Czytaj książkę: «Проклятие фараона»

Czcionka:

Элизабет Питерс
Проклятие фараона

Elizabeth Peters

The Curse of the Pharaoh

Глава 1

События, о которых я намереваюсь здесь рассказать, берут свое начало одним декабрьским вечером, когда я пригласила к себе на чай леди Кэррингтон с приятельницами.

Не судите о дальнейшем повествовании по его началу, мой любезный читатель. Нет, все изложенное соответствует фактам (в этом отношении я всегда предельно добросовестна), но если вы ожидаете услышать историю о безмятежной пасторальной жизни, размеренный ход которой нарушают лишь сплетни об уездных аристократах, то будете горько разочарованы. Буколическая идиллия не моя стихия, а устройство званых чаепитий отнюдь не входит в число моих любимых занятий. Если быть откровенной, я бы с большим удовольствием оказалась в пустыне, преследуемая кровожадными дервишами с копьями наперевес. С несравненно большей охотой я бы карабкалась на дерево, спасаясь от бешеной собаки, или встретилась с ожившей мумией. В конце концов, пусть уж мне грозят ножи, пистолеты, ядовитые змеи и проклятие давно усопшего царя.

Дабы меня не сочли голословной, позвольте заметить, что мне довелось столкнуться со всеми этими испытаниями, за исключением одного. Правда, Эмерсон как-то заметил, что если судьба и свела бы меня с шайкой дервишей, то даже самый добросердечный из них не вынес бы и пяти минут моего нытья и определенно загорелся бы желанием лишить меня жизни.

Эмерсон находит забавными замечания такого рода. Пять лет брака научили меня, что даже если так называемое остроумие вашего супруга не производит на вас должного впечатления, то не стоит признаваться ему в этом. Уступки в отношении некоторых особенностей характера необходимы для благополучия семейной жизни. И должна признаться, что своей семейной жизнью я по большому счету довольна. Эмерсон – замечательный человек, хотя и мужчина. А последнее говорит совсем не в его пользу.

Однако супружество сопряжено и с рядом неудобств, которые в сочетании с определенными обстоятельствами только усилили мое беспокойство в тот вечер. Погода стояла отвратительная: моросил тоскливый дождь, время от времени переходящий в мокрый снег. Мне пришлось пропустить прогулку – обычно я каждый день проходила пешком по пять миль, – но собак выпустили; они вернулись все в грязи, которую не замедлили перенести на ковер в гостиной, а Рамсес… Но к Рамсесу я вернусь в свое время.

Хотя мы жили в Кенте уже пять лет, я еще ни разу не приглашала соседей на чай. Говорить с ними было совершенно не о чем. Они не могли отличить керамику из Камареса от раскрашенной доисторической утвари и слыхом не слыхивали о Сете I. В этот раз, однако, мне пришлось принести себя в жертву приличиям. Эмерсон имел виды на курган, расположенный во владениях супруга леди Кэррингтон, сэра Харольда, и, как изящно выразился мой муж, необходимо было «умаслить» его прежде, чем обращаться за разрешением на раскопки.

Эмерсон был сам виноват в том, что к сэру Харольду теперь требовался особый подход. Я, как и мой муж, считаю лисью охоту идиотским занятием и не упрекаю его за то, что он лично увел с поля лису, которую вот-вот должны были «затравить», или «загнать в нору», или как там это принято называть у охотников. Я ставлю ему в вину тот факт, что он стащил сэра Харольда с лошади и отходил его светлость его же собственным охотничьим хлыстом. Краткого строгого увещевания вкупе со спасением вполне бы хватило, чтобы ясно выразить свою позицию. Порка была излишней.

Изначально сэр Харольд грозился отдать Эмерсона в руки правосудия. Ему воспрепятствовало лишь соображение, что такой поступок нельзя назвать джентльменским (очевидно, в травле одной бедной лисы отрядом наездников в сопровождении своры собак он не находил ничего предосудительного). От рукопашного поединка с Эмерсоном его удержали внушительные размеры и слухи (небезосновательные) о воинственном темпераменте последнего. Поэтому он довольствовался тем, что при встрече делал вид, что не замечает Эмерсона. Эмерсон не замечал, что его не замечают, и их отношения складывались самым мирным образом, пока моего мужа не посетила мысль раскопать курган сэра Харольда.

Курган был совсем недурен – сто футов в длину и тридцать в ширину. Такого рода памятники являются захоронениями древних воинов-викингов, и Эмерсон надеялся обнаружить там похоронные регалии вождя, а возможно, и свидетельства варварских жертвоприношений. Поскольку я прежде всего человек честный, откровенно признаюсь, что моя любезность в отношении леди Кэррингтон была отчасти продиктована моим собственным горячим интересом к этим раскопкам. Хотя забота об Эмерсоне тоже сыграла свою роль.

Он скучал. О да, конечно, он всячески пытался это скрыть! Я уже говорила и не перестану повторять, что у Эмерсона есть свои недостатки, но он не склонен к несправедливым упрекам. Он никогда не обвинял меня в трагедии, которая разрушила его жизнь.

Мы познакомились на археологических раскопках в Египте. Люди, обделенные воображением, вряд ли сочтут приятным этот род занятий. Болезни, чрезвычайная жара, неудовлетворительные, а то и вовсе отсутствующие санитарные условия, а также определенно непомерное количество песка в некоторой степени способны затмить радость от обнаружения сокровищ исчезнувших цивилизаций. Однако Эмерсон такую жизнь обожал, и, после того как мы соединились брачными, профессиональными и материальными узами, я разделила с ним эту страсть. Даже после рождения сына нам удалось вырваться на продолжительную экспедицию в Саккару. Той весной мы приехали в Англию, исполненные твердых намерений вернуться ближайшей осенью. Но нас подстерегало проклятие, как могла бы сказать леди Шалот (на самом деле, если мне не изменяет память, что-то подобное она и сказала). Это был наш сын – Рамсес Уолтер Пибоди Эмерсон.

Я обещала, что вернусь к рассказу о Рамсесе. Тут не получится отделаться парой строчек.

Ребенку едва исполнилось три месяца, когда мы оставили его на зиму с моей близкой подругой Эвелиной, которая была замужем за младшим братом Эмерсона, Уолтером. От своего деда, взбалмошного старика герцога Чалфонтского, Эвелина унаследовала замок Чалфонт и изрядную сумму денег. Ее муж, один из редких людей, чье общество я в состоянии выносить дольше часа, сам является выдающимся египтологом. В отличие от Эмерсона, который предпочитает раскопки, Уолтер – филолог, специализирующийся на дешифровке различных вариантов древнеегипетского языка. Он счастливым образом устроился со своей красавицей-женой в ее семейном поместье – дни напролет читал истлевшие головоломные тексты, а вечерами играл со своим постоянно растущим семейством.

Эвелина, добрейшая душа, была рада взять Рамсеса на зиму. Природа только что нарушила ее планы стать матерью в четвертый раз, поэтому младенец пришелся весьма кстати. В свои три месяца Рамсес был вполне милым ребенком с копной черных волос, большими синими глазами и носом-пуговкой, в котором уже угадывалась будущая основательность. Он почти все время спал (как потом скажет Эмерсон, берег силы на будущее).

Я оставила ребенка с большей неохотой, чем предполагала, однако мы были недостаточно долго знакомы, чтобы он успел произвести на меня серьезное впечатление, к тому же мне не терпелось вернуться к раскопкам в Саккаре. Работы было много, и, честно признаюсь, что мысли о брошенном ребенке посещали меня редко. Но, когда мы начали готовиться к возвращению в Англию весной, я поняла, что совсем не прочь снова его увидеть; Эмерсон, казалось, разделял мои чувства, поэтому из Дувра, не заезжая в Лондон, мы направились прямиком в Чалфонт.

Тот день я запомнила до мельчайших подробностей. Апрель в Англии – самый чудесный месяц в году! В кои-то веки не шел дождь. Древний вековой замок, с проблесками молодой свежей зелени дикого винограда и плюща, расположился в прекрасно ухоженном парке, как величественная вдовствующая герцогиня под лучами весеннего солнца. Когда наша коляска остановилась, двери распахнулись, и на порог, простирая к нам руки, выбежала Эвелина. Уолтер шел следом, он чуть не вывернул брату руку в крепком рукопожатии, а затем задавил меня в родственных объятьях. Мы обменялись приветствиями, и Эвелина сказала:

– Ты, конечно же, хочешь увидеть юного Уолтера.

– Если это тебя не обременит, – сказала я.

Эвелина засмеялась и сжала мою руку.

– Амелия, со мной ты можешь не притворяться. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты жаждешь увидеть своего малыша.

Замок Чалфонт – грандиозное сооружение. Несмотря на современные усовершенствования, его древние стены не изменились и в толщину составляют полных шесть футов. Звук с трудом преодолевает такого рода преграду, но, когда мы шли по коридору верхнего этажа в южном крыле, до меня донесся странный похожий на рычание шум. Хотя он был негромким, в нем слышалась такая свирепость, что я спросила:

– Эвелина, вы решили устроить у себя зверинец?

– Да, пожалуй, – сказала Эвелина, задыхаясь от смеха.

Звук тем временем нарастал. Мы остановились перед закрытой дверью. Эвелина отворила ее, он оглушил нас своей мощью. Я невольно сделала шаг назад, сильно наступив на ногу мужу, который следовал прямо за мной.

Мы оказались в детской, убранство которой свидетельствовало о том, что здесь не пожалели ни любви, ни средств. Через высокие окна комнату заливал свет; яркий огонь, спрятанный за каминной решеткой и экраном, защищал от холода старинных каменных стен. Сами стены были обиты яркой материей, на них висели милые картинки в рамках. Толстый ковер был усеян самыми разнообразными игрушками. Перед камином мы увидели живое воплощение доброй старой нянюшки – тихо раскачиваясь в кресле-качалке, розовощекая, с умиротворенным выражением лица, в белоснежном чепце и переднике, она была занята вязанием. Вдоль стен в оборонительных позах застыли трое детей. Хотя они изрядно подросли, я узнала в них отпрысков Эвелины и Уолтера. Посреди комнаты на полу с высоко поднятой головой восседал младенец.

Разглядеть его черты не представлялось возможным. Виден был только широко разинутый рот в обрамлении черных волос. Однако же я твердо знала, кто передо мной.

– А вот и он! – Эвелина пыталась перекричать рев маленького вулкана. – Только посмотри, как он вырос!

– Что, черт возьми, с ним происходит? – воскликнул Эмерсон.

Услышав – непостижимым для меня образом – новый голос, младенец перестал вопить. Звук прекратился так резко, что зазвенело в ушах.

– Ничего, – спокойно сказала Эвелина. – У него режутся зубки, и поэтому он иногда бывает немного не в настроении.

– Не в настроении? – недоверчиво повторил Эмерсон.

Я шагнула в комнату, за мной проследовали остальные. Ребенок смотрел на нас в упор. Он уверенно сидел на полу, вытянув перед собой ноги, и меня сразу же поразили его очертания – он представлял собой практически совершенный прямоугольник. Те младенцы, которых мне доводилось наблюдать, обычно имели сферическую форму. У этого же были широкие плечи, прямая спина, шея совершенно отсутствовала, а угловатость черт не могла скрыть даже младенческая припухлость. Его глаза, не того неопределенно голубого цвета, какой обычно бывает у нормальных детей, а темные, густого сапфирового оттенка, смотрели на меня с почти взрослой расчетливостью.

Эмерсон начал осторожно заходить слева – так приближаются к рычащей собаке. Глаза младенца немедленно устремились на него. Эмерсон остановился. Его лицо приобрело идиотское сахарное выражение. Он присел на корточки.

– Малыш, – пропел он. – Ути-пути, кто у папы такой ути-пути. Иди к папочке.

– Ради всего святого, Эмерсон! – воскликнула я.

Внимательные синие глаза ребенка обратились ко мне.

– Я – твоя мать, Уолтер, – сказала я медленно, по слогам. – Твоя мама. Полагаю, ты еще не умеешь говорить «мама».

Внезапно малыш шлепнулся лицом вниз. Эмерсон тревожно вскрикнул, но он зря волновался – ребенок ловко подобрал под себя конечности и с невероятной скоростью пополз прямо ко мне. У моих ног он остановился, откинулся и поднял руки.

– Мама, – сказал он.

Его крупный рот разъехался в улыбке, которая произвела ямочки на обеих щеках и обнажила три крошечных белых зуба.

– Мама! На. На, на, на, НА!

Голос становился все громче; от последнего «НА!» задребезжали стекла.

Я поспешно наклонилась и схватила это существо. Ребенок оказался на удивление тяжелым. Обвив руками мою шею, он зарылся лицом мне в плечо.

– Мама, – произнес он приглушенным голосом.

По непонятной причине – вероятно, потому что он ухватился за меня так крепко, – некоторое время я не могла произнести ни слова.

– Он очень развит для своего возраста, – сказала Эвелина с такой гордостью, как если бы он был ее собственным сыном. – Обычно дети не говорят до года, но этот молодой человек может похвастаться весьма богатым словарем. Каждый день я показывала ему ваши фотографии и говорила, кто на них изображен.

Эмерсон стоял рядом со мной, как завороженный, с невероятно жалким видом. Ребенок ослабил хватку, взглянул на отца и с холодным расчетом – а я не могу назвать это иначе, особенно в свете дальнейших событий, – вырвался из моих объятий и катапультировался в его сторону.

– Папа, – сказал он.

Эмерсон подхватил его. Несколько секунд они изучали друг друга с одинаковыми идиотическими улыбками. Затем Эмерсон подбросил его вверх. Существо взвизгнуло от восторга, и тогда он подбросил его снова. Когда голова младенца слегка задела потолок, Эвелина воспротестовала столь бурному проявлению отцовских чувств. Я промолчала. Меня охватило странное предчувствие, что я стою на пороге сражения длиной в жизнь, сражения, в котором мне уготована роль побежденной.

Своим прозвищем ребенок обязан Эмерсону. Он сказал, что грозной внешностью и властным характером тот крайне напоминает египетского фараона, второго носителя этого имени, который заполонил берега Нила собственными изображениями в виде гигантских статуй. Я вынуждена была признать это сходство. Ребенок определенно не имел ничего общего с братом Эмерсона, в честь которого его назвали, – Уолтер был человеком мягким и деликатным.

Хотя Эвелина с Уолтером уговаривали нас остаться у них, мы решили обзавестись на лето собственным домом. Было ясно, что дети младшего Эмерсона пребывали в ужасе от своего кузена. Они не могли противостоять буйному темпераменту и неистовым выражениям привязанности, к которым был склонен Рамсес.

Мы обнаружили, что он был чрезвычайно умен. Также развит он был и физически. В восемь месяцев он ползал с удивительной скоростью. В десять месяцев он решил научиться ходить и несколько дней держался на ногах не вполне твердо; на носу, лбу и подбородке у него появились синяки, ведь Рамсес не признавал полумер. Он падал, поднимался и снова падал. Скоро, однако, он овладел этим умением и впоследствии уже никогда не мог спокойно усидеть на месте, за исключением тех случаев, когда его брали на руки.

К этому времени он уже вполне бойко говорил, правда, пришепетывая – эту неприятную особенность я приписывала необычному размеру передних зубов, которые он унаследовал от отца. Ему же он обязан качеством, для которого я затрудняюсь найти правильное описание: в английском языке не существует слов, способных в полной мере отразить его суть. «Крепколобый» – только слабая тень, весьма далекая до оригинала.

Эмерсон с самого начала был очарован этим созданием. Он брал его на долгие прогулки и часами читал ему не только «Кролика Питера» и прочие детские сказки, но и отчеты о раскопках и «Историю Древнего Египта», над которой он в то время работал. Когда в четырнадцать месяцев Рамсес хмурил лоб над фразой: «Теология египтян представляла собой совокупность фетишизма, тотемизма и синкретизма», – сторонний наблюдатель мог найти это зрелище в равной мере комичным и жутким. А от задумчивого кивка, которым ребенок время от времени реагировал на услышанное, и вовсе пришел бы в ужас.

Через какое-то время я перестала думать о Рамсесе как о младенце. Его мужественность была слишком очевидна.

В конце лета я поехала в агентство по недвижимости и изъявила желание оставить дом в нашем распоряжении еще на год. Вскоре Эмерсон известил меня, что он принял предложение стать лектором Лондонского университета.

Мы никогда не видели нужды обсуждать этот вопрос. Было ясно, что мы не можем обречь ребенка на суровые условия археологической экспедиции, и столь же ясно, что Эмерсон не перенесет разлуки с мальчиком. Мои собственные чувства? Они несущественны. Это было единственно разумное решение, а я всегда отличалась благоразумием.

Так, по прошествии четырех лет мы по-прежнему прозябали в Кенте. Мы решили выкупить наш дом. Это был милый особняк в георгианском стиле с большим ухоженным парком – за исключением ям, над которыми потрудились собаки вместе с Рамсесом. Мне не составляло труда предупреждать действия собак, но Рамсес был серьезным соперником: едва я успевала посадить очередное растение, как он тут же его выкапывал. Я знаю, что многие дети любят возиться в грязи, но увлечение Рамсеса копанием в земле переходило всякие границы. И тут виноват был Эмерсон. Это он поощрял сына, принимая любовь к грязи за зачатки археологического таланта.

Эмерсон никогда не признавался, что тоскует по прежней жизни. Он сделал успешную карьеру на преподавательском и научном поприще, но порой я слышала в его голосе печальные нотки, когда он читал вслух заметки в «Таймс» и «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» о новых открытиях на Ближнем Востоке. Как низко мы пали – теперь мы занимали свой досуг чаепитиями, чтением иллюстрированных еженедельников да сплетнями из жизни соседей. А ведь когда-то мы жили в пещере у египетских холмов и раскапывали столицу фараонов!

Тем судьбоносным вечером – правда, его значимость я смогла оценить куда позже – я собралась с силами, чтобы выполнить свой долг. Я надела свое лучшее платье из серого шелка. Эмерсон терпеть его не мог, так как, по его словам, в нем я походила на респектабельную английскую матрону – в его устах это одно из наихудших оскорблений. Я решила, что если Эмерсон не одобряет мой выбор, то леди Кэррингтон, скорее всего, сочтет его приличным. Я даже позволила моей горничной Смайт убрать себе волосы. Эта бестолковая женщина то и дело порывалась заняться моей внешностью. В этом вопросе я редко давала ей волю: на прихорашивания перед зеркалом у меня не было ни времени, ни терпения. Но в этот раз Смайт разошлась не на шутку. Если бы я не читала газету, пока она затягивала и перетягивала мои волосы, попутно вкалывая в голову шпильки, я бы возопила от скуки.

В конце концов она сердито заявила:

– Мадам, при всем уважении, я не смогу хорошо сделать свою работу, если вы продолжите размахивать газетой. Не пожелаете ли вы отложить ее в сторону?

Такого желания я не испытывала. Но время шло, а заметка, которую я читала, – о ней я расскажу в свое время – лишь усиливала мое и без того дурное расположение духа по поводу предстоящего вечера. Поэтому я отложила «Таймс» и смиренно отдалась на милость своей мучительнице.

Когда она закончила, мы обе воззрились на мое отражение в зеркале с соответствующими чувствами: лицо Смайт сияло от восторга, мое же представляло собой мрачную маску человека, который научился принимать неизбежное с достоинством.

Корсет врезался мне в тело, новые туфли жали. Я со скрипом отправилась вниз, чтобы осмотреть гостиную.

Комната была убрана так аккуратно, что меня охватило отчаяние. Газеты, книги и журналы, которые обычно занимали большую часть свободных поверхностей, исчезли. Древние горшки Эмерсона были убраны с этажерки и каминной полки. На тележке с посудой вместо игрушек Рамсеса красовался начищенный до блеска серебряный чайный сервиз. Яркий огонь в очаге помог разогнать серый сумрак за окнами, но был бессилен противостоять сумраку, который сгустился в моей душе. Не в моих правилах сетовать на то, что нельзя изменить, но в ту минуту мне вспомнилось синее небо и ослепительное солнце Египта в начале декабря.

Мои горькие мысли о разрушении нашего милого домашнего уклада и воспоминания о прежних счастливых днях прервал стук колес по гравию на подъезде к дому. Прибыла первая гостья. Подобрав свое мученическое одеяние, я направилась к ней навстречу.

Нет смысла описывать само чаепитие. Я предпочитаю не вспоминать о нем, тем более что последующие события, слава небесам, затмили собой поведение леди Кэррингтон. Я встречала людей и глупее – пальма первенства остается за ее супругом, – но такого сочетания злонравия и глупости мне прежде видеть не доводилось.

Замечания в духе «Моя дорогая, какое чудесное платье! Я помню, как мне понравился этот фасон два года назад, когда он только вошел в моду» меня не задевали: я равнодушна к оскорблениям. Что меня задело, и преизрядно, так это предположение леди Кэррингтон, что приглашение на чай означало извинения и капитуляцию. Это предположение сквозило в каждой снисходительной реплике и в каждом выражении ее толстого грубого лица.

Однако, к собственному удивлению, похоже, что я снова начинаю сердиться. Как глупо, и какая бесполезная трата времени. Но здесь я, пожалуй, остановлюсь, хотя прежде должна сознаться, что испытала недостойное удовлетворение, наблюдая за плохо скрываемой завистью леди Кэррингтон по поводу порядка в комнате, превосходного угощения и расторопности дворецкого, лакея и горничной, которые прислуживали нам за чаем. Роуз, наша горничная, всегда прекрасно справляется со своими обязанностями, но в этот раз она превзошла саму себя. Ее фартук был накрахмален так, что мог бы стоять колом, а ленты чепчика буквально хлопали при ходьбе. Я вспомнила, как слышала, что леди Кэррингтон по причине своего ядовитого языка и скаредности испытывает трудности с прислугой. У нее служила младшая сестра Роуз… правда, недолго.

Если не считать этой маленькой победы, к которой я совершенно непричастна, вечер выдался невыносимо скучным. Прочие дамы, которых я пригласила, чтобы скрыть свои истинные намерения, все как одна состояли в свите леди Кэррингтон; единственное, на что они были способны, так это поддакивать и кивать на ее идиотские замечания. Час прошел с отупляющей медлительностью. Было понятно, что цель моя не может быть достигнута: леди Кэррингтон никоим образом не собиралась идти мне навстречу. Я начала задумываться о том, что произойдет, если я просто встану и выйду из комнаты, но мне не пришлось идти на этот крайний шаг, так как нас прервали.

Я тешила себя иллюзией, что убедила Рамсеса спокойно посидеть в детской. Мне удалось добиться его согласия посредством подкупа – на следующий день я обещала отвести его в деревню за конфетами. Рамсес мог поглощать сладости в неограниченных количествах без всяких последствий как для аппетита, так и для пищеварительного тракта.

К несчастью, его любовь к сладкому оказалась не столь сильна, как тяга к знаниям – или, если угодно, к грязи. Я смотрела, как леди Кэррингтон поглощает последнее пирожное с глазурью, когда в коридоре раздались приглушенные возгласы. За ними последовал звук удара – как я узнала впоследствии, это разбилась моя любимая ваза династии Мин. Двери гостиной настежь распахнулись, и в комнату влетело крошечное облепленное грязью чучело, с которого стекала вода.

Если бы это были просто грязные отпечатки ног! Нет, за ними тянулся непрерывный поток слякоти – она стекала с него самого, с его одежды и неописуемого предмета, которым он горделиво размахивал. Рамсес проскользил ко мне, остановился и положил его мне на колени. Исходящее от предмета зловоние не оставляло никаких сомнений в его происхождении: Рамсес снова рылся в компостной яме.

Я питаю искреннюю симпатию к своему сыну. Да, мне не свойственна пылкая восторженность его отца, но должна сказать, я по-своему привязана к мальчику. Однако в эту минуту мне хотелось взять маленькое чудовище за шиворот и трясти его, пока тот не посинеет.

Присутствие гостей не позволило мне поддаться этому естественному материнскому порыву, поэтому я невозмутимо сказала:

– Рамсес, убери кость с маминого нарядного платья и отнеси ее обратно в компостную яму.

Рамсес наклонил голову и, задумчиво сдвинув брови, принялся изучать кость.

– Я фитаю, – сказал он, – фто это бедленная кофть. Бедленная кофть нофолога.

– Но в Англии не водятся носороги, – возразила я.

– Плопахфий вид нофолога, – сказал Рамсес.

В дверях раздался странный булькающий звук – я перевела туда взгляд и успела заметить, как Уилкинс закрыл рот ладонью и тут же отвернулся. Уилкинс – человек чрезвычайно степенный, образцовый дворецкий, но мне не раз доводилось видеть, как за его чинным фасадом вспыхивали веселые искры. В данном случае я вынуждена была признать, что у него имелся повод для веселья.

– Верно подмечено, – сказала я, зажав ноздри и размышляя, каким образом избавиться от мальчика, пока он не нанес гостиной еще какой-нибудь ущерб. Я не могла позвать на помощь лакея: Рамсес был подвижным ребенком, а от налипшей грязи сделался скользким, как лягушка. Спасаясь от преследования, он испачкает ковер, мебель, стены, платья дам…

– Превосходная кость, – сказала я, даже не стараясь побороть искушение. – Только нужно вымыть ее прежде, чем отнести папе. Но может, сперва покажешь ее леди Кэррингтон?

Широким жестом я указала в ее сторону.

Будь у леди Кэррингтон хоть капля ума, она придумала бы, как отвлечь Рамсеса, а если бы не ее обширные размеры, смогла бы увернуться. Но она была способна лишь колыхать юбками, визжать и брызгать слюной. Ее попытки сбросить с себя этот омерзительный предмет (должна признаться, он был крайне омерзителен) оказались тщетными: кость основательно застряла в складках пышного платья.

Рамсес был в высшей степени оскорблен столь неблагодарным отношением к своему сокровищу.

– Ты улонифь и лазобьефь ее, – закричал он. – Отдай ее мне.

Он кинулся за костью, но прежде, чем вернуться к хозяину, той пришлось преодолеть дополнительную преграду в виде необъятных коленей леди Кэррингтон. Прижав кость к щуплой груди, Рамсес бросил на гостью исполненный упрека взгляд и выкатился прочь из комнаты.

О последующих событиях я предпочту умолчать. Даже теперь, вспоминая об этом вечере, я испытываю недостойное удовлетворение; не годится давать волю таким чувствам.

Стоя у окна, я наблюдала за отъезжающими в море брызг экипажами и тихонько напевала себе под нос, в то время как Роуз занималась остатками посуды и шлейфом грязи, оставленным Рамсесом.

– Подайте нам свежий чай, Роуз, – сказала я. – Профессор Эмерсон скоро вернется.

– Да, мадам. Надеюсь, вы всем довольны, мадам?

– Бесспорно. Все прошло самым наилучшим образом.

– Рада слышать, мадам.

– Не сомневаюсь в этом. Роуз, только не думай давать Рамсесу еще сладкого.

– Как можно, мадам, – сказала потрясенная Роуз.

Я собиралась переодеться до возвращения Эмерсона, но тот пришел раньше обычного. Как всегда, он сгибался под тяжестью книг и газет, которые бросил как придется на диван. Повернувшись к огню, он принялся энергично тереть руки.

– Ужасный климат, – проворчал он. – Отвратительный день. Почему на тебе это безобразное платье?

Эмерсон так и не научился вытирать ноги у входа. Я посмотрела на следы ботинок на только что вычищенном полу. Затем я посмотрела на него, и упреки застыли у меня на губах.

Со дня нашей свадьбы внешне Эмерсон не изменился. Густые черные волосы по-прежнему непослушны, осанка прямая, плечи широко расправлены. Когда мы познакомились, он носил бороду. По моей просьбе он отказался от нее, что было большой жертвой с его стороны, поскольку Эмерсону крайне не нравилась глубокая ямочка, рассекавшая выдающийся подбородок. Мне же был по душе этот небольшой изъян – единственная фривольная черта в его жестком, суровом лице.

В тот день Эмерсон выглядел, говорил и вел себя как обычно. Но в его глазах сквозило что-то такое… Я и раньше замечала этот взгляд, но теперь это особенно бросалось в глаза. Поэтому я ничего не сказала по поводу грязных ботинок.

– У нас в гостях была леди Кэррингтон, – ответила я на вопрос. – Платье я надела по этому случаю. Как прошел твой день?

– Плохо.

– И у меня.

– Этого следовало ожидать, – сказал мой муж. – Я тебя предупреждал. Где, черт возьми, Роуз с чаем?

В следующий миг появилась Роуз с подносом в руках. Я задумалась о трагической перемене, случившейся с Эмерсоном, – ворчит и требует чая, жалуется на погоду, точно типичный англичанин. Как только дверь за горничной затворилась, Эмерсон подошел и заключил меня в объятья.

Вскоре он отстранился и вопросительно посмотрел на меня, а затем потянул носом воздух. Я уже собиралась объяснить природу запаха, когда он произнес хриплым голосом:

– Ты сегодня особенно привлекательна, Пибоди, даже несмотря на это безобразное платье. Не хочешь переодеться? Я мог бы пойти с тобой и…

– Что с тобой? – спросила я, и Эмерсон…

Впрочем, неважно, что он сделал, скажу только, что это помешало ему ответить, а у меня перехватило дыхание.

– Я определенно не чувствую себя привлекательной, и к тому же от меня пахнет заплесневелой костью. Рамсес опять производил раскопки в компостной яме.

– М-м-м-м… – протянул Эмерсон. – Моя дорогая Пибоди.

Пибоди – моя девичья фамилия. Когда мы познакомились с Эмерсоном, мы не слишком понравились друг другу. Тогда в знак своей антипатии он стал обращаться ко мне как к мужчине – по фамилии. Теперь это прозвище приобрело иной смысл – оно напоминало нам о первых днях нашего знакомства, когда мы только и делали, что препирались и насмехались друг над другом…

Я охотно отвечала на его объятья, однако меня охватила грусть, потому что я знала, что явилось причиной его порыва. Запах от находки Рамсеса напомнил ему о романтических ухаживаниях в антисанитарных условиях гробниц Эль-Амарны.

Вскоре я отвлеклась от печальных мыслей и собиралась было принять его предложение подняться наверх, но мы опоздали. Установленный вечерний распорядок был неизменен: по возвращении Эмерсона нас всегда оставляли наедине на достаточно продолжительное время, а потом приводили Рамсеса, чтобы он мог поздороваться с папой и выпить с нами чая.

Тем вечером ребенок пребывал в особом нетерпении, так как хотел поделиться своей находкой с отцом, и, возможно, поэтому явился раньше обычного. Мне определенно так показалось, и даже Эмерсон, рука которого продолжала обвивать мою талию, встретил мальчика с не столь присущим ему пылом.