Czytaj książkę: «Расчленинград. Маньяки над Невой»
© Елизавета Бута, 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
В этой книге рассказывается о реальных фактах и событиях. Однако отдельные имена, места и детали были изменены, чтобы сохранить анонимность и способствовать плавности повествования.
От автора
Проблема проклятых мест заключается в том, что их создают люди. И чем сильнее вера, тем страшнее проклятие. Люди страшнее любых монстров. Слепая вера страшнее проклятий.
Пролог. Проклятое капище
Торгильс Кнутссон
Ум. в 1306 г.
1300 год. Июнь.
Охтинский мыс. Ижорская земля
Согласно легенде, когда Торгильс Кнутссон1 решил построить крепость на берегах Невы, ему пришлось расправиться с еретиками, населявшими те земли. Кнутссон понимал, что главную опасность для Швеции представляет Новгородская республика. Если он не отправится в крестовый поход на эти болота, к ним подберутся вольные новгородцы и будут насаждать там свою дикую веру среди местных язычников. А там уж и на Швецию нападут. В 1297 году Кнутссон построил Выборгский замок и с тех пор каждый год отправлял войско в новый военный поход во имя Христа. Войско его смело расправлялось с мирными жителями городков и поселений на берегу залива, разрушало древние капища и разграбляло простой люд. Так продолжалось до тех пор, пока однажды не вышло войско на поляну в устье реки. Здесь не было ничего, кроме высеченных из камня статуй древних богов и посоха, воткнутого в самый центр круга. На деревянной палке, украшенной резьбой, в зыбкой тишине соснового леса каркал ворон.
– Здесь приносили человеческие жертвы! Стереть все это в прах! С лица земли! – в порыве ярости прокричал шведский рыцарь.
Воины стали с яростью крушить все на своем пути. Ворон взметнулся в небо и закружил. Истошное карканье птицы тонуло в криках ярости и треске ломавшихся деревьев. Птица подлетела к решительному шведу и обернулась уродливым слепым стариком в черных лохмотьях. На месте глаз его зияли черные дыры, в которые никто не смел взглянуть. Слепец опирался одной рукой на украшенный резьбой посох, а другой – почти касался шеи Кнутссона. Из горла старика раздавалось клокотанье, лишь отдаленно напоминавшее человеческую речь. Все вдруг затихли и стали слушать старика. Колдун насылал проклятие на тех, кто посмел потревожить древнее капище. Он говорил и говорил, пока вдруг не прервался на секунду. Старик успел вздохнуть лишь вполовину, когда в шею его вонзилась стрела одного из верных солдат шведского вождя. Слепец упал, а вместе с ним, казалось, замолк и лес.
– Нужно снять проклятие, иначе ничего хорошего здесь не построить, – со знанием дела сказал паренек из соседней деревни, который спас себе жизнь тем, что взялся помогать захватчикам.
Кнутссон повелел найти кого-то, кто поможет снять проклятие. Вскоре привели к нему полуслепого старика, который лишь развел руками. Он был не в силах все исправить, но мог помочь «запечатать» до тех пор, пока люди не утратят разум. Для этих целей ему потребовалось принести в жертву шесть юных шведских девушек.
И вскоре на месте древнего капища появилась крепость Ландскрона, которую через несколько лет тоже разрушили. Ни о воронах, ни о слепцах с пустыми глазницами никто больше не вспоминал вплоть до начала ХХ века.
История первая. Погружение во мрак
Филипп Тюрин
1910–1947
1946 год. Ноябрь. Лиговская барахолка. Ленинград
Дмитрий Бараев привез с фронта только два чемодана. В одном был модный патефон, а в другом – пластинки. Его приятели возвращались с фронта с кучей тюков, мебелью и с черт знает чем еще. Повсюду в городе стали появляться вещи с иностранными надписями. Про них с придыханием обычно говорили: «трофейное». Бараеву не хотелось ничего везти с войны. Он считал это дурной приметой, как если что-то принести домой с кладбища. Глупое суеверие, но казалось, что так ты везешь войну домой. Этот патефон с пластинками стал исключением. Его подарила одна женщина, которой он помог довезти ребенка до больницы. Музыкальный аппарат был свидетельством того, что он сделал что-то хорошее и правильное, такое не страшно было привезти домой. Да и хотелось, конечно, быть первым парнем во дворе, а в середине 1940-х этот статус мог получить только обладатель патефона и хороших пластинок. В первое мирное лето Бараевы только и занимались тем, что ставили вечером на подоконник патефон и включали заграничные пластинки на полную громкость. Жена работяги, наверное, предпочла бы, чтобы Дмитрий привез что-то более практичное и дорогое, но глава семьи легкомысленно махал рукой:
– Да все мы купим, на все заработаем.
Трое детей Бараевых бегали все лето совершенно счастливые. Их папа вернулся с фронта, здоровый, да еще и с патефоном, предметом лютой зависти всех вокруг.
Дмитрию действительно повезло, парень вернулся с фронта без серьезных ранений, поэтому вскоре он уже работал на заводе, как и до войны. Когда первая эйфория прошла, а вернувшихся с войны перестали повсюду угощать и спаивать, оказалось, что дома все совсем не так прекрасно. За годы службы Бараев и забыл о том, что значит слово «голод», а вот его жена помнила об этом прекрасно. Ей повезло уехать с детьми в начале блокады, но и тех первых месяцев ей хватило, чтобы испугаться навсегда. Женщина впадала в панику всякий раз, когда понимала, что дома закончились продукты, а добывать их было с каждым днем сложнее. После блокады на время с продуктами все стало хорошо, а потом норму товаров по карточкам снова стали уменьшать, а просто так в магазине ничего нельзя было купить. Оставались рынки, на которых можно было обменять на еду все что угодно, вот только по очень невыгодному курсу.
Осенью 1946-го стало совсем плохо с едой. Дмитрий собирался найти себе подработку на время отпуска, но у него начались сильные боли, какие-никакие, а раны военного времени давали о себе знать, – да и работы никакой не подворачивалось. В предпоследний день отпуска он пошел на работу, чтобы утвердить график, а когда вернулся домой, то увидел жену и троих детей, которые не ели с самого утра. До получения продуктовых карточек было еще долго. Как они протянут этот месяц, никто даже не представлял.
На следующий день парень взял патефон и пластинки и, стараясь не обращать внимания на плач детей, отправился с двумя чемоданами на Лиговскую барахолку. Он только бубнил себе под нос о том, что «все купим, на все еще заработаем».
– Только не покупай мясо, – сказала напоследок жена Бараева.
– Почему? – оторопел Дмитрий.
– Не покупай мясо, – упрямо повторила женщина, и в ее голосе отчетливо послышался страх.
В те дни повсюду работали блошиные рынки. За барахолками в центре приглядывали, поэтому люди старались ходить на те, что располагались вдоль набережной Обводного канала. Здесь никому не было дела до того, кто и что меняет. Портсигары, фляги, ювелирные изделия, антиквариат и, конечно, все виды оружия шли менять на еду. Старинное кольцо или «браунинг» могли стоить пару буханок хлеба или килограмм сахара. Летом самым ходовым товаром были патефоны. Их считали признаком допустимой роскоши. Проигрыватель сразу делал тебя самым главным человеком в любой компании. А уж если это был трофейный аппарат, то цена его тут же подлетала. Дмитрий рассчитывал получить за два своих чемодана как минимум пять мешков картошки, но ушлый мужичок на Предтеченке предложил ему только один. Остальные лишь проходили, довольно цокали, глядя на патефон, но не могли предложить Бараеву ничего полезного. С наступлением осени стоимость патефонов на черном рынке значительно снизилась.
– Хотя бы два мешка давай, – махнул рукой Бараев, решив, что два мешка картошки лучше, чем ни одного. А патефон они еще обязательно купят.
– За вторым нужно ехать, у меня подвода за углом, – легко согласился мужик и поправил шапку на голове. – Поехали, сам наберешь, сколько уместится.
Бараев кивнул, подхватил два своих чемодана и отправился к конной повозке, которые в те годы еще вовсю ходили по городу наравне с автомобилями.
Ехать пришлось довольно долго. Мимо Дмитрия проносились пустынные и промозглые пейзажи города. На улицах практически не было людей, из-за этого город казался мертвым. Полуразрушенные здания с выбитыми стеклами, голые ветки деревьев и парализующий холод от каналов заставляли чувствовать себя здесь лишним. Наконец повозка заехала на территорию завода «Большевик», бывшего Обуховского. Бараев немного успокоился. Тут ему все было понятно, он на такой же завод с завтрашнего дня должен был выйти на работу. Печально было только видеть, во что за это время превратилось когда-то огромное предприятие.
Мужик оставил подводу на стоянке. Они с Бараевым прошли мимо пустующих огородов и теплиц, которые все в те дни старались разбить на любом доступном пространстве, и подошли к зданию барака, на котором значилась истертая табличка с надписью «Столовая». Когда они зашли внутрь, стало понятно, что это помещение уже давно используют как склад. Повсюду стояли тюки и коробки, а во всем здании мерцала только одна лампочка.
– Нам в подпол. Там тепло, но грязно, а проход узкий. Ты разденься и залезай, сам выберешь себе картошку, какую захочешь, – сказал мужик.
Дмитрий послушно повесил верхнюю одежду на стул. Когда мужик попросил снять и обувь, Бараев немного помедлил, но решил не спорить из-за глупостей. В конце концов извозчик остался доволен внешним видом парня, отворил дверь в полу, ведущую в подвал, и велел спускаться вниз по лестнице. Бараев послушался. Подпол оказался глубже, чем он мог предположить. Это была довольно большая темная комната с окнами под самым потолком. Возле стены были сложены огромные мешки с картошкой, намного больше тех, что сейчас держал в руках Бараев. Рядом высилась гора небольших чемоданов, наподобие тех, в которые обычно встраивали патефоны. В комнате было неприятно находиться из-за духоты, неприятного запаха и отсутствия света. Дмитрий постарался поскорее наполнить мешки картошкой, и через несколько минут он уже подтащил мешки к лестнице.
Как только Бараев поставил ногу на первую ступеньку, ему на голову опустилось что-то тяжелое. Дмитрий успел только подумать, что подвал глубже, чем кажется, когда сознание покинуло его.
На следующий день начальник смены, в которой должен был выйти Бараев, заехал к жене парня спросить, почему тот не вышел на работу. В те дни за прогул можно было и в лагерь «уехать», а мужчина не хотел навредить случайно парню. Жена Бараева рассказала, что тот вчера ушел на рынок обменять патефон на картошку, но так и не вернулся.
– Он все говорил, что купим новый, а теперь ни мужа, ни патефона, и детей кормить нечем, – всхлипывала женщина.
На обыске я отошел в сторону и увидел два пруда. Подумал тогда, что это лучшее место, чтобы спрятать труп. Предложил поискать, и через час мы зацепили чью-то руку. Так и нашли Бараева и еще несколько тел.
(Из воспоминаний Ф. Иванова)
Вечером того дня начальник смены заявил о пропаже сотрудника в милицию. Живым Дмитрия Бараева больше никто не видел. Милиция тут же списала пропажу человека на происки каннибалов, которых в городе было еще очень много. Через несколько дней после исчезновения Дмитрия о пропаже тещи заявил некто Воробьев. Простой с виду мужичок, который каждую фразу не мог не приправить матерной пословицей, долго уговаривал милицию принять его заявление о пропаже человека, «а то же его жена домой на порог не пустит». Худой, неопределенного возраста, в бушлате и шапке набекрень, Воробьев весь день портил нервы сотрудникам милиции, пока, наконец, у него не приняли заявление. Впрочем, через пять минут после его ухода все о нем и думать забыли. Вспомнили только через два дня, когда в Обводном канале выловили тело пожилой женщины, по описанию похожей на тещу гражданина Воробьева. Оперативники отправились домой к Воробьевым, но там их встретила лишь заплаканная женщина с младенцем на руках. Оказалось, что муж вчера отправился на базар поменять патефон на картошку, а с тех пор не возвращался. Спустя несколько месяцев, когда Тюрина поймали, жена Воробьева официально стала вдовой.
1. Как все начиналось
Филипп Тюрин родился в 1910 году в крошечной деревне Сумерки Рязанской области. Несколько десятков одноэтажных бревенчатых срубов с аккуратными белыми ставнями, а вокруг только поля для выпаса скота и посева урожая. В семи километрах отсюда Кадом, рабочий поселок на 8000 человек. Сумерки всегда были на обочине жизни, поэтому и изменения в стране этих мест не так уж сильно коснулись. Кажется, об отмене крепостного права тут так никто и не узнал. По крайней мере, в 1910-х годах деревня на 1000 жителей жила примерно так же, как и полвека назад. Разве что земскую школу открыли, в которую Филиппа и отдали учиться. В 1918 году еще никто не считал здесь школьное образование чем-то обязательным, но родители мальчика были людьми зажиточными и прогрессивными, поэтому считали, что знание грамоты в жизни точно пригодится.
Согласно документам, Тюрин был смышленым мальчиком, усердным и вдумчивым, успевал по всем предметам. Закончив школу, он стал помогать родителям по хозяйству. Подростковый возраст его пришелся на годы НЭПа2, и он часто ездил на рынок продавать товары, любил изучать разного рода предпринимательские схемы на грани закона и восхищался теми, кто умел быстро разбогатеть. У Тюрина вечно что-то не получалось, но он никогда не оставлял попыток разбогатеть каким-то простым чудесным способом, а не тяжелым трудом. На придумывание сложных схем ему мозгов всегда не хватало, но вот смелости на разбой всегда было не занимать. В городе, куда он ездил на рынок, его считали ушлым и жадным крохобором, с которым не стоит связываться, но вот в родной деревне на него всегда смотрели как на надежду и опору. Он казался всем умным, образованным и достаточно шустрым, чтобы стать кем-то поважнее простого крестьянина.
В начале 1930-х он женился, и вскоре у семьи родилось несколько детей. Никто не знает точного их количества. Одни говорят о двух детях, другие – о трех. Филипп считал жену, не в пример ему, умной, доброй и красивой. Наверное, так и было, но со временем все изменилось. По крайней мере, доброта с нее слетела сразу же после свадьбы. Проходя мимо босяков, клянчивших деньги, она брезгливо поджимала губы. Если приятелю Филиппа негде было ночевать, она никогда не разрешала ему прилечь у них в доме. Женщине так много приходилось думать о том, как добыть, найти и заработать на пропитание детей, что в ней развилась патологическая жадность. Необходимость тратить деньги на что-то вызывала в ней буквально физическую боль, а мечтала она о том, как однажды у них будет самый большой и красивый дом с патефоном на окне, и вот тогда они ни в чем не будут нуждаться и всегда будут рады гостям. Чем голоднее были годы, тем плотнее они запирали окна и двери, тем более дерзкими были схемы Филиппа и тем сильнее женщине хотелось патефон.
В 1941-м Филипп отправился на фронт, пообещав напоследок жене вернуться с «трофеями». Тюрину уже было на тот момент 30 лет, а служить ему пришлось вместе с двадцатилетними. Ребята как один рвались в бой, хотели быть всегда на передовой и погибнуть героической смертью во имя победы. Очень часто так и происходило. Тюрин был далек от идеалистических представлений своих сослуживцев. С первого же дня он решил, что его главная задача – выжить. Если повезет – привезти трофеи домой, чтобы в деревне зауважали. Мысли о том, как он триумфально возвращается в свою деревню Сумерки, служили Филиппу тем лучом надежды, за который он держался в самые трудные минуты.
Во время службы Тюрин сделал все возможное, чтобы его отправили работать на склад. При любой возможности он отлынивал от всех своих обязанностей, за что частенько получал выговоры. Маленький, шустрый, вечно одетый не по форме мужик с шапкой набекрень в любой деревне сходил за своего и умел добыть алкоголь, табак или немного еды. За это его и терпели, хотя никакой другой пользы от него на линии фронта не было. Когда немцы подошли к позициям части и все же потребовалось идти в бой, Тюрин в первую же минуту был ранен и стал потихоньку отползать, пока не наткнулся на скотобойню с мясницкой в подполе. Погреб представлял собой большую темную комнату с какими-то мешками и тюками в одном углу и кучей тряпья – в другом. Филипп обрадовался, когда увидел топор возле лестницы. Мужчина схватил его и стал прислушиваться к звукам с улицы. Он попытался стоять в засаде, но ранение не позволяло этого сделать. Тюрин подполз к лежащим в углу тюкам и увидел, что внутри них освежеванные туши, вот только не животных. Мужик бросил взгляд на кучу тряпья и понял, что это одежда жертв охотников на людей, которые устроили здесь схрон. Очевидно было, что если они застанут здесь раненого Тюрина, то тут же его и прикончат, как любой охотник поступил бы с раненым зайцем, забежавшим в дом.
Несколько дней Тюрин боялся выбраться наружу, но со временем внутри пропахшего гнилью и кровью подпола стало страшнее. За ним никто так и не пришел. В конце концов Филипп все же выбрался и пополз в сторону, где недавно была деревня. На полпути его нашли свои и тут же отправили в медпункт. Травмы были слишком серьезными, поэтому Тюрина перевели в военный госпиталь в Ленинграде, который разместили в здании некогда роскошной гостиницы в центре города. По вечерам тут становилось не по себе. В широких коридорах, при свете старинных светильников на стенах разбросанные повсюду каталки, коляски и костыли выглядели пугающе. Здесь старались вести себя тихо. Всем было стыдно есть свой паек, глядя на то, как медсестры падают в голодные обмороки.
…Вместо помощи «уснувших» в сумерках забирали совсем другие люди. Толстые, с резкими движениями и хищным взглядом. Обычно они приходили поодиночке и грузили тело на телегу, чтобы отвезти куда-то. Тюрин видел, что телега всякий раз едет по разному маршруту, а значит, их везли не в морг.
Раненные не так уж сильно страдали от голода, так как все стремились поддерживать бойцов, да и оказался Тюрин здесь уже в последние дни блокады, когда пайку на человека стали постепенно увеличивать. Филипп долго приходил в себя после ранения. Из окна палаты он наблюдал, как постепенно меняется город. Проспект 25 Октября стал Невским, проспект Володарского – Литейным, площадь имени Урицкого стала Дворцовой3. Люди восприняли смену этих названий с настороженным удивлением. Какая разница, как называется улица, по которой ты уже не можешь пройти? Из окна Филипп наблюдал за тем, как люди, похожие на тени, еле плелись по проспекту. Казалось, что они вот-вот упадут и заснут навсегда. К сожалению, в обессилевшем за время блокады измученном городе такое случалось. И вместо помощи «уснувших» в сумерках забирали совсем другие люди. Толстые, с резкими движениями и хищным взглядом. Обычно они приходили поодиночке и грузили тело на телегу, чтобы отвезти куда-то. Тюрин видел, что телега всякий раз едет по разному маршруту, а значит, их везли не в морг.
2. Барахолки
Выписали из госпиталя Тюрина накануне Победы, поэтому на фронт Филипп снова не попал. У него была возможность поехать домой, но он ведь так и не добыл трофеев. Кем бы он сейчас вернулся? За несколько лет службы он постарел лет на десять, лишился почти всех зубов и поседел. Еще молодой тридцатилетний мужчина выглядел подвижным стариком в бушлате и шапке набекрень. Некоторое время он бесцельно пропадал на улицах города и изучал то, как здесь все устроено. Повсюду бродили изможденные люди, больше похожие на зомби, но возле возникших тут и там блошиных рынков всегда крутилось много народа. Здесь можно было встретить толстых и отчего-то очень злых женщин, которые без конца на всех кричали. Они приходили сюда, чтобы обменять еду на антиквариат, украшения и другие ценности. Если люди просили у них больше за фамильные часы, они тут же принимались кричать, сыпать оскорблениями и унижать, пока человек, наконец, не соглашался. Изможденные и голодные люди отчего-то плохо покупали мясо. Его продавали редко, а люди не спешили менять свои товары на него. На этих рынках можно было купить сколько угодно «трофеев», если только у тебя была еда на обмен. Блокаду уже сняли, но после нескольких недель восторга стало понятно, что еды в городе все равно на всех не хватит.
По данным НКВД, за каннибализм в Ленинграде в 1941 году арестовали 43 человека, в январе 1942-го – 366, в феврале – 612. Каждый месяц эта цифра увеличивалась, пока статистику просто не закрыли.
Вскоре Филиппа задержали, чтобы выяснить, чем он занимается. В городе не хватало рабочих рук, а Тюрин бессмысленно шатался возле рынков. Выяснив, что мужчина – фронтовик с серьезным ранением за плечами, сотрудник милиции его пожалел.
– А чего домой не поехал? – поинтересовался у него милиционер.
– Без наград и без трофеев? Как мне жене объяснять, что теперь я калека бесполезный? Таких, как я, не должно на свете быть. Тот, кто выжил на фронте, на гражданке жить не должен. Заработаю немного и уеду, – пожал плечами мужичок.
В тот раз Тюрина не только отпустили, но еще и посоветовали отправиться на завод «Большевик», чтобы спросить, нет ли у них для него работы. Услышав, что Тюрина направил на завод знакомый сотрудник милиции, кадровик стал слушать сомнительного вида мужика с особенным вниманием. Тюрину предложили работу в цехе, но тот попросился разнорабочим в столовую. Кадровик счел это желание вполне понятным для фронтовика, который к тому же в блокаду был в госпитале, дал Филиппу эту работу и выделил комнату. Помещение, в котором предложили жить Тюрину, выглядело удручающе даже по тем временам. Вместо комнаты в бараке ему досталась холодная комната в подполе старого здания бывшей столовой. Помещение это раньше служило местом для разделывания туш. Окна здесь были под потолком, а из мебели – только стол и куча тряпья, служившая бывшему жильцу матрасом. Эта каморка стала его домом на ближайшие полтора года.
Завод «Большевик» был расположен в промзоне на окраине города и занимался машиностроением. Естественно, он работал в годы войны на нужды фронта. Для противника он был желанной целью, поэтому к 1945 году большинство зданий завода было разрушено. Всю свободную землю, по распоряжению начальства, засадили ценными культурами, чтобы обеспечить сотрудников питанием. Столовая завода стала работать на практически полном самообеспечении. Тюрин, как и все сотрудники, получал талоны на питание, а как помощник повара имел возможность и подворовывать кое-что на продажу. Впрочем, очень быстро выяснилось, что воровать в полную силу не получится. Это был уже не фронт. Здесь никто ничего не забывал и не собирался спускать с рук. От Тюрина требовали работать в полную силу, отчитываться, приходить вовремя. Филиппу не нравилось то, что он буквально заперт на территории, поэтому, как только он выяснил, что заводу требуется извозчик, тут же стал просить его устроить на эту должность. Благодаря своему крестьянскому детству он прекрасно умел обращаться с лошадьми, так что никакой сложности в этой работе не видел. В те годы, конечно, автомобили на улицах уже были, а лошадей считали устаревшим транспортом, но машин не хватало, а топливо стоило дорого. Лошадь ничего, кроме овса, не требовала, так что подводы использовали для хозяйственных нужд довольно часто. Извозчик же был практически свободной птицей. Ему нужно было отвезти что-то или кого-то по указанному адресу, а дальше он был волен делать все, что захочет. Если что, всегда можно было объяснить отсутствие каким-то экстренным происшествием на обратном пути.
Филипп стал регулярно отправляться в город. Чаще всего он посещал на Обводном канале Предтеческий рынок, который к этому времени чаще называли Лиговской барахолкой, и Невский рынок. Последний располагался на набережной Невы, и за ним весьма пристально следила милиция, а вот на то, что происходило на Обводном, всем было по большому счету плевать. Власти понимали, что, если закрыть эти точки обмена, гораздо больше людей умрет от голода, поэтому стражи закона смотрели на всех этих чересчур полных и слишком шустрых посетителей рынков сквозь пальцы.
Их боялись. Все мы были как сонные тетери, а те, кто промышлял каннибализмом, выглядели слишком здоровыми. Толстых людей боялись, как огня. Они были быстрее и сильнее. Все знали, что такие могут своровать ребенка или скрутить старика. Старались отойти в сторону от тех, кто выглядел здоровым. Или каннибалы, или воровали со складов последнее. Человек, который жил честно, не выглядел бы так. Потом говорили, что если съел человеческого мяса, то потом уже никогда не остановишься, но через пару лет уже никто о них не вспоминал. Все прекратилось. Вот только пирожки с мясом на рынках мы не покупали никогда.
(Из воспоминаний блокадницы Т. Ивановой)
Промышленные пейзажи на проклятой набережной лишь добавляли безысходности в эти приюты последней надежды, в которые превратились все барахолки.
«Патефон, продаю патефон», – услышал однажды Тюрин. Тихий голос продавца был едва слышен. Когда Филипп обернулся, он увидел молодого и изможденного парня, который разложил свои нехитрые товары буквально в метре от него. Он был так слаб, что его голос никто уже не мог расслышать.
– Даю мешок картошки, – сказал Тюрин. И выложил перед парнем несколько больших клубней.
Парень встрепенулся и с надеждой поднял глаза. Перед ним был худой, беззубый крестьянский мужик в бушлате и шапке набекрень. Он не вызывал опасений. Через несколько дней Тюрин приехал на рынок, чтобы продать несколько килограммов мяса и холодец, но отчего-то люди не спешили покупать такие ценные продукты.
– Да все ж понимают, что это за мясо, – фыркнула толстая женщина, которая приходила на этот рынок, чтобы поменять сливочное масло на украшения. Тюрин встрепенулся, огляделся вокруг и вдруг понял, о чем говорит женщина. В тридцати метрах от него какой-то хмурый, но мощный мужчина пытался выменять мясо на трофейный «браунинг», но продавец с брезгливостью его пытался отогнать. Все понимали, но не хотели ни говорить, ни думать об этом.
Отныне Тюрин решил больше так не рисковать. Видит кого-то с товаром, который ему по душе, предлагает мешок картошки, а там уж дальше – на завод, в мясницкую и в реку.
