц – такому неожиданному в эту пору года. Стейн в разговоре старших участия почти не принимал, только улыбался, слегка прищуривая глаза, но если его спрашивали, отвечал толково. По всему было видно, что это человек неглупый, добродушный и не заносится из-за того, что в такие молодые годы – лет в восемнадцать-девятнадцать – успел не раз пройти по Волжскому пути до самой Булгарии. Велемила смутно помнила его по прежним годам – он уже не раз появлялся в Ладоге, сопровождая дядю, но сама она была раньше слишком мала, и едва ли они тогда сказали друг другу хоть слово. Иное дело сейчас! Во внешности Стейна ничего особенного не было: среднего роста, крепкий по виду, а лицом обычный свей – короткий прямой нос, высокий и широкий прямоугольный лоб, высокие скулы, из-за которых глубоко посаженные серые глаза кажутся узкими, светлые волосы с легким отливом в рыжину и такая же золотистая щетинка на твердом угловатом подбородке. И шапочка, вязанная костяной иглой из толстой шерстяной пряжи, очень ему шла – такие шапочки носят многие свейские мореходы.

Бегло оглянувшись на дядю и убедившись, что тому не до него, Стейн пошел за девушкой. Снаружи начало темнеть. С неба сыпались мелкие, твердые снежинки – по-словенски это называется «пороша», кстати вспомнил Стейн. Или позимка… поземка? Он хотел спросить об этом у Велемилы, но не решился – опять смеяться начнет. В присутствии такой красивой девушки любой постарался бы не выглядеть простофилей. Стейн уже видел ее раньше, но сегодня не сразу узнал. В прежние годы третья воеводская дочь была совсем девчонка, и мало кто ее замечал – все смотрели на старших сестер, Яромилу и Дивомилу, похожих друг на друга стройных красавиц с нежными лицами и пышными волосами цвета чистейшего золотистого меда. Дивомила с тех пор вышла замуж, да не за кого-нибудь, а за конунга Кенугарда – Аскольда, и уехала далеко, чуть ли не к Греческому морю. Зато Велемила за эти годы вытянулась и стала готовой невестой. Для своих пятнадцати лет это была рослая, сильная девушка. В целом она удалась в брата Велема: не только ростом и крепким сложением, но и лицом была похожа на него, как ни одна из сестер. Такие же крупные черты, только смягченные по-женски, серые глаза, и волосы того же оттенка: темно-русые с рыжеватым отливом, густые и гладкие – толстая коса свешивалась чуть ли не до колен. Красотой Велемила уступала двум старшим сестрам, но вид имела смышленый, оживленный и веселый, к тому же держалась так бойко и уверенно, что сравнивать их никому в голову не приходило.

– Ты меня совсем не помнишь? – спросил Стейн, когда они вышли.

– Отчего же, помню! – Велемила снова засмеялась. – Я помню, как вы приехали перед тем, как Игволод Кабан Вал-город разорил. Вас с Вестмаром было двое – ты и еще другой парень. Один, я помню, был в валяной шапке, другой в вязаной. – Она бросила лукавый взгляд на вязаную шапочку на голове у Стейна. – Кажется, теперь я знаю, который из них был ты!

– А вот и нет! – со смесью грусти и лукавства опроверг ее догадки он. – Это шапка моего брата Свейна. Он погиб в той битве, когда Иггвальд пришел с дружиной сюда из Валаборга. И я взял ее себе на память. С тех пор и ношу.

Велемила вздохнула:

– Да примет его с честью Перун! У меня тоже тогда брат погиб, Братоня, и из сродья еще три человека. А у тебя больше нет братьев?

– Есть еще один, он остался дома с родителями. Он, Сигурд, из нас троих самый старший. Мы выросли вместе и все время устраивали какие-нибудь безобразия. Вестмар может подтвердить. Ты понимаешь северный язык?

– Сва эр вист!³ – Велемила лукаво сверкнула глазами, дескать, а как же! – Здорово, Пестравка! – тут же по-словенски окликнула она девушку, попавшуюся им навстречу. – Что нового?

– Здравствуй, баяльница! – Девушка поклонилась. – К Смолянам иду.

– Я только к Братомеричам заскочу. Не опаздывайте там, а то я Смолянку знаю – век будет косу плести да оборы перевязывать.

Они пошли дальше, и Стейн продолжал, перейдя на родной язык:

– Я помню, однажды дядя Вестмар приехал к нам в гости, мне тогда было лет восемь, Свейну, стало быть, девять, а Сигге одиннадцать. Мать ему жаловалась, что не может с нами справиться и что мы загоним ее в могилу раньше времени. Вестмар начал спрашивать: «Сигурд, что ты сделал такого, из-за чего твоя мать огорчена?» Тот отвечает: «Я ничего не сделал, только бросил в воду камень». Вестмар говорит, что это, мол, беда небольшая, и спрашивает у Свейна: «А ты что сделал?» Свейн отвечает: «Я только бросил в воду камень». Вестмар спрашивает у меня: «А ты что сделал – тоже всего лишь бросил в воду камень?» А я отвечаю: «Да нет, это я и есть Камень!»⁴

Велемила расхохоталась, да так заразительно, что Стейн невольно засмеялся вместе с ней, хотя рассказывал эту маленькую сагу уже десятки раз. Потом добавил:

– А теперь у Свейна есть свой камень. Родители заказали резчику поминальный камень, чтобы поставить у себя в усадьбе. Там будет написано: «Бергфинн, Асхильд и Сигурд, их сын, поставили этот камень по Свейну, другому их сыну. Он погиб в Альдейгье на Восточном пути». Они хотят, чтобы он стоял возле Трюггвардова кургана. Трюггвард – это знатный хёвдинг, предок нашей матери. Он заправлял всей округой, а когда умер, то стал иногда выходить из могилы и разделываться с теми, кто ему чем-то не угодил. Но это даже хорошо, потому что своих родичей он никогда не трогал, и много хороших пастбищ освободилось. Наша мать каждый Торов день⁵ обязательно носит ему еду и кладет в особое отверстие в склоне кургана. Никогда ведь не знаешь, что способен выкинуть мертвец, и лучше его не злить, правда?

– Правда, – согласилась Велемила, но тут им попалась еще одна девушка: она стояла у дороги, будто пропуская их. – Здравствуй, Вересеня, что слышно нового?

– Здравствуй, баяльница. Да у нас говорят, что к вам варяги приехали сверху. – Девушка взглянула на Стейна.

– Да, Вестмар Лис с дружиной. Приходите завтра, про дальние страны расскажут.

– Да уж мы придем! – Девушка бросила на Стейна настолько завлекательный взгляд, что он даже смутился, и пошла своей дорогой.

– Ты потом нашим про это расскажи, про вашего прыткого покойника, – попросила Велемила.

– Хорошо! – Стейн засмеялся, вообразив, как вытянулось бы грозное лицо Трюггварда хёвдинга, узнай он, что какая-то девчонка в Гардах назовет его прытким покойником!

– Сейчас самое время рассказывать про мертвецов. Нынешней ночью Дажьбог власть Марене передает. Она выходит в Явь, и до самого рассвета ворота из Закрадного мира будут раскрыты. Это очень страшно и очень весело. Сам увидишь.

– А ты любопытная – всех о новостях спрашиваешь. – Стейн улыбнулся.

– Да нет же! – Велемила опять расхохоталась, даже остановилась и наклонилась вперед, так что ее коса коснулась земли, припорошенной снежной крупой. – Это не я любопытная. А просто они не могут первыми со мной заговорить, вот я и спрашиваю, нет ли чего нового, чтобы они могли сказать или спросить, если им нужно.

– Они не имеют права заговаривать с тобой? – Стейн тоже остановился и в изумлении поднял брови. – Почему?

– Потому что я – Дева Альдога. Это… как тебе объяснить… Я все равно что богиня Леля на земле. И еще я баяльница, то есть старшая над всеми остальными девушками, они меня слушаются, что я скажу, то и делают. Я хёвдинг среди девушек, понимаешь?

– Примерно понимаю. Это потому что ты такого знатного рода?

– Потому что я из старшего рода, из Любошичей. Мои предки здесь уже очень давно живут, дольше всех. Там. – Велемила показала за Волхов, где на другом берегу, неразличимый отсюда, вдавался в воду высокий, заросший кустами мыс. – Там наш город стоял. Я тебе потом расскажу про них.

– Это, надо думать, большая честь.

– Еще какая. Но если беда нагрянет… если Волхов пойдет назад, меня в жертву принесут.

– О! – Стейн переменился в лице. – У вас так делают? У вас приносят в жертву людей?

– А у вас, можно подумать, нет.

– Я о таком никогда не слышал. Ну, может быть, очень давно…

– И у нас давно не было.

– Постой, а я тоже не имею права заговаривать с тобой первым? – Стейн нахмурился, опасаясь, что по неведению совершил промах, способный оскорбить местных жителей.

– Тебе можно, ты ведь не девушка! – Велемила улыбнулась и даже прикоснулась к его руке. – У наших парней тоже есть старший – баяльник, это Селяня, Селинег Хотонегов сын, мой двоюродный брат. После Марениного дня парни в лес на зимнюю охоту уйдут – вот там его власть начнется. Там никто слова против него сказать не смеет, а не то выгонит прямо на мороз. Иначе нельзя – до весны ведь парням в избе сидеть, по вечерам только и занятия, что вьюгу слушать. Без крепкой руки такое начнется… А мое дело девичье – только круги первой завожу. А еще я замуж долго не выйду, – немного помолчав, с грустью добавила она. – Потому что вместо меня больше Девой Альдогой быть некому. Моя сестра Яромила раньше была, ее сменила я. А моложе меня сестер Любошинского рода нет. Льдиса и Олова этой зимой замуж пойдут, уж сговорены, а Синельке всего девять лет. И вот пока она не повзрослеет, я еще три года ее дожидаться буду.

– Не повезло тебе. – Стейн участливо кивнул, втайне почему-то радуясь, что скорое замужество ее не ожидает.

Хотя ему-то что? Он-то на что может здесь рассчитывать? Стейн сам удивился своим мыслям – ему и в голову бы не пришло свататься к дочери хёвдинга Домагостя, и только сейчас, когда об этом зашла речь, он осознал, что Велемила ему очень нравится. С ней было легко разговаривать, и даже просто идти рядом по вику Альдейгье, серому и неприютному в сумерках начала зимы, было необычайно приятно – будто он не кур идет воровать, а получать большую награду на пиру у конунга в его, Стейна, честь!

Куры, летом свободно гулявшие и рывшиеся в пыли у стен и клевавшие червяков в огородах, с наступлением холодов переселились в избы, откуда взять их, из-под бдительного присмотра хозяев, было нелегко. Сначала они зашли в несколько изб Братомеровой связки. Велемила рассказала, что здесь живут их сродники, потомки стрыя-деда Братомера, который стрыем приходился Домагостю, а его детям, соответственно, двоюродным дедом. Как заметил Стейн, этот Братомер был весьма плодовит, потому что в пяти или шести земляных избах⁶ копошилось на лавках, полатях и даже в просторных сенях человек пятьдесят обоего пола и всякого возраста. Здешним курам со стороны Велемилы ничего не грозило, зато она вышла оттуда в сопровождении шести или семи девушек, возрастом лет от двенадцати до семнадцати. За пустырем их ждала еще одна стайка, и «войско» пополнилось пятью юными валькириями. Велемила называла имена, но Стейн сразу же их забывал, да и лиц в густой полутьме не мог толком разглядеть. Он заметил только, что все девушки кланяются дочери Домагостя и отвечают на приветствие только после того, как она первой заговорит с ними, а на ходу держатся позади, как хирдманы за конунгом.

И если девушкам тоже полагается свой конунг, то лучше Велемилы было не найти. Рослая, крепкая, уверенная, она так быстро болтала с окружившими ее подругами, что Стейн половины не понимал. А они, кажется, сговаривались, кто где будет искать добычи. Велемила раздавала указания, и девушки, разбившись по три-четыре, разбегались в разные стороны. Слышался приглушенный смех, оживленная болтовня. Красавицы постарше многозначительно переглядывались, думая о своем; молоденькие, лет двенадцати-тринадцати, только на днях, в начале идущей Макошиной недели принятые в «стаю» взрослых девушек, чуть ли не прыгали от возбуждения, видя в происходящем новую увлекательную и притом очень важную игру!

– А мы к Творинегу пойдем! – сказала Велемила, когда все разбежались и возле нее остались только три девушки да еще молодой варяжский гость.

До Творинега идти оказалось не близко. Как отметил Стейн, Ладога подросла за последние несколько лет: бревенчатых домов, закопанных в землю на глубину в локоть или два, стало больше, а заросших кустами и осиной пустырей – меньше. Сейчас народ попрятался под крыши, но из всех окошек тянулся серый дым, знаменуя жилое место.

Уже совсем стемнело, и если бы не луна, то идти куда-либо было бы просто невозможно. К счастью, снегопад прекратился, в разрывы облаков выглядывал откормленный растущий месяц, как бычок рогатый, нагулявший бока на пышных облачных пастбищах. Его бело-желтый свет золотил тонкий слой снега, неровно лежащий на земле, и оттого казалось светлее, по крайней мере было видно ямы и кочки под ногами. Тропинка петляла между избами, дымы тянулись из щелочек заволок. За стеной голых деревьев на склоне крутого берега дремал могучий Волхов, уже готовый застыть и погрузиться в сон до самой весны. Сейчас передвигаться по нему еще можно, а как ляжет на воду снежная каша, начнет прихватывать – ни на лодье плыть, ни на санях ехать, жди потом, пока лед окрепнет. Самые топкие места между избами были замощены гатями из бревнышек и разного древесного мусора, но и там, где их не было, размешанная осенняя грязь наконец замерзла. Ступать по твердым, как камень, да еще и скользким колдобинам было больно даже в зимних черевьях на толстой кожаной подошве с войлочной подкладкой; девушки иногда спотыкались, скользили, повизгивали, хватались, чтобы не упасть, друг за друга и за Стейна. А он шел, испытывая все возрастающее блаженство: хотя бы просто побыть в обществе свободных и веселых девушек ему не случалось уже очень давно. Вик Альдейгья был одним из немногих мест в его жизни, где он чувствовал себя если не дома, то и не в дороге, и мог наслаждаться покоем и всеми благами мирного существования на одном месте. В течение зимы люди Вестмара по договору считались здесь «своими», пусть за это право и было заплачено серебром.

Творинег, старейшина одного из самых старых и многочисленных ладожских родов, обитал на дальнем краю длинного, растянутого вдоль берега вика, откуда уже был виден Дивинец. Стейн в изумлении застыл – он и забыл, насколько огромен этот курган. В зимних сумерках, слегка припорошенный снегом, он выглядел особенно грозно и впечатляюще, его вершина была видна даже среди выросших вокруг деревьев. Стейн слышал, будто там погребен какой-то из древних северных вождей, обитавший в Ладоге; именно сейчас казалось, что покойный знатный обитатель прислушивается сквозь земляную крышу к шевелению жизни снаружи и подумывает выйти… Да, в начале зимы кажется, что мертвецам неуютно под землей, потому в это время и приносят жертвы покойным, стараются усмирить их и убаюкать до весны.

Он хотел спросить у Велемилы о кургане, но тут из дверей ближайшей земляной избы вместе с клубами сизого дыма выбралась рослая старуха в платке из грубой серой шерсти, поверх повоя завязанном сзади, и девушка заторопилась к ней.

– Здорова будь, бабушка Белогориха! – Велемила бойко поклонилась, махнула концом косы по снегу. – Все ли у вас хорошо, все ли ладно?

– И ты будь здорова, Домагостевна! – с неудовольствием, неприветливо буркнула старуха, пальцем запихивая седую прядь волос под платок и повой. – Чего бродите тут, как мороки? По домам сидели бы, беспуты!

– Ой, бабушка Белогориха! – Велемила отчаянно всплеснула руками, бесстрашно подалась к неприветливой старухе ближе и оживленно затараторила, округлив глаза словно в изумлении. – Ну как тут будешь дома сидеть, когда такое творится? Сижу я, смотрю, брат мой дурак, затеял в решете пиво варить! Я ему говорю: возьми, дурень, котел, больше пива наваришь! А другой брат, дурак, в исподку пиво сливает! Я ему говорю: возьми, дурень, бочку, больше пива насливаешь! Бегу к вуйке Велераде на тех двух дураков пожаловаться, смотрю, а муж ее Вологор толкачом сено косит! Я ему говорю: возьми, дурень, косу, больше сена накосишь! Гляжу, сын его дурак, на свинье то сено возит! Я ему говорю: впряги, дурень, лошадь – больше сена навозишь!

– Вот пришла стрекотать! – Бабка стала от нее отмахиваться, как от большущего надоедливого слепня. – Чего тебе тут! Поди, поди!

Но Велемила, будто не слыша, продолжала наступать, прямо в лицо ей вываливая «новости»:

– А другой сын его, дурень, шилом вздумал сено подавать! Я ему говорю: возьми, дурень, вилы, больше сена подашь! Гляжу, стрый мой, дурень, вздумал «кобылкой»⁷ пашню пахать! Я ему говорю: возьми, дурень, соху, больше пашни напашешь!

– Поди прочь! Поди! Ух, уморила, умаяла! Не девка, а Встрешник!

Отмахиваясь, бабка пятилась от наступающей Велемилы, пока не уперлась задом в дверь клети и почти провалилась туда, ища спасения от неумолкающей гостьи. Едва она исчезла, Велемила метнулась назад, кивнула спутницам, схватила Стейна за руку и потянула к двери избы.

– Да будет благо тому, кто в доме сем! – провозгласила она, заходя.

Стейн, озабоченный тем, чтобы не споткнуться на ступеньках, не сразу разглядел в темноте, где кто и вообще сколько тут народу. А народу хватало: плотный лысый старик, большеголовый, бородатый, сидел у стола, вокруг на лавках размещались еще человек семь – молодые мужчины, отроки, мальчишки, две маленькие девочки. Хозяйка, помоложе той старухи, возилась у печи.

– Здравствуй, Домагостевна! – Старик кивнул. – С чем пожаловала? Кого привела? Вроде не знаем мы такого!

– Добра молодца я к вам привела, из стран чужедальних, из-за широких полей, дремучих лесов! Как на сию пору на времечко не буйны ветры завеяли – знатны гости понаехали! Уж мы-то вежливы были – встречали гостей дорогих посреди двора широкого, за белы руки брали, за перстни золотые, вели в нову палату, сажали за столы дубовые, за скатерти шиты-браные! Угостивши, стали расспрашивать: ой вы гости наши богатые, где бывали, что видали, как у вас за морем житье-бытье? Вы скажите нам всю правду-истину, скажите нам все вести заморские: кто у вас за морем больший? Кто у вас за морем меньший? Отвечают нам гости заморские: да у нас за морем все птицы большие, да у нас за морем все птицы меньшие! Орел на море – князь, перепел на море – воевода, петух на море – старейшина. Сова на море – ворожея, ворон на море – кощунник, лебедушка на море – княгиня, с ножки на ножку ступает, высоки брови поднимает!

Велемила говорила без остановки, не отпуская внимания слушателей: дети свесили головки с полатей, мужчины усмехались, даже баба у печи заслушалась, держа ложку, с которой капало на земляной пол. Стейн не понимал половины из ее скороговорки, но видел, что и прочие, не очень-то улавливая смысл, внимают плавному и быстрому, как река, течению рассказа. Девушка искусно играла голосом, поводила руками, изображала всем телом то ворону, то лебедушку, то орла-князя; руки, плечи, голова, даже коса помогали ей, становясь то крыльями, то воеводским мечом. Действо, которое Велемила одна разыгрывала, совершенно заворожило десяток слушателей, не исключая и Стейна.

– Сокол у нас за морем боец удалой, на всякую птицу налетает, грудью ее побивает; сорока у нас за морем – щеголиха, без пряника не садится, без милого не ложится. Одна малая птичка-синичка, – плечи Велемилы поникли, руки опустились, как мокрые крылья, лицо стало грустным, черные широкие брови сложились домиком, она даже стала как будто меньше ростом, – сена косить не умеет, стадо ей водить не по силе, нету нигде ей, бедной, места!