Czytaj książkę: «Сказки Старой Эль», strona 3
Королевна
Никогда ты на Севере не был
И не знаешь всей боли моей…
Никогда ты на Севере не был,
А ведь Север тоски тяжелей.
И снега, и ветра там лихие…
Горы злые и люди другие,
Люди ветру никогда не кланяются,
Люди с ветром силой тягаются.
Ветер радостью их зовётся,
Ветер гневается, ветер смеётся.
Все лихие снега сметает,
Горы гордые обнажает.
Из гор тех людям ходу нет,
Ходу нет, боли нет, света нет…
Никогда ты на Севере не был
И не знаешь всей скорби моей…
Пела королевна. Тосковала. Пусто было в покоях её. Гневалась ли, радовалась – только сокол любимый, только сокол родной с нею был. Ему она песни пела, ему одному, а он, улетая, разносил их по свету. Отпускала королевна сокола – и сама хотела дальше лететь, птицей обернуться, ветром обмануться. Перья она собирала, платье себе соколиное шила, знала она секрет – смертный, тайный, знала и цену за него…
Красива была королевна, высока, черноглаза, но ни в чертогах каменных, ни на лугах заливных не любили её. В народе слух бродил, что мать королевская – ведьмой была, и дочь с чёрной негой кос силу её колдовскую переняла.
Ни отца, ни матери не знала королевна. Лишь сокол был у неё. За этого сокола и проклял её народ. Мать-колдунья юношу, пажа бедного, полюбила, в сокола его по злобе своей превратила, на вечные муки в птичьем обличии обрекла, на полёт бесконечный, на колпак долговечный… Так народ сказывал, королевну боялся, сокола жалел. Королевна шали узорные, заговорные плела, окна занавешивала, знала – полетят камни, день настанет, злоба людская всколыхнется, сокол её в огне захлебнётся, а она сама птицей обернётся. Сокол умрёт – она запоёт.
И плела королевна нити шёлковые, платье шила себе – соколиное. Сокола ждала, а сокол её летал выше облаков, в страны дальние, приносил ей соль морскую и тоску людскую – с крыльев стряхивал… Катилась и звенела тоска на разные голоса…
Больно! больно! больно!
Звенит, плавится, льётся… Через край и – мимо, в землю чёрную, питать тростник. Тростник вырастет, зашумит, песню свою споёт, птиц заманит, людей одурманит… Ах!.. Королевна никогда не слышала тростника. Она в окна узкие, тёмные вглядывалась, сокола ждала. Третья неделя шла, огонь с собой несла. Королевна платье чёрное надела, загрустила и не пела… Только древнее вино пила – красное, тягучее. В кубках золотых его плавила и ждала, ждала, ждала…
Грянул гром, взвизгнули цепи – ворота королевские отворились, палача впустили. Королевна у окна узкого вздрогнула: сокола ждала, палача приняла. Палач по улицам шел, маской красной лица жег, мечом чёрным ноги подкашивал. Вздрогнул город. Шепотом быстрым до покоев королевских страх добежал, в двери плеснулся – раз-другой, в щели просочился, в свечном пламени качнулся, зеркалами отразился.
Палач
Стоял палач перед королевной. Горело сердце его жарче маски красной. Непрошенный, незваный, нежданный – пришел. Трепетали шали на окнах, огни мигали, люди за дверьми притаились, ждали.
Королевна ходила, пальцами тонкими свечи на стенах гасила. Белый воск к её рукам пристал, а она, его не замечая, всю комнату обошла и прямо к Сердцевичу подошла, руку ему подала.
За маской кровавой, за черным мечом разглядела она королевскую стать. Зачем, зачем король палачом обернулся? Он силён и могуч. Я беспомощна. Мне бы силу его! Мечом черным взмахнуть, из темницы постылой птицей вспорхнуть!..
Воск с руки её хлопьями вниз полетел. Пальцы ей палач поцелуем согрел. А за стенами замка древнего снег посыпался… Завертелись дни снежной бурею. Королевна то прочь палача гнала, то Сердцевичем его звала, маску снять умоляла. Но он, имя ей открыв, завету ведьминому верен остался – лица своего никому не выдавал.
– Я искал тебя, сотни дорог обошел, всем служил, головы рубил – верным и неверным. Я маску надел, палачом стал, чтобы прийти к тебе. Но снять я её не волен.
– Кто же волю твою отнял?
– Ведьма одна.
– Ах, ведьма! Хороша она? Краше меня?
– Королевна…
– Что ж ты волю ей отдал, Сердцевич!..
Вспомнил Сердцевич ведьму ясную.
Ты волос не стриги, Сердцевич, ты себя береги, Сердцевич!..
Пела ведьма, по лесу брела, травы древние, мёрзлые собирала для зелья колдовского – последнего. Время придёт, река запоёт, всё вспять повернёт, Сердцевич… Вновь на тропу лесную ступишь ты, чтобы ведьму найти. Но дорога тебе не верна, заросла и сгинула та тропа… Ведьма Ясна ушла, лес покинула…
Снег на ветках хрустел, падал на руки, плечи. Платье серебрил. Ведьма косы распустила, как плащом ими себя укрыла. Травы древние – все одна к одной – я в котёл сложу, ворожбу заведу, с ветром песню спою, с ним тоску свою забуду, только ветру верной буду, буду, буду…
Ведьма по лесу шла….
Злоба людская копилась, часа своего ждала, шепотом вилась по коридорам дворцовым, по подворьям и сёлам. Королевна палача приветила! Королевна нам за всё ответит!
– Люди под окнами собираются. Слышишь, как шумят? – Сердцевич к мечу потянулся.
– То гнев гудит, – королевна руками взмахнула, полететь хотела. – Нам он не грозит. Видишь – окна я занавесила. Я давно этого ждала… Жаль, сокол мой теперь не вернётся ко мне. Там, за окнами останется.
– Королевна… Хочешь я верну сокола твоего?
– Хочу!
Только шагнул король-палач за порог – камни в него полетели, стекла над головой зазвенели, королевна в страхе тенью по стенам заметалась…
И сокол в город влетел. На самый высокий шпиль сел. Видели глаза соколиные, как люди внизу бьют друг друга, а палач в красной маске, отражает удары чёрным мечом, видели глаза соколиные, как трепещут шали узорные, заговорные на королевских окнах, как огонь поднимается по стенам, по ступеням ползёт в покои…
Закричал сокол. Птичьим криком наполнился город… Королевна тот крик услыхала, сердце замерло – вот и время настало!
Сокол в окна горящие бился. Королевна платье заветное, птичье накинула – обернулась соколицей, вылетела из темницы.
Погиб сокол королевский в огне. Меч палача под камнями сломался.
Пёрышко
Ты перо моё – береги, Сердцевич. Я тебе его на помин дала. Береги, береги Сердцевич! Меня вспомнишь, по ветру его пусти, Сердцевич, я приду. Приду к тебе, Сердцевич…
Падал снег на лицо, таял, слезами стекал в землю стылую, которую не огонь, ни кровь людская не согрели, не смягчили. Тверда была та земля.
Король перо заветное, ведьмино, из пальцев выпустил, скользнуло пёрышко по ветру, ввысь рванулось… Летело перо через лес, летело перо через долы, летело над реками, скалами, летело – ведьму искало.
Ведьма на поляне зелье черное варила, душно ей, жарко было, хотя мороз вокруг звенел, деревья ветками ледяными качали. Дым от котла валил, ведьмины косы путал, свивался с ними. Ведьма прядь мокрую со лба отбросила, с платья капли ядовитые стряхнула, в небо глянула – резануло светом солнце, она ладонью глаза прикрыла, солнце пригасила. И из неба далёкого, синего, через солнце ясное, красивое, перо к ней спустилось. Ведьма руку протянула – легло пёрышко, зелено блеснуло, шелком холоднуло.
Здравствуй, Сердцевич.
Бросила ведьма пёрышко заветное в котел, закипело варево чёрное, опасное – и погасло. Не доварила ведьма зелья своего последнего. Прочь из лесу, прочь!.. Деревья её за косы хватали, одежду рвали… Ведьма летела, бежала, перо ей путь указало.
Замок брошенный стоит, народ растерянно молчит – вчера буйствовал, кричал, сегодня – тише воды стал. Огонь в дворцовых покоях больше не горит. На земле Сердцевич-король лежит – пригвождён, обессилен, заснежен. Лицо – в небо, руки – землю держат. Земля – чёрная, лицо – белое, леденелое…
Ведьма шла-брела, к королю пришла. Опустилася на колени.
Здравствуй, Ясная. Здравствуй, Сердцевич.
Ведьма Ясная костёр разжгла, снег топила, землю черную в огонь бросала. Водой талой короля поила, землёй чёрной лицо мыла – кровь снимала, маску алую. Из-под белого – красное, из-под красного – белое, тёплое, живое лицо юное. Руки ведьмины почернели, косы ведьмины – поседели – снегом выстланы, глаза закатом вспыхнули.
И очнулся Сердцевич от сна долгого, дурмана сладкого и напрасного. Ни пера заветного – ни маски, ни меча верного – ни сказки не осталось у короля. Лишь дорога ему под ноги лентой серою легла. Понесли его ноги в сторону дальнюю, в королевство родное, брошенное, в землю снегом не запорошенную. Шел Сердцевич в свой дом. Ведьма маску с него сняла, ведьма из лесу изгнана была.
А в замке родном его весна ждала. Ключи ледяные, журча, бежали, птицы пели, дети бегали по лугам, кричали – весну встречали. Дрогнуло сердце королевское: ни огонь, ни земля стылая юности его не убавили. Ведьма поцелуем своим на много лет вперёд лёд сердечный растопила-расплавила.
… Шла ведьма сквозь леса вешние, незнакомые, неприветные. Песню пела, пёрышки разноцветные в котомку складывала. Как перо ляжет – так имя ей первый встречный скажет. Каждую весну – новое….
12 ноября 2007 г.
Стёклышко
«Бабушка, бабушка! А что дальше было? Что с королём-палачом было?»
«Тшш, тшш, Талле, не спеши. Дальше? – Эль повертела гладкое светло-зелёное стёклышко в пальцах. – Долго он по земле ходил, долго… Да, видно, голову наконец сложил или так схоронился, что забыли люди про него. От всего его королевства лишь замок на скале остался. Старый замок старого короля».
Зимние сказки. Замок старого короля
Замок
Он высился на скале тёмной громадиной, зубчатые ограждения частично обвалились, бойницы зияли чернотой. Ветер со свистом гулял в его залах, гоняя палые листья и прочий сор, древние балки скрипели, вторя ему, совы ухали недовольно – кто потревожил наш сон? – и сыпали помёт с перекладин.
Гвен недоумённо огляделся и заслонил лицо рукой от разошедшихся птиц, роняющих мягкие перья ему на плечи. Где же искать теперь? Может, он тоже истлел от времени, как эти древние гобелены, висящие лоскутами?.. Юноша бросил разочарованный взгляд на каменные стены, хранившие свои тайны. Эх… Зря тащился в такую даль! Замок этот скоро развалится.
Он вышел через привратницкую дверь, прорубленную в воротах, окованных железом. Когда-то сюда приезжали графы и короли в сопровождении сотен слуг и стражников. Впрочем, так давно это было, что жители нижних равнин уж и не помнили об этом. Только ворота хранили память о былом величии, о том, как пропускали шеренги воинов с реющими штандартами на высоких пиках, и груженные разной снедью повозки, и кареты, запряженные восьмёрками белоснежных и вороных лошадей… Но Гвен узнал об этом не от ворот. Ему, книгочею, единственному сыну переплетчика в городишке, лежащему за сотни верст отсюда, попалась в руки страница с чудесной гравюрой замка. Замок был высок и строен, как свеча, шпили его резали облака, флаги вплетались в кудри ветра. У ворот его толпились фигурки рыцарей и коней, и даже самого короля! А под гравюрой строчки бежали: «Жил на свете человек один, королём он был, королевства дальнего, горнего, скального…»
Восемь лет было Гвену в ту пору, и ровно столько же он о том замке грезил, собирая по крупицам слова о его хозяине – короле, которого Сердцевичем звали.
«Давно это было… Уж небылью поросло…»
«Когда ведьмы ещё в лесах жили…»
«Когда головы мечом на площадях рубили…»
«Когда слова из уст в уста передавали… а правды, как и теперь, не знали…»
«Сказка это, не верь, мальчик, – говорили ему. – Старая сказка о короле».
А он верил и шёл. Сбежал из дома в пятнадцать лет и уж год шёл из города в город, из деревни в деревню, расспрашивая о старом замке, о короле, что покинул его, да о скальном королевстве. Брался за любую починку – книг ли, кухонной утвари, переписывал свитки, правил домовые книги. На еду и ночлег хватало. Да он и в стоге сена в поле мог уснуть или на конюшне, ежели не гнали. Пастухи обычно были рады собеседнику, с которым можно вечер скоротать. Один из них и рассказал ему о короле-палаче, что некогда в этих землях суд вершил.
«Только было это уж сотню лет назад, сынок. Мне мой дед рассказывал. Видел он его – в красной маске да с чёрным мечом. Шёл он, пыль сапогами приминая, а страх за ним плащом по пятам вился… Ух! До сих пор кровь стынет, как вспомню его чеканный шаг!»
«Вы ж не видели его, дедушка!» – изумлялся Гвен.
«А?.. Ну да. Отвлёкся я малость. Ну, слушай дальше…»
И рассказал болтливый старик, что был тот палач королём из дальнего королевства, маску красную он надел да меч свой державный о выи проходимцев да убивцев затупил, а маску ту ему ведьма одна из нитей закатных выткала, да-да, и пёрышко на помин дала. Какая ведьма? Лесная. Жили такие раньше. А сейчас ни лесов, ни волков, ни ведьм, да-а-а….
Расстался Гвен со стариком еще более озадаченный, чем раньше. Король-палач в красной маске и ведьма? Видно, и правда сказки это всё! Он бы домой повернул, да у одного зажиточного торговца, которому хронику семейную поправлял, попался ему в руки свиток, где сказка о короле дальше сказывалась. Узнал юноша про жестокую королевну и её сокола (а матушка-то мне по-другому пела!) и понял, что он на верном пути – надо дальше в горы идти. Есть там замок.
Привратник
Гвен понуро ступил на мощёную каменную дорогу, ведущую от замка в долину, котомка давила на плечи, тянула вниз. Он уже сделал с десяток шагов, но обернулся, посмотрел на обветшавшего каменного великана, отданного сычам да воронам. Вздохнул, глянул себе под ноги и заметил тропу, от дороги вправо уходящую, старую-престарую, с едва уцелевшими булыжниками прежней кладки. Что это? Куда ведёт она? Гвен пришёл с запада, а эта тропка уводила на восток, в скалы. Юноша поправил лямки котомки, вмиг переставшей натирать плечи, и шагнул с широкой дороги на узкую.
Подниматься в гору пришлось споро. Осенний день был короток, солнце уж клонилось к горизонту за спиной, но Гвен шагал всё упорнее, сжимая руки в кулаки, пока тропа, резко вильнув влево, не вывела его к невысокому каменному дому, подпиравшему обвалившуюся арку ворот. На груде камней сидел человек в длинном плаще с капюшоном. Он опирался на узкий посох, странно блеснувший в слабом свете подступающих сумерек. Человек медленно поднялся, приветствуя Гвена кивком, и юноша вдруг понял, что в руках у него вовсе не посох, а меч – очень длинный, достающий незнакомцу до груди.
– Я ждал тебя. Видно, ты подошел сперва не к тем воротам, мальчик.
– Да я и не знал, что тут есть еще одни…
– Первые смотрят на запад, вторые – на восток. Их сторожу я.
– Какая же дорога ведёт к ним?
– Горная. С самых высоких круч.
– А я-то пришёл снизу, господин, из долины.
– Вот от этого мы почти и разминулись с тобой. Но раз уж свиделись, проходи. Скоро солнце сядет, а в горах ночь лучше коротать дома, у очага.
Ошеломленный Гвен, только что сыпавший слова, как горох, уже и сам это понял, темнело, ветер пробирался под полы короткого плаща. Спешно взбираясь по тропинке, он разгорячился и вспотел, а теперь зябко поводил плечами. Поэтому он торопливо кивнул могучему привратнику с мечом и выдавил сиплое: «Буду благодарен, господин…»
В эту последнюю ночь октября, когда месяц ещё тонок и только набирает силу, небо не зря заволокло плотными низкими тучами – пошёл снег. Поначалу мелкий, как крупа, но к концу третьего дня тяжёлые влажные хлопья облепили ставни, ступени и крышу – старый привратницкий дом побелел и затих.
Гвен страшно робел перед грозным хозяином дома, бестолково предлагал свою помощь, но в ответ получал лишь молчание или короткий сухой возглас: «Сиди», «После сходишь», «Хворосту достаточно», «Послушай». Вот всё, что сказал ему старик-привратник за три дня. Чего слушать-то? Как ветер в трубе воет? Как камни скрипят и древние доски гнутся в непогоду? Как где-то далеко в горах срывается снежный ком и летит по склону, сминая всё на пути? Как…
Скребет перо по бумаге. И пламя свечи изгибается от неосторожного выдоха, как тишайше шипит гасимый фитиль. И звякает крышка чернильницы.
Старик писал. Медленно и осторожно. Подолгу смотрел в непроницаемую темноту окна, закрытого ставнями. А потом выводил строчку. Юноша замирал и боялся дышать в такие моменты, ровно до тех пор, как дичайше начинала чесаться спина под ремнем или затёкшую ступню кололо так, что искры сыпались из глаз. И он принимался ерзать, отчаянно вздыхать, свечи мигали, танцуя, наконец, Гвен ронял чашку или нож на пол, потел и краснел от неловкости и бросал на старика косые взгляды.
Привратник сидел за узкой столешницей, положенной на козлы. Гвен маялся на низкой лавке под окном. Холодный воздух щекотал ему шею и уши. Когда его возня становилась особенно шумной, старик откладывал перо, пергамент, закрывал чернильницу и властным жестом руки в перчатке с обрезанными пальцами приглашал своего гостя к очагу.
Свод камина был непривычно высок, словно его складывали не для небольшого дома, состоящего из одной комнаты да холодных сеней, а для пиршественного зала, в котором собирались рыцари, пели барды, дамы скользили, шурша складками парчовых туник по каменному полу… Гвен присмотрелся было к почерневшим камням, но дым и копоть скрыли все следы, не поймёшь, перекладывали его или нет.
Он сел у самого огня, обхватил колени руками и уткнулся в них подбородком. Дома бы ему никто не дал рассиживаться, бесцельно всматриваясь в тихие всполохи догорающих брёвен, изредка стреляющих багрово-алыми искрами из-под серого пепла. А здесь – сиди сколько хочешь, смотри в огонь. Он так и будет сидеть и смотреть. Часами. Гвен покосился на старика, устало откинувшегося на резную спинку кресла. Оно, видно, перекочевало сюда из замка, как и те сундуки, что стоят в дальнем и ближнем углах. Да и утварь попадалась совсем непростая – кубок с изящной чеканкой в виде переплетенных ветвей, чернильница с серебряной крышкой, книги, затянутые в кожу, с медными уголками и заклёпками, поднос, на котором сейчас оплывали свечи. А вот кровать была совсем простая, сбитая из ясеневых досок, с тюфяком почти как дома – солома, ветошь, труха… Только полог сшил кто-то совсем недавно из хорошего полотна и ловко подрубил тонкой строчкой – крохотные стежки ровной дорожкой бежали по всему краю. Верно, та же рука проложила их, что и чисто вымела пол (сейчас-то Гвен его мёл), убрала тенёта из углов и проконопатила окна. Скатерть и полотенца в сундуке тоже были ровнёхонько подрублены. Видно, опекает старика какая-нибудь сердобольная кумушка. Древняя – под стать этому дому и его хозяину – но крепкая. Чисто тут, обихожено, еда в подполе припасена: мука, пшено, капуста в бочке, репа, горох сушеный, молотых корешков и трав полно в горшочках… Гвен зевнул. Тепло очага и сытый желудок тянули в сон. Он покосился на старика, осторожно взял кочергу, поворошил угли, любуясь яркими искорками в сером облачке пепла, подбросил пару полешек и пошёл на свой тюфяк, брошенный на один из сундуков в углу.
Старик не пошевелился, но взглядом проводил. Будет сидеть до рассвета. Тихий, как скала, как уснувший на зиму терновый куст за окном.
Гвен моргнул, устраиваясь на своем ложе, локти и колени соскальзывали с выпуклой крышки, но он привалился к стене, подоткнул под спину плащ – от камня тянуло столетним холодом – и заснул.
Когда на третий день буря утихла, старик отправил его чистить западную дорогу от тяжелого мокрого снега.
Гвен
Он тогда здорово помахал лопатой, шаг за шагом вгрызаясь ее крепким деревянным языком в блестящий на солнце и уже немного осевший под его лучами сугроб. Гвен весь вымок и готов был снять не только овчинный жилет, но и льняную рубаху и остаться в одних штанах и рукавицах, но ему было жаль останавливаться даже на мгновение, он шёл и шёл, врубаясь в рыхлый снег, скидывал его через плечо и двигался дальше, размеренно поднимая и опуская лопату, утирал пот шапкой, сдвигал ее на затылок и снова резким уже выверенным движением вонзал лопату в белое сверкающее крошево. Руки и плечи мальчика-переплётчика наливались болью и силой, спина гудела, но ноги упрямо выверяли шаги. Он пробил тропу в снежном заносе и, оперевшись на лопату, смотрел, как дорога сбегает по холмам вниз в долину. Там ее уже не сильно замело, можно было пройти. С посохом так вообще легко.
Юноша повёл плечами – зябко стало стоять в снежной колее со взмокшей шеей и прилипшей к спине рубашкой. Он бросил последний взгляд на холмы и золотисто-алую полоску солнца, скатившегося за их вершины, и зашагал обратно к замку, вскинув тяжелую лопату на ноющее плечо.
Привратник ждал его. Молча протянул глиняную кружку с тёплым пряным питьём, Гвен пил, с каждым тягучим глотком принимая в себя силу и живое, душистое тепло, язык щекотали привычные имбирь и корица, но, сдаётся, старик положил не только их. Он вернул кружку, благодарно и застенчиво кивнув. Хозяин так же молча отставил ее, а потом попросил показать руки. Гвен торопливо стянул рукавицы. Под тонкой кожей налились прозрачно-белые пузыри.
– Я давно не держал в руках ничего тяжелее молотка да шила, – сказал юноша, переминаясь с ноги на ногу. – В деревнях всё больше починка требовалась – подлатать там, обувь поправить, а то и договор составить или домовую книгу переписать.
– Ничего. У меня есть мазь. Каждый год делаю, хотя уж забыли мои ладони, как рукоять меча выкраивает их под себя. Даже самого первого, тренировочного, деревянного. Я был, наверно, вдвое младше тебя, когда отец дал мне его…
Привратник держал его руки в своих, но смотрел мимо – в далёкую даль минувших лет. Лицо его наполовину скрывал капюшон неизменного плаща, такого ветхого, что, казалось, его сшила из лоскутов сама госпожа Вечность. Серый, как полотно дорог, прошитый чёрными нитками, с зелёными и бурыми заплатами – словно холмы и болота оставили на нём свой след. Ткань мягко струилась, подобно мантии какого-либо вельможи, и, видимо, была очень прочной – края, волочащиеся по земле, нисколько не обтрепались, да и из швов не торчало ни нитки.
– Верный глаз у тебя, парень, – сказал старик с тихой усмешкой. – Идём к очагу.
Мазь в глиняном крохотном горшочке, заткнутом резной дубовой пробкой поверх льняной тряпицы, приятно пахла травами и ложилась жирными жёлтыми пятнами, Гвен уловил запах календулы, лёгкий хвойный аромат и незнакомый горьковатый шлейф, тянущийся за каждым мазком.
– Нравится? – голос привратника звучал неожиданно мягко. – Не пытайся угадать, что там. Некоторые травы не растут здесь, мне их Марта из долины приносит. И масло – тоже её подарок. Дорогое оно, диковинное, собирает по капле из хозяйкиных запасов.
Марта! Так вот как её зовут. Ту, что прибирала здесь, скоблила стол и мыла стены от копоти, запасла вдоволь сушёных ягод и грибов, а после, верно, принесла лук и морковь (в изобилии сваленные в подполе в ларях). Она, должно быть, давно приглядывает за стариком – сердобольная хлопотливая кумушка…
– Спасибо! – Гвен посмотрела на свои перевязанные плотными полосками ткани руки. – А снег-то я весь расчистил, пробил тропу к спуску в холмы, к нижним долинам, – радостно закончил он.
– Знаю, потрудился ты на славу. Засиделся со мной, да?
Старик-привратник, не торопясь, закрыл горшочек и убрал его на полку. Сел в своё кресло у огня. Зимний день отгорал, ставни были закрыты – видно, старик позаботился, поджидая его.
– Ну вот и разогнал молодую кровь. Завтра тяжко вставать будет, но ты вставай и иди.
– Куда же?
– За хворостом. Ты ведь приметил уже, что я дров не жалею, огонь горит всю ночь у меня, да не тлеет, а ярко пышет, резво пляшет. Привольно ему. Да вот кормить надо часто такого постояльца. Сходишь?
– Конечно!
– В новое место пойдёшь. Тебе незнакомое. Я тебя не на западную дорогу нынче пошлю, а на восточную.
«На ту, что забирает от сторожки всё вправо и вправо, петляет среди серых валунов и кустов шиповника, сейчас укрытых снегом по самые макушки».
– Посох мой возьмёшь и пойдёшь. И корзину, там в сенях, на крючке висит. Не тревожься, в сугробах недолго вязнуть будешь. Выйдешь к ущелью, там снег редко ложится. Тихим лазом зовётся оно…
Юноша слушал завороженно.
– А куда ведёт?
– Вот и посмотришь, – глаза старика под капюшоном лукаво блеснули в отсветах огня. – Если сумеешь пройти.
Гвен не любил вспоминать тот поход. Сначала тропинка забирала вверх, петляя между снежными буграми валунов и шиповника, снег висел на его тонких ветках тяжёлыми белыми кляксами и порой влажно шлёпался, потревоженный неловким движением путника, Гвен шёл, увязая по щиколотку во влажном холодном месиве, набрал полные башмаки, шерстяные гетры промокли и кололи ноги. Где же ущелье? Со стороны сторожки казалось, что за замком скалы громоздятся одна на другую, и между ними нет пути. Но споткнувшись на одном из уступов, укрытом снегом, и растянувшись во весь рост, он заметил, что дорожка медленно идет под уклон, и из-под снега текут тоненькие струйки – прямо в неприметную расщелину в скалах. Гвен поднялся, утёр мокрое лицо рукавицей. Поправил на плечах сбившуюся корзину (посох он в самый последний момент оставил у двери сторожки). Пригляделся. Внизу расщелина была шириной в ладонь, не больше, а вот кверху расширялась настолько, что можно попытаться…
Он скинул корзину, заткнул рукавицы за пояс, одернул короткую стёганую куртку (вся одежда ему стала коротка и узка за прошедший год, но новой пока не предвиделось, ладно хоть башмаки с запасом). Руки сами взлетели наверх к камням, пальцы вцепились в уступ, но размаха не хватило, и он сорвался. Досадливо потёр ободранные костяшки о штаны. Отошел на пару шагов и, разбежавшись, подпрыгнул.
В этот раз размаха хватило. Он намертво вцепился дрожащими пальцами в скалу и толкнулся правой ногой, выбрасывая тело вверх. Подтянулся и протиснулся в узкую трещину.
Несколько мгновений он усиленно моргал, здесь было темно, как в погребе, и пахло так же – сыростью и тяжёлым духом земли. Скалы над головой сходились так близко, что неба не было видно. Осторожно прощупывая путь, он спустился вниз. Под ногами хлюпнуло, Гвен поморщился – башмаки и так промокли – и невольно поджал пальцы. По камням бежал маленький ручеёк, дно ущелья было узким, и ручей занимал его полностью. Верно, это тот самый, что привёл его сюда. Тот источник, что бежал из-под снега крохотными струйками. Вот только куда он ведёт? Жаль, не догадался прихватить фонарь, да и огниво оставил с вещами в котомке. Но глаза постепенно привыкли к сумраку, и Гвен пошёл вперёд, ведя левой рукой по влажной стене.
Гвен не любил тёмные узкие места. В тех немногих городах, что он прошёл по пути к замку, именно в таких закоулках располагались дешёвые трактиры и ночлежки, на которые у него хватало денег. Он раз сунулся туда и еле ноги унёс – три ночи потом стоял в ушах жесткий гогот, переходящий в рык, булькающий смех и женский визг…
Но эта темнота хоть и отдавала гулом капель и всхлипами воды под ногами, пахла иначе – сырой свежестью зимы, талым снегом, землёй. Да и свет все явственней сочился сверху сквозь разошедшиеся своды и ветки деревьев, тянущихся друг к другу.
Тихий лаз был невелик. Скоро Гвен наткнулся на груду беспорядочно наваленных камней, преграждающих выход. Круча высилась перед ним, уходя наверх к деревьям, заглядывающим внутрь со склонов. Он принялся карабкаться, едва ли задумываясь, есть там выход или нет, но вдруг отыщется щель, похожая на ту, через которую он сюда попал.
Наверху была не щель – «окошко». Круглое, как дыра кроличьей норы. Гвен высунулся почти по пояс, отчаянно балансируя руками и ногами и ловя ртом резкий зимний воздух, свиваемый ветром в спирали. Под каменным завалом начинался обрыв, отвесная скала шла на сотню локтей вниз, по ней, журча, сбегали струйки воды и вливались в шумный горный поток, несущийся с севера на юг и постепенно теряющийся в холмах долины.
Значит, Тихий лаз ведет в еще одно ущелье – большое и неприступное. Зачем старик отправил меня сюда?
Он повертел головой, оглядываясь, ветер холодил вспотевший лоб. Этот завал – дело рук человека или случайная осыпь дрогнувших гор? Ручеёк отыскал дорогу меж камней, маленький, но упорный, видно, он испокон веков бежал здесь… Гвен повернулся на спину, в лицо ему брызнула ослепительная зимняя синева неба, он торопливо подтянулся и вылез из дыры, удерживая тело на самом краю, руки сжали корни сосен, росших на сводах Тихого лаза. Свежие мозоли лопнули от жесткой хватки, но любопытство жгло сильнее боли – он половчее упёрся ногами в скалу и повис на корнях, обернулся через плечо, посмотреть, как далеко сбегают корневища. Взгляд его пытливо скользил по стене, вдруг он тихо охнул, напрягся, подтягивая сползающее тело, и еще сильнее вытянул шею, всматриваясь – по стене вниз сбегали ступени. Они начинались прямо под завалом, справа от ручейка, некоторые были сбиты или осыпались, но большинство уцелело в схватке с ветром, водой и временем.
До ступеней Гвен не добрался, слишком велика была опасность сорваться и улететь вниз в ревущий поток. Он вылез через «окошко» наверх, цепляясь за сосновые корни, и прошёл по склону, надеясь найти спуск и вернуться на тропинку к брошенной корзине для хвороста.
Выбравшись из гулкой темноты ущелья, юноша почувствовал себя необыкновенно легко, он не замечал, как камни срываются из-под ног и скачут, подпрыгивая, вниз, он шёл с бешено стучащим сердцем, свежий воздух холодил вспотевший лоб и спину. Хотя напряжение ещё не ушло из тела, все натруженные вчера мышцы гудели и отзывались на каждый шаг, а ладони саднило, он не вслушивался в эти отголоски боли. Вот уже виднеется его корзина, сброшенная у входа в Тихий лаз. Гвен сполз на животе по склону, сорвался на последних метрах и, смеясь, растянулся на земле, сел, потирая ушибленное колено. «Быстро я управился. Правда, корзину напрасно с собой взял – старик явно не за хворостом меня посылал. Любит он загадывать загадки!» Юноша вытянул ноги, гетры остро пахли сырой шерстью, а пальцы совсем застыли в промокших башмаках. Руки тоже озябли и покраснели, он посмотрел на сбитые костяшки и лопнувшие круги мозолей. Вытащил рукавицы из-за пояса и натянул их. Во рту пересохло, тело быстро растратило жар от спешного спуска, теперь его начала сотрясать мелкая дрожь. Можно забрать корзину и вернуться домой, но… Юноша вспомнил про ручеёк, проложивший себе дорогу через завал в Тихом лазу. Начало он брал в этих местах. Вот отыщу его и напьюсь. Авось и пойму всю эту канитель с камнями, закрывшими выход, ступенями и хворостом, который явно здесь не сыщешь и в более сухую погоду.
Гвен вскочил на ноги, похлопал себя руками по плечам, пару раз подпрыгнул и, приладив корзину на спину, отправился в путь.
В привратницкий дом он вернулся, когда солнце уже клонилось к закату, его лучи алыми полосами ложились на просевшие сугробы, схваченные наверху ледяным кружевом. Усталость связала его ремнями по всему телу, он заметно хромал на правую ногу – сырые башмаки сильно натирали, полная корзина хвороста за спиной становилась тяжелее с каждым шагом. Губы и щеки его горели на ветру. В руке юноша сжимал что-то, завёрнутое в тряпицу.
