Czytaj książkę: «Сон-трава. Истории, которые оживают», strona 2
А после стали видеть, что Прошенька на кладбище то и дело ходит. Бродит себе среди могил, улыбается кому-то, наклонится ко кресту, беседует. Да всё чаще после похорон чьих-нибудь. Однажды не выдержали мужики наши, пришли к нему поговорить, мол, чего ты там бродишь? Постращать даже хотели, мол, нечего там шастать. А он на них глянул эдак по-своему то, по-доброму, и говорит:
– Так ведь страшно им в первые дни, проводить их надобно, плачут они.
Опешили мужики и покинули молча его избушку.
А однажды зимой мальчонка на реке тонул, в полынью провалился, так откуда ни возьмись Прошенька там оказался, прямо вот на глазах бегущих к реке людей появился, как из воздуха, да и вытащил мальчонку.
С той поры оставили люди Прошеньку в покое, поняли окончательно, что непростой он человек, а особенной. Зла нет от него. Многое было за эти годы, и от волков он путников спасал, и грозу заговаривал. Да однажды, это уж лет двадцать назад было, не видно его стало. Пошли люди к нему в лес, проведать, мало ли чего, старый ведь человек. Там и нашли, на лавке лежал под образами, да не в своём рванье обычном, а в белоснежной вышитой рубахе, и откель только она взялась у него?
Не дышит, не слышит, холодный уже стал. Обмыли его, в гроб уложили, да оставили, наутро с молодым попом вернулись. Хоронить пришли всем селом Прошеньку, только тогда уж имя-то его все забыли, все Смотрителем его величали. Проводили. Крест на могилку поставили. А на третий день деда Игната хоронили, и тут тётка Маланья и увидела его.
– Кого – его, бабушка?
– Как кого? Прошеньку! Ходит как давеча бывало меж могил, улыбается, остановился у креста на свежей могиле и погладил крест-то рукой, да кивает кому-то, будто деда Игната встречает. Испужалась тётка Маланья да вон оттуда. Вот так-то, робятки. И после смерти своей Прошенька тут остался, людям помогать, добрые дела творить. Святой был человек…
Валюшка, Николаша и Егорка притихли, слушая необыкновенный, удивительный рассказ прабабушки. В конце улицы показалось деревенское стадо, запылило по дороге, замычало, загудело.
– Вон и Зорьку нашу ведут, – улыбнулась бабушка и поднялась навстречу.
– Здорово, Пантелевна! – окликнула бабушку соседка Митревна, вышедшая ко двору встречать свою Звёздочку, – Слыхала ли новость-то? Бабка Фотинья нынче померла.
Евдокия
В деревне нашей, сказывают, жила семья одна, муж да жена. Мужа Николаем звали, а жену Евдокией. Жили как все, в колхозе работали, дома хозяйство опять же – коровка да овцы, три козы да курочки с поросятами. Евдокия всё успевала, хорошая была хозяйка.
Да вот только одна была у них беда – детей никак не могли народить. Что тут поделаешь? Ездили они в город к врачам и даже к какому-то именитому профессору попасть сумели, однако же ничем те помочь не могли. А там и война началась…
Николая в первых же рядах призвали, как и многих деревенских мужиков, а Евдокия в колхозе работать осталась, для передовой хлеб да молоко поставлять, носки и варежки вязать для мужей на фронт.
Тяжело было, горько, да и хозяйство своё сдала Евдокия в колхоз, на общее дело, себе лишь одну козочку оставила, вовсе стало уныло, одиноко дома. Тишина кругом да стены стылые.
То ли от томительной неизвестности, то ли от усталости вечной понесло Евдокию не в ту степь, неизвестно, а только начала она нехорошими делами заниматься. Ворожить да заговоры читать.
Бабка ейная умела это дело. А от неё осталась после смерти книжка самописная с разными записями. Бабка Евдокии хоть и была из крестьян, да грамоту знала, в церковной школе училась, будучи в малых летах.
А уже под старость, когда пришла пора помирать, позвала она внучку к себе да велела рядом сесть и руку подать. Испугалась тогда крепко Евдокия, баушку она и при жизни побаивалась – всегда тёмная, строгая, а тут и вовсе страшно девчонке сделалось, лежит перед ней старуха, что чёрная обгорелая головешка, стонет, руку костлявую к ней тянет.
Помотала Евдокия головой и у двери осталась. Долго бабка её упрашивала и так и эдак, а когда поняла, что не подойдёт та, выплюнула :
– Книжка… Книжка на подловке спрятана, под тряпьем, в щели, в стене. Возьми… На память.
Тут начало старуху крутить, завертелась она на кровати волчком, да всё кричит:
– Жарко, жарко, горю я!
Бросилась Евдокия вон из избы. А через день и померла старуха. Про книжку ту маленькая Дуняша и забыла напрочь. А вот сейчас, спустя годы, на тебе – вспомнила. Всё до слова вспомнила, что бабка наказывала, и где та книжка лежит тоже вспомнила.
В осенних потёмках, под моросящим пронизывающим дождём, отправилась Евдокия в бабкин дом. Он так и стоял по сей день крайним в улице, нежилой, мёртвый, глядя пустыми глазницами окон на живой мир.
Крыша в одном месте провалилась, а в остальном изба ещё была крепка. Вспомнила Евдокия, как мамка её слёзно умоляла дядьку Мирона да других мужиков разобрать крышу в том месте, а то, дескать, не помрёт мать. Сломали мужики. В тот день бабка дух и испустила.
Евдокия, не зажигая свечи, в полной темноте прошла по холодной сырой избе, жутко тут было, в нежилых домах оно завсегда неприятно, а тут особая тишина стояла, страшная. Словно бы не один ты тут, а есть кто-то кроме тебя в этих провалах глубоких чёрных углов, где царствовала сама тьма. Большая печь белела в темноте горбатой громадиной, затаившимся зверем, зияла разверзнутой пастью-устьем.
Поёжилась Евдокия зябко да вышла в сенцы. Из сенцев лаз на подловку вёл. Поднялась Евдокия по скрипучей лестнице, а наверху ещё темнее, сквозь разлом в крыше дождь моросит. Постояла Евдокия и вдруг уверенно пошла к одному месту, ровно как позвал кто её. Сунула руку да и вытащила из укромного угла книжонку ветхую, пропахшую всю тленом и сыростью.
И лишь только взяла она в руки книгу, зашуршало кругом, поползло, зашептало, словно сотни голосов враз заговорили, была да нет бросилась оттуда Евдокия сломя голову. Не помнит как и до дома своего добежала.
Дверь заперла, отдышалась, скинула телогрейку и села к печи. Трясущимися руками подкинула дровишек в топку, а как разгорелся огонь да запрыгали, заплясали язычки пламени по поленьям, подсела поближе да раскрыла книгу…
Потекли дни. Не всё и не сразу понимала Евдокия из написанного. Что-то не разобрать было вовсе, что-то в голове не укладывалось, а что-то временем стёрлось, размылось, затуманилось. Но многое читалось так, словно не новое это, а хорошо забытое старое, словно знала уже это всё Евдокия, видела, слышала, да подзабыла с годами, подрастеряла…
Замкнулась Евдокия в себе, с людьми перестала общаться. А в деревне вся жизнь на виду, заподозрили люди неладное. Навещать принялись бабы Евдокию, да та им не рада, молчит как бирюк, на дверь с тоской глядит, будто намекая гостям на уход. Кому такое по душе? Перестали бабы ходить. Нешто своих забот да горестей мало. Авось оклемается соседка. У кого сейчас горя нет? В каждой избе вон кто-то на фронте.
Однажды подруга близкая заглянула проведать Евдокию, та на себя не похожа, отвечает вскользь, мыслями далёко где-то, чаю не предлагает, раньше всё бывало заварят зверобоя да душицу, беседу заведут, а тут – нет, бирюком Евдокия глядит.
Смотрит подруга, а в красном углу иконы пропали, одни полки пустые да занавесочка на бок сдвинута висит сиротливо.
– Душка, а где ж иконы-то у тебя? – спрашивает.
– Убрала я их, – буркнула Евдокия, – Не могу с ними.
– Батюшки, дак как это? Чем они тебе помешали?
– Тяжело мне от них, глядят они на меня, жгут будто.
Похолодела внутри подруга, замолчала, не по себе ей сделалось от таких слов, да потихоньку и домой ушла. Опосля и заходить перестала, боязно.
А Евдокия ничего не замечает, днём допоздна на работе, а ночью, как вернётся домой, так за книгу сразу. Исхудала вся, высохла, почернела. От прежней пышной да весёлой Дуняши одна лишь тень осталась.
Многому научилась она из той книжки, а после стали к ней уже сами бесы являться да науку свою передавать, подначивать. Всё глубже затягивало то болото Евдокию. Люди опасаться стали по вечерам мимо их избы ходить, тени чёрные вокруг летали, а несколько раз видали как в трубу печную огненный шар залетал. Старые бабки судачили, что к Евдокии летун повадился.
Как-то раз в коровнике поспорили о чём-то Евдокия с Полей, так тем же вечером Полю хворь прихватила, лихорадка такая, что несколько дней не могла она головы поднять. В другой раз соседского ребятенка яблоком угостила Евдокия из своего сада. На другой день дурной мальчишка сделался, кричит, как режут его, и всё пальчиком тычет в угол:
– Боюсь, боюсь его, уберите его!
Кого он там видел, Бог весть. Позвали батюшку из соседнего села. Окропил он избу святой водой, молитвы прочитал, отпустило мальчонку, ушёл морок.
После того стали люди на Евдокию косо посматривать, наблюдать. И заметили, что как с кем Евдокия поговорит или подаст чего из рук в руки, так неладное начинается. Побаиваться её стали.
Подошла как-то Евдокия к Надежде, что через два дома от неё жила, да и говорит, готовься, мол, через четыре дня у тебя радость будет, а через десять горе. Испугалась та, глядит молча на Евдокию. А та усмехнулась недобро, да и пошла дальше.
А через четыре дня муж у Надежды приехал домой, после тяжёлой контузии и ранений списали его в запас. Вот и радость. А ещё через десять дней дочка их единственная утонула на речке. Никто не видал, как это случилось. Долго искали её всей деревней, а вскоре тело всплыло, так и нашли.
Ополчился народ на Евдокию, уж не она ли девчонку и сгубила, коли кончину предрекла? Свидетелей-то ведь нет. Собрались толпой да пошли к ней на разговор.
– Сама она утонула, оступилась на берегу, а там высоко, возле Матрёниной сосны это было, – отвечает им Евдокия.
– Откуда ж ты знаешь, коли там тебя не было, а? – кричит народ, – Отвечай, не то народным судом тебя судить станем!
Достала молча Евдокия книжку чёрную из-за печи, на стол перед всеми бросила.
– Да ведь то Маланьи, бабки её книга, – ахнула одна из старух.
Попятились люди, жутко им сделалось, вышли из избы. Одна лишь Надежда стоять осталась. Пристальным, немигаюшим взглядом смотрит прямо в глаза Евдокии. Несколько минут так стояла, а после резко вышла.
А ночью полыхнула Дунина изба. Сбежался народ, вроде как тушить надо, а все стоят. Смотрят только на огонь, понимают, чьих рук дело. Никто Надежду не осудил. Как вдруг громыхнуло в небе, зарокотало и хлынул разом такой ливень, что огонь и потух, почти и не затронуло избу, лишь почернела вся, закоптилась, как сама Евдокия ходила чёрная.
Забежали в избу люди, а там никого, нет Евдокии. И холод стоит жуткий, словно и не было только что пожара. Вдруг захохотало в углу, застучало. Обернулись – нет никого. И в тот же миг все стёкла в окнах разлетелись вдребезги и стихло всё.
Бросился народ во двор, ужас всех обуял. Долго ещё не расходились, ждали, сами не зная чего. Лишь под утро пошли по домам.
С тех пор не видели Евдокию больше, и книгу ту в избе не нашли, то ли спрятала её Евдокия хорошенько, то ли с собой унесла.
Муж её, Николай, с войны не вернулся. Может остался где-то жить, может погиб на поле боя, может ещё что. Война она и есть война, сколько жизней загубила. А вот изба их и по сей день стоит, никто там не селится, чёрная, мрачная, смотрит пустыми глазницами окон на прохожих, крепкая сама, лишь крыша в одном месте провалилась…
Коронавирус
– Нюра, дома ты али нет?
– Дома, конечно, где мне ещё быть? Все дороги развезло. Заходи коль пришла, чего в сенях топчешься? Дверь прикрой, только печь протопила, всё выстудишь.
Бабка Зоя, кряхтя, скинула с ног валенки, вдетые в галоши, и вошла в избу.
– Чего не заходишь давно? С коих пор уж тебя не видать, – с ходу накинулась она на хозяйку дома, давнишнюю свою подругу Нюру.
– С коих это? В субботу только и виделись.
– Где это?
– Где-где, у магазина, как раз ещё Генка-Тушканчик с Васькой-Мокрым за водкой приходили.
– И правда, ну да ладно, в наши годы где всё упомнить. Я чего пришла-то к тебе, ты вот тут сидишь без телевизору, новостей не глядишь, чо в мире творится и не знаешь. Давно тебе говорю, купила бы телевизор!
– На кой ляд он мне сдался? Чего я там не видела? Его поглядишь и жить не захочется, ничего доброго не кажут, один негатив.
– Негатив, – передразнила подругу бабка Зоя, – Ты-то откуда знаешь, что негатив, если не смотришь?
– Тебя зато слушаю каждый день, ты ведь всё пересказываешь.
– Ну и правильно, надо же тебя просвещать!
– Просветитель нашёлся… Чего там опять высмотрела в своём ящике?
Бабка Зоя оживилась и глаза её загорелись от важности тех вестей, что она собиралась поведать сейчас закадычной приятельнице.
– А вот чего – старушка выдержала театральную паузу и выдохнула, – Скоро помрём все!
– Пф-ф-ф, тоже мне новость, – фыркнула бабка Нюра, – Ты уж с коих пор помирать собираешься, никак не помрёшь. Ещё в шестьдесят втором собиралась, сама Ваньку народила в шестьдесят третьем, Помиральщица тоже мне.
– Сейчас точно помрём, – убедительно закивала головой бабка Зоя, – В мире эта, как её, епидемия!
– Чума что ль?
– Хуже! Какой-то ко-ро-на-ви-рус, тьфу ты, еле выговорила.
– Ага, небось всю ночь учила? Это что за заморская ерунда ещё?
– То-то и оно, что заморская, – обрадовалась бабка Зоя тому, что подруга наконец заинтересовалась, – Началось всё с Китая, а теперь уже по всему свету разлетелось.
– Ну а нам-то како дело до всего света? Мы вон в какой глуши живём. Сюда почтальонка с пенсией еле доезжает по колдобоинам, даже вон ГАЗик, что продукты привозит застрял давеча у самой деревни, мужики наши помогали, еле вытянули трактором Митькиным. А ты думаешь какой-то вирус сюда пройдёт? Не смеши!
– А что? Ему дороги не нужны, между прочим. Он по воздуху летает.
– Ага, летает, аки птица. До нас не долетит, не бойся, до городу вон стописят километров, сил не хватит ему.
– Вот ты как всегда, Нюрка, ни во что не веришь, а я тебе говорю – по телевизору сам президент выступал! И по всем каналам только и разговоров, что про энтот коронавирус! Уже тыщи людей заболели и померли половина.
– Так уж и половина? Брешут небось. Ты на десять дели, всё, что там тебе по телевизору твоему заливают.
– Ну и не верь, вот заболеешь, узнаешь, да поздно будет.
– Да я в последний раз болела лет пятнадцать назад, когда в магазине нашем кильку купила негодную, да отравилась.
– Вот, – наступала бабка Зоя, – А энтот вирус он в тыщу раз хуже этой твоей кильки будет!
– Да что за вирус-то такой?
– Во-о-от, давно бы спросила, так нет всё талдычет мне о своём – ерунда да ерунда.
– Ерунда, конечно, чего тут бояться. Люська-Бригадирша всю жизнь этим коронавирусом болеет и ничо, жива хоть бы что тебе.
– Как болеет? – обомлела бабка Зоя.
– Как-как? Вспомни как она по деревне ходит всю жизнь, нос задрав, так и есть -корона на голове.
– Какая корона? – не понимала бабка Зоя подругу.
– Не знаю какая, золотая, наверное, с брильянтами, раз так важничает. Поди да спроси у неё.
– Да ты послушай, там кашель должен быть.
– Ну так и есть, больна Люська-Бригадирша, – невозмутимо продолжала бабка Нюра, – Она всегда кашляет.
– Да ты чо болтаешь? Люська кашляет оттого, что куряща она.
– Ну хорошо, скажи тогда, что там ещё должно быть при этом твоём вирусе заморском?
– Ещё температура говорят.
– Вот! Щёки-то у Люськи всегда горят, как маков цвет!
– Так ведь она их мажет этими, как его, румянами что ли… – сощурила глаза бабка Зоя, вспоминая название.
– Ладно, а ещё что болит от этой короны?
– Дышать тяжело, говорят.
– Так и есть. Люска-то как чуть шагу прибавит, сразу задыхается.
– С такими габаритами немудрено, вон у ей корма какая, – парировала бабка Зоя, – Вот ты бы лучше в магазин сходила, чем ёрничать тут сидеть. В городах и то всё скупили, я сама видела по телевизору, а уж нам тем более ничего не привезут сюда. Погляжу я потом, как ты тогда зубоскалить будешь.
– Да и пусть не везут, – усмехнулась бабка Нюра, – У меня вон соленья полный подпол, картохи тоже, сало в холодильнике. Что мне твой магазин? Так и быть, без пряников да чая протяну. Шиповнику заварю.
– Эх, – махнула рукой бабка Зоя, вставая с дивана, – Да ну тебя, всё не как у людей! Я тебя предупредить хотела, а ты…
– Ну, считай – предупредила. Теперь этот твой коронавирус врасплох меня не возьмёт. Айда чаю попьём?
– Ну айда, – примирительно согласилась бабка Зоя, – С чем чай-то?
– Да пока с пряниками. А коли придётся оборону держать, так уж с сухарями будем пить, не обессудь.
– А наливки твоей фирменной не осталось ли?
– Как не остаться? Есть.
Бабка Нюра полезла в шкаф и, пошарив в его недрах, выудила на белый свет поллитровку с рубиновой наливкой.
– Вишнёвая.
Подруги сели за стол, выпили по рюмочке, а потом принялись за чай с пряниками и вареньем.
– А и правда, Нюра, чего нам этот вирус? – успокоившись, сказала вдруг бабка Зоя, – Мы в войну лебеду ели, золой мылись, а теперь-то чай до такого не дойдёт, выживем.
– Выживем, – согласилась наконец с подругой бабка Нюра, – Русские не пропадут. Пусть только сунется к нам вирус этот, в короне…
Свадьба
– До чего весёлы раньше свадьбы-то были!
– И не бай, Нюра, не чета нынешним.
– Умели мы погулять, Зоя, помню, когда Борька женился до того дошло, что Федьку Сивого потом три дня найти не могли.
– Как не помнить, всем селом его тогда искали, думали уж утоп, а он окаянный в соседней деревне нашёлся!
– Ой, до сих пор, как вспомню, так покатываюсь со смеху, – вытерла слёзы бабка Нюра, – Это ж надо, уснул в чужой телеге, рогожей прикрылся, чтоб комары не заели, а гости-то как стемнело домой засобирались, дети, мол, малые дома, надо ехать, спасибо за хлеб-соль, сели на телегу, ну и укатили. Вместе с Федькой.
– Ить до чего спал, – смеялась бабка Зоя, – И не понял, что везут его и не проснулся.
– Какой понять, он ещё на следующий день до обеда под тою рогожей-то дрых. А к обеду проснулся, глаза открыл и не поймёт ничего, темно, душно, сверху давит чаво-то.
– А это хозяева навозу навалили сверху, в город собрались везти, на продажу по договорённости. Дочку свою старшую отправили, она с лошадью хорошо управлялась.
– Ой, Нюра, смех! И ведь тоже Федьку не заметили.
– Заметишь его… Тощой был, что твоя клюка. Это уж опосля его Наташка-то раскормила. Да и хозяевы сами тоже с похмелья. Чай, и они на свадьбе хорошо погуляли, не только Федька.
– Вот нам с тобой смешно, Нюра, а Наташу, поди, тогда чуть кондратья не хватила, когда посреди леса Федька из-под навоза заголосил.
– Не бай-ка, Зоинька, – снова покатилась со смеху бабка Нюра, – Дурак-то, испужал девку. Я, говорит, думал, что в гробу очнулси! Заголосил да полез из-под рогожи-то, благо не шибко большая гора навоза была. Наташка как тако явление увидала, так с телеги-то и повалилась, руками замахала, закрестилась. А Федька лезет из навозу-то! Выскочил как чёрт из табакерки и всё голосит, да руками машет!
– А Наташка глядит како чудище на свет Божий из говна вылезло, так и бросилась в лес бежать, не разбирая дороги, думала конец ей настал. Сожрёт её эта нехристь сейчас и костей не найдут в лесу. Я, дак чай там же бы и померла со страху.
– Сравнила, старая, себя и девку молоду! У неё сердце-то крепко будет, чай.
– Наташа-то бежит, а Федька за ей. Он, видишь, уж понял к тому моменту, что не помер, обрадовался, значит. Ну и хотел Наташку догнать, радостью-то поделиться, а то ведь распирает она его изнутря, да успокоить, что бояться ей нечего.
– И ведь успокоил, – ответила Нюра, – Так успокоил, что тепереча четверых внуков уж няньчат.
– Что есть, то есть, а тогда она его знатно огрела палкой. Он чуть и вправду дух не испустил, на этот раз уж по настоящему. А как он брякнулся наземь, она ближе подошла, да на него глядит, и узнала в чудище навозном Федьку с соседнего села. Тут уж она ещё хлеще испужалась, думает, ну всё, убила парня. Давай реветь. Дитё ещё, семнадцать годов. А Федька возьми да оживи, и тоже, не будь дурак, выкрутился. Ежели, говорит, на свидание со мной пойдёшь, так никому не скажу, что ты меня чуть на тот свет не отправила.
– Вот как раньше семьи-то создавались, Зоя, разом и на века!
– Да… Зимой уже на их свадьбе плясали, ой весело тоже было! Степан уснул пьяный, а Любанька ему на лбу нехороше слово написала свёклой, то, что из трёх буков.
Тот наутро проснулся, похмеляться пошёл, а все над ним хохочут. Он не поймёт, что такое. Потом к зеркалу кто-то его подвёл. Ох, и бежала тогда Любанька от него по улице, у Марчёнковых в избе спряталась. Ну ничо, опосля Степан похмелился, раздобрел, сам посмеялся. Дня два ходил ещё с тем словом на лбу, пока в бане не попарился. А Федька с той поры и стал не Сивым, а Навозным.
– Ох, – вздохнула Нюра, – Ну тебя, Зоя, аж от смеха всё подвело в нутрях. Айда чаю что ли попьём, всё пересохло в роте-то.
– Пойдём, попьём, – согласилась бабка Зоя, кряхтя и вставая с дивана, – Да, весёлы раньше свадьбы были… Не то что теперь…
