Czytaj książkę: «Ведьмин Кут»

Czcionka:

Дизайнер обложки Мария Дубинина

ISBN 978-5-0059-3715-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все права защищены законом об авторском праве. Никакая часть электронной и печатной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет, на любой из платформ, озвучивание текста, а также частное и публичное использование текста без письменного разрешения владельца авторских прав.

Дедушка Леший

– Там, где леса нехожены, тропки нетоптаны, где камыш шумит да ряска стелется, где по кочкам моховым красна ягода растёт, где болота топкие да трясины бездонные, где сплелися промеж собою ветви дремучие, так, что не видно сквозь них ясна солнышка, где нежить чёрная хоронится, в самой чаще избушка стоит. Живёт в ней лесной хозяин – Леший звать его. Он всему в лесу голова. Захочет – ветры да вихри подымет, коряги с корнем вывернет, деревья закачает, а захочет – все поляны грибами да ягодами обсыпет – человеку доброму на радость. Захочет – на Русь тя выведет, а нет – в топи заведёт дальние, туда, где брат его младшой, Болотник, царствует, и уж оттудова нет пути назад.

Бабушка пряла пряжу, и веретено её мерно жужжало в тишине ночи. Догорала над чаном с водой лучина, и вскоре упала вовсе вниз, зашипела, всхлипнула коротко и потухла, тёмно стало в избе. Матушка с тятенькой давнёхонько уж спали на лежанке за печью, намаялись за день с работой, а Васятке да бабушке не спалось. Одной от старости, другому – от юности.

– Баба, не хочу спать, посидим ишшо маненько?

– Дак уж лучина-то погасла, спать пора, нову зажигать не стану, – ответила старуха, откладывая веретено и, кряхтя, полезая на печь.

– А мы так, в потёмках посидим, ну бабонька, – запросил Васятка.

– Давай, посидим ишшо чуток, всё одно не спится, эва кака метель разыгралась. Так и воет, вертит снега-те. Снежная нынче зима, значит, хлеба много будет, вдосталь йисть станем. А январь-то звёздной был, значится, ягод тоже вдоволь будет в лесу. Вот станет на дворе лето, и побежите по ягоду с робятами. Да, глядите, в лесу-то себя всегда хорошо ведите, – наставляла бабушка, – С почтением к хозяину. Не ровен час прогневаете его, так не будет тогда добра. А тех, кто с уважением к нему в лес приходит, тех Лешак не тронет.

– А как это, с уважением? – Васятка нащупал под тулупом, свёрнутым под головой вместо подушки, сухарик, запрятанный туда с вечера, сунул его краешек в рот, засосал корочку – вкусно. Солью бы ишшо подсыпать, да баушка заругатся, коли встанет он с лавки, она говорит, мол, нельзя после полуночи есть, в это время на небе молитва идёт у Бога, все-то ангелы небесные, все святые, все угодники Божии об ту пору землю покидают, дела свои оставляют, и встают у Престола Господня на общую молитву, и до утренней зари они молются, пока первы петухи не прокричат. Оттого-то и гуляет вольготно в то время нечисть на земле, с полуночи да до трёх часов. Так баушка сказыват, а она всё-превсё на свете знает.

– Дак как-как? Ведомо как – ничего в лесу зазря не ломать, гнезда птичьего не разорять, ягодников не топтать, в лес с поклоном входить, да непременно угощеньице оставить Хозяину – яйко, хлебца ли краюху, ленту ли, тряпицу ли каку. Лес – место иное, особое, всяко там бываит. Колдуны да знахари туда болезни ссылают заговорами. Нечисть там живёт разная – русалки, кикиморы, игошки. Вот, коли мать дитя своё проклянёт, да скажет: «Леший тебя забери», так проклятое дитё тут же в лесу и окажется, да тама и останется мыковать свой век до самого Страшного Суда.

Васятка, забывшись, громко причмокнул и хрустнул сухариком. Старуха на печи тут же вскинулась:

– Ты чаво это там? Йишь что ли?

– Не, баба, это лавка скрипнула, повернулся я, – отозвался внук.

– Гляди у меня, станешь по ночам йисть, так ангел твой не будет тебя защищать, узнаешь тогда.

Васятка испуганно поёжился, покосился на печь, показалось ему, будто из-под печека выглянул уже кто-то чёрный, потянул к нему по полу свои лапищи скользким вертлявым дымком, стелющимся по самым половицам, и сверкнул жёлтыми глазами-плошками. Васятка натянул второй тулуп, которым он был укрыт поверх лоскутного одеяла, по самые глаза. И смотреть под печь было жутко, а не глядеть ишшо страшнее, а ну как схватит его сейчас этот чёрный своей лапой за ногу, да стащит с лавки и поволочёт к себе под печь. А там у него нора глубокая вырыта, хата устроена. Кто это, Васятка ещё не придумал, может Домовой, а может Кикимора, а может и ещё кто, ему пока неведомый. Это вон баушка всех знает, а он пока маленький, ему семь годков всего и исполнилось-то нынче, осьмой пошёл.

Жил он с мамкой, тятей, да старой бабушкой Пелагеей в небольшой избе об одну комнату. Был он у родителей последышем. Старшие-то братья-сёстры давно своими домами жили, родители уже в годах стали, ну а сколь было лет бабушке Пелагее, и вовсе никто не помнил, чай за сто. Лицо её было тёмным, всё в глубоких морщинах, что потрескавшаяся земля на дороге, когда летом дожжа нет долго. Вся махонькая, сухонькая, невесомая, а глаза, как небушко ясные – аж светятся, синие-синие, что колокольчики полевые. Васятка всегда дивился на её глаза, нешто так бывает, сам человек высох весь, обесцветился, а глаза всё те же, что в молодости, а может даже и ярче ишшо. Богомолица была его бабушка. Все посты соблюдала. Но и в нечисть верила. А когда Васятка спросил однажды, мол, батюшка в храме баит грех енто – и в Бога верить, и в Домового, бабка подивилась дюже и ответила:

– Дак как же ж это, не верить-то, когда есть они? Вот есть Бог, а есть нечисть. Нет, Васятка, есть на свете и русалки, и Домовы, и Леший, и Водяной, все есть. Я ж тебе сказывала про дядьку-то Петра…

И бабушка принималась за очередную быличку о том, как кто-то повстречался однажды с нечистой силой и что из этого вышло, а Васятка слушал, затаив дыхание, и каждый раз история была новая, неслыханная доселе и незнакомая.

Вьюга просилась в дом, выла, скреблась в бревенчатую стену, Васятка, мало-помалу, моргал глазками, веки его становились тяжёлыми и он сладко засыпал под баюкающий бабушкин напев.

***

Вот и лето красное пришло на Русь-матушку. Раскинулись облака кучерявые по-над озёрами, отразились в водной глади, поплыли над деревнею, над полями да лугами, над лесом зелёным. Девушки да парни по вечерам хороводы водить принялись на берегу высоком, костры жечь, песни петь. Ребятишки в лес по ягоды, по грибы бегать стали. И Васятка с ними. Весело ребятишкам, играют по дороге, то в салки, то в прятки, смеются. А Васятка бабушкин наказ помнит, по ягодникам не бегает, грибов не топчет, в белок из рогатки не стреляет, да перед тем, как в лес войти – на пенёк приметный завсегда угощеньице кладёт. Для Хозяина.

– Это тебе, дедушка Леший, не обессудь, чем богат, спасибо тебе за дары твои, – поклонится Васятка, и после того только в лес входит.

Так и в этот раз было. Заигрались они с ребятами, да и не заметили, как смеркаться стало. В лесу-то, знамо дело, всегда раньше темнеет, пора и по домам. Стали сбираться, да пошли узкой тропкой на Русь. А Васятка последним в той цепочке шёл, да и был самым махоньким, головка беленькая, льняная, что одуванчик, рубашечка голубенька, поотстал он от остальных. А поотстал-то вот почему – кочку он занятную чуть поодаль от тропки заприметил, кругленька така, ровненькая, будто обточили её, а на кочке той ягоды растут жёлтые, до того горят в тени деревьев, словно звёздочки с неба на эту кочку упали и во мхе запутались. Морошкой та ягодка зовётся. И уж до того захотелось Васятке тех ягод отведать, что не утерпел он и сошёл с тропки.

– На минуточку только, – думает.

А как сошёл с тропы, так и пропал. Лес словно сомкнулся над ним и тропка за спинами ребят, ушедших вперёд, исчезла. Нет ничего. Один лес шумит. Только Васятка этого не видит, он всё на кочку свою глядит, глаз не сводит, а та никак непростой оказалась, живой, покатилась от него прочь, откатилась далече и остановилась, будто поддразнивает мальчонку:

– Не поймаешь, не поймаешь.

Что за диво? Васятка за ней, она от него. Тот в азарт вошёл, про ребят и забыл вовсе, бежит да бежит за той кочкой всё дальше в лес.

Вдруг встала кочка на месте, а Васятка чует – под ногами у него булькнуло, чвакнуло, и мокро стало вдруг в лапотках. Посмотрел он под ноги, а он в болоте стоит, в самой мочажине. Спужался он, выскочил оттуда, да – назад, хорошо, что затянуть не успело, лёгонький он, как пушинка. Выбрался туда, где посуше, отдышался, огляделся, вовсе кругом не те места. Куда идти теперь? И только было, он заплакать собрался, как слышит – смеётся кто-то. Уж не над ним ли? Насупился он, брови сдвинул, губы покрепче сжал, чтобы не разреветься, сам головой вертит, кто тут? И видит, девчонки молодые (откуда взялись только) вышли из-за ёлок, и к нему, окружили в круг, взявшись за руки, и всё хихикают звонко. Сами высокие, стройные, волосы чёрные распущены, сарафанчики зелёные. Вспомнилось что-то Васятке далёкое, из рассказов баушки его, да только что именно, так он и не припомнил. А девки к нему всё ближе, всё ниже, руки тянут:

– У-у, какой гоженький! У-у, какой светленький! Оставайся с нами, дитятко! У нас тут ве-е-есело.

И Васятка, как заворожённый, уже, было, кивнул им в ответ, как лес зашумел, деревья закачались, и девки бросились врассыпную, заверещав, а Васятка остался стоять один посреди болота. И видит он вышел из-за могучих елей старик – высокий, могучий, ростом почти с дерево, в кафтане из травы спрядённом, только не подпоясанный, с бородой долгой, а в бороде той грибы да ягоды прячутся, веточки торчат кривые, глянул он жёлтым глазом на Васятку, молвил строго:

– Где же озорницы эти? Куды подевались?

Онемел Васятка от испуга, никак сам Хозяин к нему явился. Да куда ж девчонки-то запропастились? Хоть бы они его спасли. А Леший будто мысли его прочитал, говорит в ответ:

– Не для того они тебя сюда заманили, чтобы обратно выводить. То внучки мои – гаёвки. Девки не злые, да озорные не в меру. К ним и птица хворая идёт, и зверь раненый бежит за помощью. Но коли станет им скучно, тут уж горазды они становятся на шалости. Вот и тебя заманили на чарусу своим мячиком моховым, кабы не я, так и остался бы в болоте навек. Ну, да я доброту твою знаю, мальчик ты ладный, в моих владениях беспорядков не чинишь, зверьё не обижаешь, да и ко мне с почтением завсегда, за подарочки твои спасибо тебе, Васятка! А коль ты меня уважил, так и я к тебе с добром буду, выведу тебя к людям.

Взмахнул он рукой, и тут же вихрь поднялся невиданный. Всё кругом исчезло в круговерти: закружилось, понеслось, зашумело, засвистело. Зажмурился Васятка от страха, а как глаза открыл, так увидел, что стоит он на тропке, у самой опушки, рядом с тем самым приметным пнём, на который он завсегда угощение для Лешего кладёт, а перед ним ребята, товарищи его.

– Где ты там пропал-то? Уснул что ли? – засмеялись они, – Еле ноги волочишь.

– Да корзина-то у тебя кака полная, – подивились они, – Ты по пути что ли ещё набирал? Да ягоды-то какие необычные, все большие, одна к одной, да золотые. Васятка! Ты где ж морошки-то нашёл?

Васятка же щурил глаза от закатного солнышка, что светило ему в лицо, и сонно улыбался.

– Э, да он почти сомлел, айдате-ко скорее до дому, – сказал старший среди ребятни, Игнат, подхватил Васяткину корзину, его самого посадил на закорки, в другую руку взял своё лукошко, да стал шустро спускаться с горки в деревню, что виднелась внизу между озёр голубых, в которых, как в зеркале, отражалось красное, уходящее за землю, солнышко.

Заканчивался ещё один Божий день.

Проклятый колодец

У самой околицы деревенской колодец стоял. Старый он был. Такой старый и древний, что даже и старики уж не помнили, кто его выкопал и когда, только баяли люди, что недоброе это место. Блазнится тут всякое. Днём-то ишшо ладно, а в сумерках, да тем паче ночью, ходить возля него не следует. Ежели вдруг приходилось кому из деревенских домой по потёмкам уже возвращаться, то колодец тот обходили стороною, круг большой совершали. Колодец-то аккурат у самой дороги стоял, вот и приходилось петлю делать. Да уж лучше так, чем в беду попасть. Говорили, что случалось иным видеть возле него то собаку белую, то птицу большую невиданную, то лошадь, что паслась у колодца сама по себе, а то и девицу… Сруб у колодца того цел ишшо был, трухлявый, правда, а вот журавель давно уж истлел и сгнил, и лишь кривой пень, оставшийся от него, напоминал о том, что когда-то брали из того колодца воду. Да она и сейчас была, вода-то. И в безлунные ночи приходили к тому колодцу ведьмы. Для дел своих колдовских тёмных воду из него брали. Дядька Макар, чья изба в деревне крайняя стояла, баял, что видел раз, как ведьмы-то воду брали, а доставал им ведро самый настоящий чёрт, со свиным рылом и рогами, он-де нырял в колодец с громким всплеском, визжа и хрюкая, а после выскакивал наверх, подбрасываемый дьявольской своей силой, и разливал щедро из ведра в подставленные ведьмачками кувшины да крынки. А ещё говорили, что дна у того колодца нет. Но да то никто не проверял, так, сплетни одни, что бабы вечером на завалинках треплют, а у баб языки, как известно, что помело.

И жил в той деревне Игнат. Парень добрый да светлый, к людям приветливый, на помощь скорый. Об ту пору вошёл он в женихов возраст, к девятнадцати дело шло. Девки ему глазки строили, поглядывали томно из-за плетней да калиток, когда он по улице шёл, парень он был видный, да и сердцем открытый. Только никто ему пока не глянулся. Ходил он вместе со всеми парнями да девчатами на посиделки, лишь солнышко за реку закатывалось, да деревенские петухи принимались дремать до своего часу, когда опускались на деревню сумерки в сладкой дымке, наплывающей с полей, ложились спать старшие люди, умаявшиеся за день на тяжёлом крестьянском труде, а из-за леса выглядывал остророгий месяц, освещая ярким своим светом избы да тропки, сады да луга, речной бережок и любимое у молодёжи место – скамейка у дома бабки Матрёны. Отчего уж парни да девки ту скамейку облюбовали, они и сами бы, пожалуй, не ответили, да только каждый вечер по заведённой традиции, с весны и до осени, собирались они под обхватистой душистой липой, что обымала скамейку своими руками-ветвями и укрывала густым шатром, скрывая от сторонних глаз. Бабка Матрёна была глуховата, и смех молодёжи не мешал ей крепко спать после трудов праведных. Вот и в тот вечер, когда едва только наступило лето красное, тоже так было. Собрались девчата с парнями на посиделки, и Игнат пришёл. Шутки да песни, разговоры под семечки, да танцы под гармонику, переглядки да улыбки – что ещё для счастья молодого надо? Всем ладно, всем весело. Но вот, слово за слово, и вышел отчего-то промеж ребят спор, да такой, что чуть до драки не дошло. Крики, шум стоит. Тут окно в избе отворилось, и выглянула из него заспанная бабка Матрёна, она, сощурившись, пригляделась, а после и прикрикнула:

– Чавой-то вы тут расшумелись? А ну, идите прочь, ишшо чего доброго водяниху мне к дому привадите! Эва, русальна неделя нынче на дворе. Идите в друго место балагурить.

Ребята притихли, а бабка, поплевав три раза за окно, пробурчала под нос:

– Хрен да полынь, плюнь да покинь.

После захлопнула створки и задёрнула вышитую занавеску.

– А чего это она про водяниху какую-то толкует? – спросила Ташка.

– Знамо дело, про какую, ту, что в колодце чёртовом водится, – ответила ей Паранья.

– Да ведь то байки старухины, – рассмеялась та, – Сказки одни.

– Сказки – не сказки, а отец мой ту водяниху видал раз, – подала голос Дуняша, – Вот послушайте. Возвращался он из соседних Лужков, от кума, а ночь была лунная. Ну, выпили они, конечно, в гостях-то, и лень ему стало сворачивать с дороги из-за колодца этого, да крюк делать, он и пошёл прямо. И как с колодцем поравнялся, слышит голосок тонёхонький, то ли поёт кто-то, то ли плачет. Он прислушался. Думает, нешто из наших баб кто припозднился? А после видит – а у колодца журавель целёхонек, и стоит у колодца девушка, журавель тот наклоняет, да ведром воду черпает из колодца, а вода-то не набирается. Вот диво. Тятя уже, было, подойти хотел, но тут и заприметил, что девица та вся как есть прозрачная, лунный свет сквозь неё проходит, будто соткана она из тумана зыбкого, руки тоненькие, волосы длинные, сарафанчик зелёненький, а в косе лента красная. Ночь лунная была, тятя всё-превсё разглядел. А как разглядел, так и бросился бежать вон.

– И не приходила к нему после водяница-то? – девки слушали Дуняшу, как заворожённые, не сводя с неё глаз, и забыв про семечки.

– Нет, не приходила. Он ведь главное условие соблюл!

– Эт какое же?

– Он в глаза ей не смотрел!

– Эва как, – протянули девки.

– Да, – заговорщически шепнула Дуняша, – Иначе бы всё, конец, точно говорю.

– А что это там бабка Матрёна сейчас наплела про полынь? – спросила крохотная росточком Алёнка, – Спросонья что ли сбрендила.

– Ничего не спросонья, – важно ответил Николай, – Мой дед говорил, что русалки-то очень той полыни боятся, так что бабка Матрёна не зря про неё помянула.

– Вон что, – ответили девчата, – Так что же выходит, ежели полыни надрать, да с собою взять, то не пристанет водяница? А может нам сходить к колодцу и поглядеть на неё? Шибко любопытно.

– Тьфу на вас, – отмахнулся Николай, – Ишшо чего придумали, вертихвостки! Нечего туда ходить. Дурное дело нехитрое. А ну как после в деревню она повадится? Нет уж, пущай себе у своего колодца сидит.

– Николаша, – спросила Ташка, – А как же полынь от водяницы защитит?

– Дед баял, что можно венок из неё сплести, или в карман пучок небольшой положить, а то и вовсе подмышки травой намазать.

– Ну, тут двух зайцев можно убить разом, – засмеялись парни, – И смердить не будешь, как козёл душной, и от нечисти убережёшься!

– Ой, всё бы вам зубоскалить, – отмахнулась Алёнка, – А вот я бы поглядела на русалку-то…

– И не вздумай, – сказал Николай, – И вообще, по домам пора, засиделись мы нынче, завтра на работу вставать по заре.

– И, правда, по домам пора, – согласились остальные, и ребята стали расходиться каждый в свою сторону.

Игнат тоже домой отправился, распрощался с товарищами, да пошёл по тропке, что меж огородов петляла. Месяц ясный ярко светит, каждую травинку разглядеть можно, кругом травами да цветами полуночными пахнет душисто, мотыльки ночные порхают, свежо… Вроде бы спит мир, а всё же не тиха ночь, изредка собаки во дворах друг с другом перелаиваются, рыба в реке всплёскивает, филин в лесу ухает. Вдруг птица ночная где-то далёко вскрикнула, протяжно, тоскливо, и стихло всё разом, словно одеялом пышным накрыли мир. Такая тишина настала, что Игнат на месте встал и замер, не поймёт ничего, показалось ему, что оглох он. Покрутил головой туда-сюда, и слышит вдруг – поёт кто-то. Удивился Игнат, прислушался, пошёл на голос тот. Идёт, а кругом туман клубится-стелется понизу, и откуда только взялся? И постукивает кто-то, ровно коготком скребёт по дереву. Шёл-шёл Игнат и вывел его голосок к околице. Смотрит парень, а он уже у самой крайней избы стоит, туман кругом, как молоко, а впереди, там, где колодец, светлым-светло, месяц над самой полянкой застыл, освещает ярко и как днём всё видать. Игнат ближе подошёл, любопытно ему сделалось, разговор нынешний в голове возник.

– Нешто водяница поёт? – думает, – Пойти что ли, глянуть одним глазком? То-то будет, что нашим завтра рассказать.

Как задумал, так и сделал.

Ближе подобрался и видит – девица стоит у колодца. Красивая такая, ладная. Коса у неё до земли, в косе лента алая. Сарафанчик на ей зелёненькой. В руках ведро держит, а сама всё причитает о чём-то. Поднял глаза Игнат, а у колодца журавель целёхонек, и сам-то сруб ровно новенький стоит. Он ближе подошёл. Тут девица причитать перестала, и на Игната глаза подняла, так и обмер он.

– Ну, всё, – думает, – Пропал я теперь. Ведь говорила Дуняшка, что нельзя ей в глаза глядеть. И полыни-то, дурак, не надрал. Эх-х-х. Пропала моя душенька. Буду теперь вон вместе с нею у колодца бродить веки вечные, да стенать, как душа неприкаянная. Хотя девица-то ничего так, гожая, с такой и остаться не грех.

А девица стоит, глядит, и рукой его к себе манит.

– Была – не была, чего уж теперь, – решил Игнат и к девице пошёл.

– Чего тебе? – спрашивает, а сам любуется, девица красивая, вот бы в жёны ему такую.

– Помоги мне, добрый человек, – просит та, а голосок у неё звенит, как колокольчик полевой иль ручеёк лесной.

– Ага, как же, я тебе подсоблю, а ты меня в колодец свой утянешь! Нашла дурака!

– Вот ещё, сдался ты мне, – подбоченилась девица.

– А чего же тогда? – подивился Игнат, – Ведь ты водяница!

– Водяница, и что с того, – вздохнула девица, – Маменька меня прокляла при жизни моей, а как померла я, так и стала русалкою. Доля моя такая.

– Отчего же прокляла она тебя? – жалко стало Игнату красавицу.

– Не хотела я замуж идти за старого да богатого, что ко мне сватался. А любила я Петрушеньку своего, больше жизни любила, да маменька моя против была. Прокляла она меня, – опустила лицо девица.

– Да отчего же ты померла-то, красавица? – спросил Игнат.

– Утопла, знамо…

– Да-а, – протянул Игнат и почесал в затылке, – Да чем же я тебе помогу-то?

– Мне водицы из этого колодца достать надобно, непростая она.

– И на что она тебе?

– Коли я той водою умоюсь, да напьюсь её, так душа моя покой обретёт. Проклятье с души моей спадёт.

– Да ить ту воду ведьмы берут, знать плохая она!

– Никаких ведьм тут сроду не было, – рассмеялась девица, – Выдумали всё люди, язык-то он без костей, чего только не намелет. А колодец этот божий человек поставил, что жил здесь давным-давно. Вода эта силу имеет, а люди и не ведают о том. Сторонятся этого места, хоронятся.

– Вон оно что, – протянул Игнат.

– Помоги ты мне, набери воды, – взмолилась девица, – Не даёт мне проклятье родительское воды набрать. Нет мне покоя. Устала я.

– Отчего ж не помочь, коли такое дело, да смогу ли, – усомнился Игнат.

– Сможешь, сможешь, – обрадовалась девица, – Держи ведро-то.

Взял Игнат ведро, перекрестился, к журавелю его приспособил, склонился над срубом, и зачерпнул водицы чудесной. А как ведро наверх поднял, так и вздрогнул – вода в ведре звёздами светится, будто небо само в том ведре колышется.

Припала девица к ведру, зачерпнула полную пригоршню, плеснула себе в лицо, после напилась жадно, и улыбнулась:

– Спасибо тебе, Игнат, добрый человек! Пусть тебе добро твоё стократ возвратится и пусть то, о чём ты думаешь, сбудется.

Смутился Игнат, думал-то он сейчас о красоте её девичьей, загляделся на неё.

– Ну, прощай, Игнат, пора мне.

Месяц рогатый протянул вдруг с небес свой луч и по нему, будто по лесенке, шагнула девица наверх.

– Звать-то тебя как, красавица? – опомнился Игнат, бросившись к лунной лествице.

– Варварою, – донеслось в ответ, – А завтра на ярмарку ступай…

И смолкло всё, туман развеялся, звуки появились, ожило всё кругом, как и не было ничего.

– Вот же ж морок, – тряхнул головою Игнат, и зашагал скорее прочь.

Ничего не понял он, зачем ему на ярмарку – завтра в поле ему надобно, со всеми на работу.

– А, была – не была – пойду!

***

Ярмарка в то воскресенье большая развернулась, весёлая. Погулял Игнат, да домой уж было собрался, как вдруг девчонку в толпе заприметил. И она на него, вроде как глядит, улыбается. Подошёл он к ней ближе – коса у неё до земли, лента в косе алая, сарафанчик зелёненькой. Похожа на кого-то, а на кого – не может Игнат вспомнить.

– Пойдём на карусель? – предложил он девушке.

– А и пойдём, – отвечает та.

Весело им вдвоём, ровно сто лет знакомые, нагулялись вволю, по домам пора.

– Откуда же ты будешь-то, красавица?

– Да из Больших Ельников я, Варварой меня звать.

Вздрогнул тут Игнат, понял на кого девица похожа.

– А меня Игнатом зовут, – улыбнулся он в ответ, – Может, в следующее воскресенье снова тут увидимся?

– Увидимся, коли тятя на ярмарку поедет, – кивнула Варвара.

– Ну, до встречи.

– До встречи.

Так и пролетело лето красное… А по осени посватался наш Игнат к Варварушке. На Покрова и свадьбу сыграли. А на другую весну поставил Игнат новый сруб и журавель у заброшенного колодца, людям правду рассказал, и стали люди к колодцу ходить, да воду пить. И от воды той немощные выздоравливали, ссорящиеся примирялись, некрасивые расцветали, а злые добрыми становились. То ли сказка то, то ли быль это – то неведомо, много на свете чудного да неизведанного есть, кто во что верит, с тем то и случается.