Czytaj książkę: «Неладная сила»
Пролог
Давным-давно…
Молодой князь Игорь дремал, утомленный утренним ловом. Лето едва началось, но с ясного неба пролилась настоящая жара. Веяло духом едва раскрывшейся листвы и влажной земли – после долгого зимнего оцепенения земли и неба дух этот пьянил. За откинутым пологом шатра солнце самому себе слало тысячи улыбок, отраженных в гладких водах Змеева озера. Позади шумел на плотном ветру Змеев бор, где-то рядом переговаривались отроки – судя по азартным возгласам, играли в кости, спрятавшись в тень берез. Все были довольны: лов удался, люди объелись жареным мясом молодых кабанчиков, псы получили требуху. К древнему каменному идолу здешнего бога, что прятался в лесу в сотне шагов от опушки, Игорь сам отнес головы и передние ноги вепрей. Когда-то, еще отроком, впервые прибыв в эти места к востоку от Новгорода, он расспрашивал стариков, что это за бог, но никто не знал его имени: дескать, с ранних времен стоит, да и все. Даже кривой дед Замора, хранитель Змеева камня, только качал головой: тоже не знал, а может, считал это знание лишним для непосвященных. Очертания обтесанного серого камня в локоть высотой ясно давали понять, что сила его – в умножении всего живого, и князь не забывал поделиться с ним всем, что получал на лову или как дань.
Повеяло озерной влагой, прямо за спиной раздался легкий шорох. Игорь слегка вздрогнул от неожиданности – кому тут быть, он же в шатре один? Мелькнула неясная – и невероятная – мысль о каком-то звере, забравшемся в шатер… и не успел князь оглянуться, как что-то пощекотало ему шею. Послышался тихий низкий смешок. Изумленный Игорь живо повернулся и схватил кого-то, кто оказался вплотную позади него.
Увидев, кто нарушил его покой, Игорь охнул. Это была Талица – единственная женщина в дружине. Настоящее ее имя было Евталия, и Стремил, один из Игоревых старших гридей, привез ее из похода на Царьград. Лет семнадцати, вдвое моложе Стремила, высокая, худощавая и стройная, она была светловолоса, с тонкими чертами лица, с глазами небесной голубизны – и не подумаешь, что гречанка. Пленниц в том походе захватили много, но при виде Евталии Стремил обезумел от любви и затребовал себе, готовый отказаться от прочей добычи. Возил с собой в походы по Руси – не мог расстаться, да и боялся оставить одну, без родных, без опоры, чужую и обычаям, и вере русов. Даже русской речью она пару лет спустя владела неуверенно. Гордой прямой осанкой Евталия не уступила бы княгине, Игоревой жене, но в чертах ее прекрасного лица навек застыло тревожное, замкнутое выражение. Стремил обращался с ней как мог лучше, баловал нарядами и украшениями, ревниво присматривал, не поглядит ли она на кого-то из отроков помоложе. Но Евталия поводов для ревности не давала: редко поднимала глаза, была молчалива и грустна. Счастья в этом браке, куда ее вовлекли против воли, в чужой языческой стране она не нашла, но по виду смирилась со своей долей.
Игорь привык видеть ее где-то поодаль от мужчин. Она старалась как можно меньше попадаться на глаза и во время походных стоянок редко показывалась из Стремилова шатра. Имя Талица, данное ей русами, хорошо подходило к ее тонкому лицу: в его белизне, в хрупкости всего облика было что-то от прозрачной тающей льдинки, которая вот-вот превратится в ручеек слез уходящей зимы, а потом и вовсе растает.
И уж чего Игорь не ожидал, так это увидеть Стремилову жену в своем шатре. Одетая лишь в белую сорочку из мягкого прохладного шелка, она лежала на спине и, встретив его потрясенный взгляд, с выразительным призывом распахнула глаза. В полутьме шатра они изменили цвет и вместо голубых показались зелеными, как водяная трава. Ее золотистые, как бледный луч, волосы были распущены – Игорь увидел их впервые – и окутывали ее шелковистым покрывалом. Однако скрывали не все – ворот сорочки были так вольно распахнут, что взгляд Игоря уперся в обнаженную грудь. В волосы Талицы были вплетены желтые цветы, коих так много в эту пору, а яркие губы, обычно строго сомкнутые, вызывающе улыбались.
От неожиданности, невозможности этого зрелища Игорь растерялся. Голова пошла кругом. Это сон? Талица, не давая ему времени подумать, снизу обвила руками его шею и потянулась к нему с поцелуем. Его губы оказались жадными, требовательными – словно она годами мечтала о таком случае и вот наконец дождалась. Теплый шелк сорочки, запах влажных трав от ее волос обрушился на чувства Игоря, оглушил, подчинил, лишил рассудка – он сам не заметил, как склонился над Талицей, отвечая на поцелуй. Она глухо, с торжеством засмеялась, ее руки живо скользнули ему под сорочку, без слов говоря – не будем терять времени…
Длинный костер, на котором жарили добытую дичь, давно догорел, легкие порывы ветерка бросали облачка белесой золы на обглоданные кости и притоптанную траву вокруг костища. Пять-шесть отроков, постарше и помладше, сидели в тени березы; кто-то спал, растянувшись на кошме, Стремил и Борыня играли в кости на расстеленном плаще.
– Не пора ль нам собираться? – Еще один из старших гридей, Радобуд, наскучив следить за игрой, взглянул из-под руки на солнце. – Пока до Великославля доберемся, как раз и вечер. Тихунко! – окликнул он одного из молодых. – Поди глянь – князь спит? Если да, не буди, а если нет, спроси, велит ли стан сворачивать.
Тихун, длинный тощий отрок, обладатель отросших русых волос и едва пробившихся усов, лениво встал, всем видом давая понять, как неохота ему шевелиться. Радобуд усмехнулся в бороду и подтолкнул его широкой ладонью; гриди засмеялись.
Шаги по траве и земле были почти не слышны. Еще не дойдя до шатра, Тихун услышал изнутри странные звуки. Приглушенные выкрики… стоны… «Князь захворал!» – мелькнула несущая испуг мысль. Но тут же отрок сообразил: это похоже на другое… Но это другое было здесь, в лесу, совершенно невозможно. Не веря ушам, он отодвинул полог шатра и заглянул. Отпрянул и спешно вернулся к товарищам.
– Что? – Радобуд заметил, что у посланца странное лицо. – Спит он?
– Да какое спит… Он там… с бабой… – ответил Тихун, сам изумленный своими словами.
– Что ты несешь, с какой бабой?
– Самому бабы мерещатся! – хмыкнул Борыня.
– Перегрелся паренек!
– Откуда здесь бабам взяться?
– У нас всего одна и есть… – Гвоздец перевел взгляд на Стремила и осекся.
Одна баба в дружине есть. И если князь правда с бабой, это может означать только…
Стремил переменился в лице. Пять пар глаз уперлись в него – с недоумением, недоверием, испугом.
– Да ты коли брешешь… – тихо, с такой угрозой промолвил он, мельком глянув на Тихуна, что тот попятился.
Рехнулся он, что ли, – перед всеми срамить жену старшего из гридей?
Отбросив коровий рог, служивший для игры, Стремил вскочил и живо устремился к княжьему шатру.
Но не успел он сделать и трех шагов, как полог взметнулся и наружу показалась женщина. Все у потухшего костра разом охнули – это была Талица, но в каком виде! Никто, кроме Стремила, не видел ее в одной сорочке и с распущенными волосами. Мужчины вскочили, как при виде опасности, у каждого мелькнула мысль о том месте, где он оставил свое оружие, – по привычке, как при всяком внезапном и неприятном потрясении.
Гневно и негодующе вскрикнул Стремил. Его жена – едва одетая! – на пороге княжьего шатра, на глазах у всей дружины! Он подался к ней, не веря глазам; Талица выскочила из шатра и резвой ланью метнулась к собственному, шагах в двадцати дальше по берегу.
– Лешачья матерь!
Стремил бросился за ней. Талица нырнула в свой шатер, несколько желтых цветков, оброненных на бегу, остались на траве, отмечая ее путь.
Несколько мгновений спустя Стремил тоже достиг своего шатра, рыком отбросил полог и скрылся внутри.
– Ты что это творишь, гульня бессоромная! – загремел оттуда его голос среди безмятежной тишины летнего дня. – Перед дружиной меня позоришь! С ума ты сбрела, блудня зазорная! Перед князем!
В ответ раздался слабый крик, прерывистый, как будто того, кто его издает, немилосердно трясут.
– Тихой прикидывалась, а у самой вон что на уме! – продолжал кричать Стремил. – Ляд тебя бей! Потаскуха ты бесстыжая! Жупелица скверная! Да как ты посмела меня… перед людьми… у всех на глазах…
Сквозь его яростный голос лишь чуть прорывался голос женский; сквозь шум какой-то возни вдруг раздался звук удара и отчаянный крик. Гриди и отроки – их собралось уже более десятка – не сводили глаз со Стремилова шатра, застыв в испуге и недоумении. Такого раздора непотребного никто не ожидал, всем было неловко и тревожно.
Стены шатра колебались, будто внутри происходит борьба. Полог взметнулся, и наружу выскочила Талица. Теперь она была в платье голубой шерсти, длинные золотистые волосы заплетены в косы, но эти косы, обычно уложенные вокруг головы и упрятанные под повой, свободно свисали до пояса. Упав на колени, Талица барахталась, пытаясь подняться, но путалась в подоле платья. На щеке ее краснел широкий след от удара, голубые глаза были выпучены, вид потрясенный.
Вслед за ней из шатра вылез Стремил – широкий, яростный, темнобородый, чисто медведь, потревоженный в берлоге. В руке он держал женин повой, видимо, сорванный с ее головы, и норовил хлестнуть ее им. Талица немного отползла, сумела все же встать на ноги и отскочила; тут Стремил ее настиг и снова ударил по лицу – медвежьей лапой, со всего размаху. Талица с криком отшатнулась, прикрывая голову руками; на лице ее, во всем облике, в каждом движении отражались дикий испуг и недоумение.
Шатер их стоял выходом к озеру, и Талица, спасаясь от разъяренного мужа, метнулась к воде. Но Стремил еще не закончил: ревность и позор на глазах у дружины привели его в состояние нерассуждающей ярости. Он готов был в порошок стереть ту, которую еще нынче утром обожал. Изрыгая проклятья, он бежал за ней; Талица обезумевшей ланью метнулась туда, сюда, но не приближалась к людям, не ожидая от товарищей мужа никакой помощи. А те лишь наблюдали, раскрыв рты; все чувствовали стыд из-за прилюдного непотребства, но никто и не думал вмешаться.
Спасаясь от ловящих ее медвежьих лап – Стремил был не менее зверя и силен, и подвижен, – Талица оказалась на самом берегу. От полосы песка в воду уводил дощатый причал на сваях, длиной шагов в десять. Не имея другого пути, Талица шагнула на него; впереди была только вода озера, но ужас привел ее в такое состояние, когда разум видит только ближайший шаг, а каждый прожитый миг уже кажется победой.
Причал заскрипел, когда на него прыгнул Стремил. Как тень, Талица отшатнулась от его протянутых рук – дальше по причалу. Но вот и край. Она застыла, едва не сорвавшись в воду, вскинула руки, крикнула в небо что-то по-гречески – взывая о помощи к тому единственному другу, что у нее был. И тут же широкие ладони Стремила сомкнулись у нее на шее, стиснули и вздернули в воздух. Ноги ее оторвались от досок причала, тело забилось, но кричать она не могла.
– Да чтоб тебя свята земля не приняла!
Одной рукой держа Талицу за шею, Стремил перехватил ее за пояс, с усилием поднял тело над собой – будто тонкую березку – и швырнул в воду.
Пролетев несколько шагов, с шумом и плеском Талица упала в озеро. Разом вскрикнули гриди на берегу и князь Игорь, в изумлении наблюдавший за концом погони от своего шатра. Широкая волна рванулась к берегу, лизнула песок. Во взбаламученной воде мелькнуло нечто светлое, потом исчезло. Волны разошлись – и успокоились. Лопались на воде пузыри воздуха. Свидетели не отрывали глаз от того места, куда упала Талица, но там двигались только волны. Все тише и тише – и вот снова заиграли на мелкой ряби солнечные блики.
Стремил стоял на конце причала, сам едва ли понимая, что произошло. Опустив руки, смотрел на воду. Постепенно менялся в лице. Ярость уступала место угрюмости.
Тихун переглянулся со своим другом Бельцом, сделал легкий знак: может, поищем? Белец коротко мотнул головой – Стремилу решать, что делать.
Стремил глубоко дышал, его широкая грудь под взмокшей от пота льняной рубахой сильно вздымалась. Могучие кулаки сжались. Потом он махнул рукой – кончено дело! – и, ни на кого не глядя, ушел к себе в шатер. По пути наступил на желтый цветок, который выронила из волос преступная жена, убегая из княжьего шатра.
Гриди молча переглядывались. В траве на полпути к берегу валялся смятый шелковый повой. На серебряно-голубой глади озера качались улыбки солнца…
Часть первая. Дева в домовине
Тридевятьдесят1 лет спустя…
Глава 1
Лес, еще голый, полнился пением черных дроздов – Устинья заслушалась, пока шла. Однажды в трели их замешался крик лебедей – пара пронеслась над вершинами леса. Устинья, сколько смогла, проводила их глазами – к Черному болоту полетели…
Снег сошел с полей, и по всем приметам пришло время пахать под овес. Дядька Куприян третий день трудился в поле, и Устинья носила ему на пашню поесть. Пора настала самая тяжелая, припасы на исходе, хорошо, куры начали нестись. В лукошке Устинья несла два печеных яичка, две вареных репки, горбушку ржаного каравая да луковицу: вот и весь дядькин обед. По пути через лес присматривалась, где виднеется на серо-буром лесном ковре свежая зелень: по пути домой собрать в то же лукошко и сварить к вечеру щи. У них еще оставалась солонина, крупа и лук – богатое житье. До начала пахоты Куприян несколько раз ходил в лес стрелять уток, и Устинья надеялась, он сходит еще, пока пролет не кончился. В такое время радуешься, коли есть чем сегодня перекусить.
Скользя глазами по лесной земле, она то и дело натыкалась на россыпи первых цветов: белых подснежников, желтой примулы в морщинистых листочках, голубой пролески. Особенно много было вдоль дороги мать-и-мачехи – так и провожала идущую девушку десятками ярких желтых глаз. Устинья отвечала неприязненным взглядом. Эти цветы – первое, что выпускает наружу мать-земля, просыпаясь после зимы, и эти первые дети ее недобры. Их желтые и белые глаза лишь кажутся веселыми – вместе с ними приходит весенний голод, лихорадки, грызущие ослабленные долгой зимой людские тела и души. Листья медуницы и мать-и-мачехи потому и помогают от кашля и прочих грудных хворей, что приходят вместе с ними. Дядька Куприян что ни день их собирает и наговаривает: то одному недужному, то другому. Вчера вот тетка Хавра приходила, тоже на жабную болезнь2 жаловалась. Куприян – знахарь сильный, умеет договориться с душой всякой хвори. Устинья не любила, если дядька «принимался за старое», вспоминал те времена, когда был волхвом. Но признавала: лучше его во всей Великославльской волости пользует только баба Параскева из Сумежья, да, может, монастырский пастух Миколка, а волость-то велика! Девять погостов3, деревень больших и малых три десятка. К Куприяну не из одних Барсуков ходят, а бывает, что из дальних концов волости. Поначалу он отказывался: мол, развязался я с этим ремеслом, не служу больше бесам! А пришлось прежнюю науку вспомнить. С тех пор как прошлым летом отец Касьян, поп сумежский, исчез бесследно, на всю волость остался один-единственный священник – старичок-монах, отец Ефросин, что живет в келейке в лесу близ Усть-Хвойского монастыря. Обе церкви божии, в Сумежье и в Марогоще, стоят запертые, пения нигде нет, вот народ и зачастил со всякой бедой к бывшему волхву…
На опушке бродили две косули; не испугавшись человека, только смотрели, как Устинья проходит мимо. Она вышла в поле, и весеннее солнце разом пролило на нее волну золотистого света – на душе стало легко. Голодная, холодная весна минует, скоро станет много зелени, пойдут грибы и ягоды, а там и первый овощ… В поле перекликались чибисы, по дальнему краю прохаживались два журавля, и Устинья остановилась поглядеть на них. Но и здесь ее подстерегала лихорадкина стража – мать-и-мачеха таращились на нее, цепью протянувшись вдоль оврага.
Пахал Куприян на своей же делянке, доставшейся ему от отца: лет двадцать она отдыхала, прошлой весной ее сожгли и засеяли, теперь Куприян ее распахивал. Старая Несудова пашня упиралась в бор, носивший название Тризна. В нем, заросшие соснами, стояли древние могильные курганы. Старики рассказывали, что в тех курганах погребены витязи князя Игоря, что давным-давно пали в битвах с литвой. Насчитывали их то ли семь, то ли девять, а более мелких насыпей, что уже почти не видны, и не счесть. Из-за курганов тот лес никогда не сводили на пашни, да и ближайшую к нему делянку никто не смел пахать, кроме старого Несуда, а потом его сына. Ходили слухи, будто давным-давно, еще до князя Владимира, было при тех могилах святилище идольское, и будто, мол, по сей день случаются там всякие нехорошие чудеса. Если, мол, скотина случайно забредет – не видать больше той скотины.
Своего дядьку Устинья обнаружила посреди поля – лошадь стояла, помахивая хвостом, а Куприян возился возле лемеха. Старшему брату покойного Устиньина отца, попа Евсевия, шел пятый десяток, и на то, как обычно представляют волхвов, он ничуть не походил. Был это не старец с длинной бородой, высохшим лицом и злобными глазами, а напротив, коренастый мужик в расцвете сил, с широким добродушным лицом, толстым носом, глубоко посаженными серыми глазами. Лишь в русой густой бороде возле рта виднелась седина, но даже его красила. Нрава Куприян был довольно веселого, и пожалуй, многие вдовы и сейчас охотно за него пошли бы. Но тот хорошо ладил с племянницей – единственной своей родней – и «тащить в дом чужую бабу, что начнет здесь распоряжаться и норов показывать» желания не имел. Разве что, может, когда Устинья выйдет замуж… – иногда заикался он. Но Устинья замуж не собиралась. Будущее свое она видела иначе, а когда в точности оно наступит – не знала.
Провожавший девушку пес стремглав бросился к хозяину. Куприян разогнулся, отряхивая руки от влажной земли. Заметив Устинью, подождал, пока она подойдет.
– Ты гляди, вот ведь неладная сила! Чуть мне лемех не сгубила! Еще малость – и пришлось бы, вместо работы, к Великуше в кузню идти.
– Что там такое?
– Да вон – каменюга, здоровенный какой! Прошлый год пахал – не было тут ничего такого, а тут на́ тебе! Сам из земли вырос!
– Стало быть, вырос. Давай, ты поешь, и отволочем его в овраг.
В конце свежей борозды лежал крупный серый камень. Там, где его задел лемех, виднелась светлая царапина. В овраге Куприян нашел крепкий сук, подцепил им камень и вывернул в борозду. Тот оказался несколько больше, чем раньше казался, и очертаниями напоминал обрубок древесного ствола средней толщины, длиной с пол-аршина. С одного конца вершина его была плоской, с другого округлой. Ближе к округлому концу он несколько сужался. Если считать более узкий конец за верхний, то треть высоты отделял круговой выступ, образуя на этом конце как бы шапочку с опушкой. Устинья подумала, что камень похож на молоденький гриб, едва пробившийся из земли и еще не расправивший шляпку. Куприяну пришла другая мысль о сходстве, но этой мыслью он никак не мог поделиться с племянницей, благочестивой девицей.
– Вот здоровенный-то, бесяка! Заберу, пожалуй. – Куприян попинал находку поршнем. – Свезу на двор, расколю, а потом в баню устрою, надо нам каменку подновить.
– Думаешь, сгодится? – Устинья с сомнением осмотрела находку.
Камень чем-то не понравится ей. Вроде валун как валун, чего в нем может быть особенного? В его очертаниях, в гладкой серой шкуре Устинья мерещилось нечто недоброе, будто это был обломок окаменевшего змея.
– Пусть послужит! – Куприян еще раз пнул камень. – Чуть лемех мне не погубил!
На закате вернувшись домой в Барсуки, Куприян и правда привез камень и сгрузил пока возле крыльца. Устинья к его приходу сварила щи из солонины, лука и молодой крапивы – по весеннему времени, хороший ужин. Пока поели, пока Устинья вымыла посуду – солнце село, стало темнеть. Делать больше нечего: женские работы закончены, теперь не прядут, не ткут, но гулянья еще не начались – до Егорьева дня еще есть время. Бывало, вечером к Куприяну заходил кто из соседей, но нынче погода испортилась: натянуло облака, поднялся холодный ветер, напоминая о недавно отошедшей зиме, – видно, всяк отсиживался у себя.
Перед сном Куприян собрался в нужной чулан в углу двора. Но едва сошел с крыльца – споткнулся, едва не упал, уцепился за столбик, а то мог бы и нос расквасить.
– Ах ты ж… ляд тебя бей!
Он огляделся в сумерках, не понимая, что такое вдруг схватило его за ногу на собственном дворе. Ничего особенного не увидел, и вдруг…
«Положь где взял!» – сказал незнакомый голос.
Звучал он странно – то ли где-то рядом, то ли в самой голове. Низкий, глухой, он пробирал насквозь, гулко отдавался внутри души. Куприян живо огляделся – никого не увидел. Двор пустой, только ветер гудит, да слышно, как перелаиваются псы в деревне.
– Кто тут есть? – на всякий случай спросил Куприян, уже уверенный, что ему почудилось.
Никто не ответил. Куприян перекрестился и пошел по своему делу.
Возвращался под первыми каплями холодного дождя. Подходя к крыльцу, внимательно глядел под ноги. Может, палку какую тут бросил, об нее запнулся? Нет ничего…
– Положь где взял!
Об этот голос Куприян и споткнулся. Снова огляделся, начиная злиться.
– Это кто со мной шутки шутит! – с вызовом крикнул он, живо озираясь. – А ну покажись!
Скрипнула дверь, на крыльцо выглянула Устинья.
– Дядька? – Она тоже оглядела двор перед крыльцом. – Ты с кем разговариваешь? Пришел кто?
– А вот я узнаю, кто пришел!
Куприян обошел избу, все постройки, заглянул в хлев – никого чужого не нашел. Черныш только помахивал кончиком хвоста в недоумении, а уж он-то чужого на дворе учуял бы. Махнув рукой, Куприян ушел в избу и повалился спать. Но спал плохо – сны видел мутные, тяжелые, гнетущие, только вспомнить их наутро не смог. Не то корова снилась, не то баба с волосами до пят, и только светились нехорошим огнем сквозь эти волосы ее большие круглые глаза – словом, нечисть какая-то лезла.
Утром выяснилось, что нынче не пахать – после ночного дождя повалил снег.
– Охти мне! – Устинья, ходившая к скотине, вернулась, вся усыпанная мелкими белыми хлопьями. – Дядька, метет! Зима передумала – воротилась. Хорошо, вот, яички есть!
Она выложила в миску четыре свежих яйца и сняла большой платок, которым была укрыта с головой. Слегка встряхнула – полетели мелкие холодные брызги.
– Ничего ты не слышала? – Куприян, лежа на лавке, высунул голову из-под кожуха, служившего ему одеялом.
– Где? – Устинья повернулась.
– На дворе.
– Что слышала? Да что услышишь – снег, все по избам сидят.
Сбросив кожух, Куприян сел на лавке и стал обуваться. Накинул тот же кожух на плечи, вышел, на ходу приглаживая густые волосы – втайне он гордился тем, что ни отец его, ни дед к старости не облысели, а значит, и он мог не бояться. Сходя с крыльца, придерживался за столбик и внимательно оглядывал двор. Каждый шаг делал медленно, с осторожностью, будто по голому льду. Вроде тихо. Было совсем светло – весна остается весной, даже если похолодает, – и Куприян ясно видел свой пустой двор под тонкой белой пеленой мелкого снега. Никого! Он сошел с крыльца, сделал шаг…
– Положь где взял!
Вздрогнув, Куприян подался назад к крыльцу.
– Да что ты за бес такой! – в ярости закричал он. – Выдь, покажись! Ужо я тебя!
Позади раздался скрип двери, выглянула встревоженная Устинья в том же большом платке.
– Дядька! Да с кем ты бранишься?
Куприян обернулся, увидел ее испуганные глаза. Устинья его перекрестила.
– Думаешь, я умом рехнулся?
– На кого ты кричишь? На Черныша?
Устинья огляделась, но пса не увидела.
– Да если бы! Со вчерашнего какой-то бес мне под ногами путается! На этом самом месте! – Куприян сердито топнул. – Говорит, а на глаза не кажется!
– Господи Иисусе! Что говорит-то?
Куприян подумал, пытаясь вспомнить. До того он был так потрясен сами голосом ниоткуда, что не вслушивался.
– Где взял, вроде спрашивал…
– Что – взял?
– А леший его матерь ведает…
– Ты что-то брал?
– Да что я у кого брал?
– Ты кому-то, может, кун4 должен?
– Никому я не должен! На погост уплачено у нас… да тогда пришел бы человек от Трофима да и сказал! А тут…
– Положь где взял! – прозвучало где-то рядом.
– Вот! – Куприян огляделся дикими глазами. – Слышала ты?
– Дядька… – Устинья сошла с крыльца и взяла его за локоть. – Что творится-то? Пойдем-ка в избу, тебя, вон, снегом замело! – Она стряхнула белые крупинки сего плеча. – Или хоть шапку надень!
– Да леший с ней, с шапкой! Ты слышала, что он сказал?
– Я ничего не слышала!
– «Положь где взял» – вот что он сказал!
– Он – кто?
– А чтоб я знал!
На их оживленный говор из-под крыльца выбрался Черныш. Повилял хвостом, ткнулся мокрым носом в руку Устиньи, потом отошел, понюхал серый камень под стеной избы… и вдруг залаял. Отскочил, припал к земле, зарычал, показывая зубы.
Куприян и Устинья молча смотрели на камень. Потом Куприян отцепился от племянницы, подошел и остановился над самым камнем. Оглядел его и с осторожным, угрюмым вызовом осведомился:
– Ты, что ли, со мной разговариваешь?
Камень молчал – как ему и положено. Но Куприян уже напал на разгадку, и она казалась ему куда менее безумной, чем шутки кого-то из соседей.
Осторожно потыкав камень носком поршня, Куприян нагнулся и с натугой – «Тяжелый, бесяка!» – перевернул его. Устинья подошла и снова встала рядом. Зная, что за человек ее дядька, она не удивилась его попыткам поговорить с камнем. Он в былые годы и не то еще мог, а тут камень завел беседу первым…
Поначалу яснее не стало. Все трое молчали, снег продолжал идти – мелкий, но частый. А потом…
– Дядька! – зашептала Устинья и снова вцепилась в локоть Куприяна. – Видишь?
– Лихо его маать…
Тут и Куприян увидел. Снег, падая на камень, скапливался в углублениях, таких мелких, что иначе их было не заметить. И вот на серой, вымазанной землей поверхности камня проступили черты… черты лица. Черта снизу – рот, над ней продольная – нос, еще две поперечные – брови, а под ними точки глаз… Все это находилось ближе к верхнему концу камня, под шапочкой.
– Это что же такое? – прошептала Устинья.
– Это, Устяша, идольский бог. – Куприян похлопал ее по озябшей руке, державшейся за его локоть. – Вот что я, стало быть, из земли выпахал…
– Как же он туда попал? – От испуга Устинью пробрала дрожь, голос сел.
– То поле… там при дедах лес был… Может, он в лесу…
– Да с каких же времен?
– А с тех самых, с идольских. Тризна – там курганы с идольских времен. Вот он при них и был, знать.
– Тому уж двести лет с лишним, как в нашем краю идолов повергли!
– Ну вот он двести лет в земле и лежал. Может, Добрыня с Путятой его сбросили да зарыли, а может, он сам в землю ушел, как появились у нас в волости Христовы люди…
– Как Великославль под воду ушел, так, видно, и боги все старые… – начала Устинья и поправилась: – То есть бесы, что прежде за богов почитались!
– Знать, так…
– Что же нам теперь делать, дядька?
Куприян подумал. Ни в какую баню, конечно, каменного бога пристроить нельзя, и надо от него избавиться как можно скорее. Почесал бороду, огляделся.
– Сделаем, как он сказал, – свезем на поле да зароем. Будто и не было его. Только поглубже.
– Сейчас свезем?
– Нет, люди увидят. Левша живо углядит – что это ты, скажет, сосед, какие-то камни в поле хоронишь? Как стемнеет, так и…
– В темноте-то боязно!
– Не укусит он меня! Пока, давай-ка, – Куприян опасливо глянул на ворота и заторопился, – принеси соломы, что ли, закрой его. А то зайдет кто, увидит, – беды не оберешься! Скажут, Куприян-то волхв за старое взялся, идольского бога к себе на двор притащил! Только, скажут, попы все из волости повывелись, он тут идольскую веру заново хочет развести…
Зная, как опасается ее дядька попреков – взялся-де за прежние свои дела! – Устинья побежала за соломой. Каменного бога спрятали, но до самого вечера все у нее валилось из рук. Проходя мимо соломенной кучи, Куприян тревожно на нее посматривал, но каменный бог вел себя тихо – знал, проклятое идолище, что добился своего…
* * *
– Да лешачья ж матерь!
Куприян застыл в полусотне шагов от борозды, где вчера в густых сумерках похоронил каменного бога. Найти место было легко – там осталась яма, сохранившая очертания идола, где он пролежал эти двести лет. Куприян привез лопату и значительно углубил яму, чтобы ни в этот раз, ни через десять лет больше не задеть погребенного бога лемехом. Запихнул того в яму, воровато озираясь, – «Будто тело мертвое хороню!», потом сказал он Устинье. Никого не приметил и понадеялся, что дело окончено благополучно.
Но покой не пришел. Всю ночь Куприян ворочался, а утром по дороге на поле томился неясными предчувствиями. И вот вам! Каменный бог стоял на том же месте, в конце борозды. Отсюда его уже хорошо было видно среди серовато-бурой земли, будто и не зарыли его только вчера на аршинную5 глубину.
Оглядевшись, Куприян медленно подъехал к краю поля, оставил лошадь, подошел и с досадой уставился на каменного бога. Теперь он ясно видел грубые черты лица – в них задержалась земля.
– Что же за бесы тебя вырыли, а? – Куприян хлопнул себя по бедрам. – Ты просил тебя на прежнее место свезти – я свез! Просил положить где было – я положил! Лежи себе, отдыхай! Зачем вылез, бесяка неладная?
Каменный бог молчал, но, как показалось Куприяну, в прямой черте его рта проступила ухмылка. Куприян еще раз огляделся.
– Куда ж тебя девать-то, покуда люди не увидели? Скажут ведь, Куприян-де мольбище идольское устроил, да прямо посреди поля!
Закопать снова? Напрасный труд – идолище снова выберется.
Зашумел ветер в вершинах сосен. Куприян бросил взгляд на бор в урочище Тризна, куда упиралось дальним краем поле. Туда его свезти? В урочище никто не ходит, там, если и вылезет, никто его не заметит…
Три дня прошли спокойно. С пахотой под овес Куприян закончил и перешел на другую делянку, под рожь, что лежала совсем в другой стороне. Сеять было еще рано – слишком холодно, тепло не установилась, – но он с тревогой думал о том, что будет, когда придется вновь явиться на поле возле Тризны с лукошком семян.
Об этом Куприян думал, когда сидел на крыльце, занятый починкой сбруи. Рано утром снова прошел снег, но быстро растаял, к вечеру выглянуло солнце, стало светло и радостно. По соседству, на Левшином дворе, переговаривались бабы. Залаял тамошний пес, отмечая прохожих, калитка с улицы приоткрылась, во двор ворвался Черныш, кинулся к хозяину, стал прыгать от радости – соскучился, пока гулял. За ним вошла Устинья с лукошком – ходила за травами для щей и для запасов целебных зелий. Мать-и-мачеху, медуницу собирают в эту пору, сейчас они в наибольшей силе.
Подойдя, Устинья поставила лукошко на землю и села рядом с Куприяном. Видно, устала, – ушла давно, по лесу ходила долго. От ее серой свиты, от толстого платка, наброшенного на плечи и сколотого у горла, веяло свежестью холодной лесной земли.
