Czytaj książkę: «Это будет вчера»

Я – никто. И я – все. И я есть. И меня нет. Я кто угодно, но я только не Бог. Я могу сидеть в грязных лохмотьях с протянутой рукой в подворотне и просить подаяние. Я могу появляться в шикарном костюме в самом дорогом ресторане и снисходительно наблюдать за заискивающей передо мной публикой. Я могу в рваных джинсах и стоптанных кедах крутиться среди крикливой богемы. И с тем же успехом сидеть в домашних тапочках перед телевизором и уплетать жареные котлеты. Я могу невинного упрятать за решетку. И самый здравый рассудок поместить в сумасшедший дом. Я могу толкнуть на предательство самую благородную душу. И самый высокий смысл жизни затоптать в грязь. Я есть везде. И меня нигде нет. Я способен на многое. Я способен на все, но я только не Бог.

А сегодня вновь ночь. Я люблю ночь. Потому что ночь – это мое время. Я родился в ночь. И в этот час меня чаще всего посещает удача. А еще – когда мокрый тающий снег. Грязные лужи под ногами. И хмурые серые лица. А еще – когда беззвездное небо над головой. И алые блики вместо звезд. Это мое время. Я облекаюсь в черное длинное пальто, черную широкополую шляпу и черные лаковые ботинки. Бросаю руки в карманы и медленно бреду по талому липкому снегу. В мое ночное время. Сегодня я чертовски красив. Широкая челюсть, прямой нос и голубые глаза, в которых всегда плавают кусочки прозрачного льда. Это я, и пока я существую – есть жизнь на этой земле. Есть утро и ночь, есть талый снег и огненно-рыжее солнце, есть преданность и предательство, есть страсти и есть любовь. Пока существую я – есть просто на земле люди. И моя смерть, мое уничтожение – это смерть и уничтожение мира. Не надо желать моей смерти. Все равно ее никогда не будет. Никогда…

Григ

Солнце обжигало лицо, обжигало руки, проникало своими навязчивыми горячими лучами через мою одежду. Я не любил солнце. Оно вызывало в моем сердце грусть и смутные грустные воспоминания. Ярко-рыжий цвет солнца резал до боли мои глаза. И я носил всегда солнцезащитные очки. Словно таким образом пытался защититься от солнца. Иногда мне это удавалось. В темных очках я видел мир более реальным: более точные очертания фигур, более точные очертания домов, более точные линии деревьев, более точная линия жизни. Жизни, которую я так любил. И которую всегда воссоздавал на фотографиях.

И все-таки на моих фотографиях проявлялась не просто копия жизни. Может быть именно поэтому меня и признали как лучшего фотографа времени. Мне удавалось очень многое. Я мог запечатлеть обыкновенное корявое дерево, но на фотографии получались не просто корявые ветки, скрюченные высохшие сучки, сгорбленный ствол. На моих снимках проявлялась его изломанная, униженная, исковерканная душа. Душа не только этого одинокого дерева. Душа самого человека. Я мог фотографировать убогий разваленный дом, облезлую штукатурку, дырявые окна. Но на снимках он мог получиться прекрасным белокаменным зданием с расписными узорами, торжествующим свою победу над временем. Я мог сфотографировать улыбку ребенка. Ровные белые зубы, ясные голубые глаза. Но на снимках проступали слезы этого малыша, его незаслуженные обиды.

В общем, мне одному удалось невозможное. С помощью фотоаппарата разгадать тайну жизни, тайну живой и неживой природы.

Мне удалось многое, но, наверно, еще не все. Мое имя гремело на весь мир и это тешило мое тщеславие. Но в глубине души все-таки прекрасно понимал, что это еще не предел. И сегодня, броди по раскаленной каменной набережной, защищенный темными очками, я пытался вновь и вновь в этом старом и скучном мире совершить открытие.

… Она стояла ко мне спиной, перевесившись через перила, и вглядывалась в мутную воду городской реки. И я резко остановился. Я, как хищник, почуял добычу. Я еще не видел ее лица. Но сердце мое подсказывало, что в чертах ее лица я найду то, что искал долгие годы, что, запечатлев ее лицо, я смогу разгадать наконец настоящую и единственную тайну мира и отобразить все победы и поражения мира, все пороки и все благородство, все страсти и все равнодушие.

Она стояла ко мне спиной. В длинном до пят светлом плаще. И шелковый легкий шарф развевался на ветру. И я даже не успел подумать, почему в такую жару она так странно одета. Я мог только любоваться очертаниями ее фигуры, почти нереальными, словно она явилась из другого мира и словно что-то хочет поведать нашему.

И она почувствовала мой пронизывающий взгляд и плавно повернулась ко мне. И я вздрогнул. Моя интуиция меня не подвела. Лицо, бледное, словно выточенное из камня. Угольные волосы, угольные брови, угольные глаза. Она была необыкновенно красива. И я, повидавший на своем веку кидало красавиц, я, привыкший, к легким победам, все-таки оробел. Может быть, от ее испепеляющего взгляда, заставляющего холодеть мое тело, несмотря на жару. Ее глаза, черные-черные, даже не видно зрачков, в упор вглядывались в меня. И я ничего в них не мог прочитать. Наконец я громко кашлянул, словно так пытался перебить наше затянувшееся молчание. А она внезапно расхохоталась. Белозубой улыбкой. Звонким смехом. И встряхнула своими длинными черными волосами.

– У вас кашель в такую жару? – сквозь смех произнесла она. И я не мог понять – издевалась она надо мной или спросила из любопытства.

Я оглядел ее с ног до головы. И только теперь по достоинству оценил ее наряд.

– А вы всегда в такую жару так одеты?

Она почему-то поежилась. И еще туже завязала на шее шелковый шарф.

– Всегда, – просто ответила она. – Мне никогда не бывает жарко. Солнце меня не мучит.

И она резко приблизилась ко мне и сорвала с лица темные очки. От неожиданности Я зажмурился. Но было уже поздно. Солнечные лучи успели пронзить мои глаза насквозь. И по моему лицу потекли крупные слезы.

– А вот вас солнце мучит, – она небрежно нацепила мне на нос очки. – Впрочем, мне всегда нравилось, когда плачут мужчины. Таким мужчинам я всегда доверяла.

Они умеют говорить правду. Они не таят правду в себе.

– Я плачу всего лишь от солнца, – отрезал я ей, потому что терпеть не мог слез. Они мне смутно напоминали прошедшую грусть. Прошлое я не любил. – И все-таки, несмотря на то, что я не умею плакать, вы мне можете доверять.

И вновь этот испепеляющий взгляд без зрачков. Насквозь. До боли. И ничего невозможно прочитать в этих ночных глазах.

В ней было что-то нереальное, неземное, что притягивало меня, что заставляло бешено стучать сердце. И меня пугало, что я не могу разгадать ее тайну, тайну этих ночных глаз, тайну этого длинного до пят плаща не в сезон, тайну этого равнодушного смеха. И я отлично понял, что только мой верный друг, мой фотоаппарат поможет мне понять все. Вот тогда держись, черноволосая красавица! На моих снимках твоя душа будет разделана, как на операционном столе. И я до мелочи узнаю все ее тайные помыслы.

Я до мелочи разгадаю все твое прошлое и, возможно, предугадаю будущее. И я отчетливо осознал – вот она, вершина моего творчества, вершина моей славы, к которой я всегда так яростно стремился. И на которой совсем скоро буду стоять.

– Вы что-то сказали? – она вскинула своими дугообразными бровями.

– Разве? Нет… Что вы… Вам показалось, – пробормотал я.

Мне стало неловко. Черт! Она так вскружила мне голову, что я уже начинаю разговаривать вслух.

– А мне послышалось что-то про творчество, какую-то вершину, а еще, что вы где-то скоро будете стоять. Где?

Я не знал что ответить. Она ответила за меня.

– Вы, видимо, занимаетесь творчеством? Ну, конечно! Как я сразу не догадалась! Правда, трудно догадаться, судя по вашему виду.

Чертовка! Что она имеет против моей внешности! Я всегда знал, что прекрасно выгляжу. Отутюженный белый летний костюм, дорогие белые туфли – ни одной пылинки…

– Вам не хватает только белый перчаток, – перебила она мои мысли. – Или в перчатках не занимаются творчеством? А в солнцезащитных очках?

– Я их снимаю в помещении. Там нет солнца.

– А я думала, что солнце есть везде, если его очень захочешь. Простите, вы же не любите солнца.

– Я не люблю жару, – поправил я ее. – А в остальном – вы правы. Я занимаюсь творчеством. Я – фотограф.

Мне надоела эта пустая болтовня, ни к чему не ведущая. И я решил сразу приступить к делу.

– Я – известный фотограф. Моя фамилия Гордеев. Григорий Гордеев.

Она всплеснула руками, словно от восхищения. Но я ей не очень поверил. И в ее словах я все время улавливал какой-то скрытый смысл.

– Бог мой! – она улыбнулась своей белозубой улыбкой. – Сам Гордеев! В это трудно поверить. А я почему-то всегда думала, что у вас рыжие волосы и рыжая борода.

Я поморщился.

– Я не люблю рыжий цвет.

– А еще я думала, что вы непременно курите трубку.

– Я вообще не курю. Впрочем, и не пью тоже.

Она вздохнула. И вытащила из кармана плаща пачку сигарет. И дыхнула на меня горьким дымом.

– Жаль. А я бы с вами с удовольствием выпила.

Не буду лгать – с ней мне тоже чертовски выпить захотелось. Хотя давным-давно завязал. Эти жалкие привычки остались в моем прошлом. Прошлое я не любил. Но с ней мне чертовски захотелось выпить. Черт! Она рушила мой привычный мир, и это меня раздражало, и волновало не меньше.

– Ну, в таком случае я приглашаю вас к себе на бокал хорошего легкого вина.

И я тут же успокоил свою совесть, что пригласил ее исключительно ради дела.

Она взяла меня под руку, и мы зашагали по каменной мостовой. Я замечал, как на мою спутницу бросали восхищенные завистливые взгляды. И мне это льстило. Я уже знал, что совсем скоро она станет моей. И от этих мыслей мой пыл несколько угасал. Я думал, что она гораздо нереальнее и гораздо неприступней. И все-таки эта женщина так вскружила мне голову, что я даже забыл спросить, как ее зовут.

– Кстати, меня зовут Ольга.

– Мне нравится ваше имя, – и я слегка пожал ее руку.

– Мне тоже.

Она медленно бродила по моему дому. И впервые в ее глазах я заметил замешательство. Ага! Видно, это замешательство – уже первый штрих к ее портрету. Я всегда гордился своим большим просторным домом. Я создавал его сам, собственными руками, собственным трудом, собственными бессонными ночами. И мне это удалось на славу. Стены мягких пастельных тонов. Картины известных мастеров. Узорчатые ковры на полу. Удобная мебель. В моем доме было все, что нужно. В нем не существовало хаоса и бардака. В нем царили величие и покой.

– Странный дом для мужчины, – наконец выдавила она. – Наверное, этот дом так похож на вас.

Я пожал плечами.

– Наверное.

Она выпила два бокала вина. И ее глаза заблестели. Но в них я так и не увидел зрачков. И так и не угадал в них Ольги. Она по-прежнему оставалась чужой. И в ее глазах по-прежнему была ночь, и только мой фотоаппарат был способен разрешить все проблемы. К тому же наше молчание затянулось. И я предложил ей сфотографироваться. И со страхом ожидал отказа. Но она неожиданно легко согласилась.

– Хорошо. Только ответьте, Григ… Так, кажется, вас называют?

– Я слушаю.

– Я видела много ваших снимков. Они, действительно, прекрасны. Они действительно вскрывают душу живого и неживого мира, и все же… Все же ни на одной фотографии я не увидела женщины. Почему? Или их душа для вас и так понятна?

Я приблизился к окну. И выпил еще, хотя прекрасно понимал, что больше мне пить не стоит. Я не хотел отвечать ей. Она толкала меня на воспоминания. Прошлого я не любил.

– Считайте, что вы – первая женщина, чья душа для меня загадка, и я хочу во что бы то ни стало ее разгадать, – и я резко повернулся к ней, и бокал дрогнул в моей руке, и вино пролилось на мой дорогой костюм.

Я поморщился. Я так не любил пятна на одежде. Но я был уже достаточно пьян, чтобы тот час это пятно уничтожить. И я махнул рукой.

– Жаль, – грустно улыбнулась Ольга, – такой красивый костюм. Белый, чистый, и это пятно от вина. Как вы думаете, оно его испортит?

Я бросился к ней, и, не помня себя, забыв начисто свое настоящее и будущее, уткнулся головой в ее острые колени, чтобы она не увидела моих слез. Я знал, что мне пить не стоит. Вино всегда делало меня слабым, срывало с меня ту маску, которую я так удачно подобрал и которая почти приросла к моей коже. Но мне вдруг так захотелось уткнуться лицом в ее колени как когда-то, тысячу лет назад. Мне вдруг именно ей захотелось открыть свое прошлое, которое я не любил, и от которого давно отказался…

– Я не знаю про ваши слезы, Григ. Так что утром можете быть спокойны.

– О чем вы? – я поднял на нее мокрое от слез лицо.

– Просто так. Ни о чем. А теперь идемте в вашу мастерскую. Мне хочется позировать вам.

– Правда?

– Чистая правда, – загадочно улыбнулась она.

Я щелкал затвором как-то отчаянно, надрывно. Но моя рука была на удивление твердой и фотоаппарат ни разу не подвел меня и не дрогнул. Но сердце мое кричало: Откуда эта боль? Почему ты мне ее принесла, Ольга? И зачем? Что со мной, Ольга? Какие-то грустные воспоминания. Я их сумел утопить в своей памяти, и зачем они вновь всплывают? Зачем, Ольга?

Вспышка в черной комнате. Еще вспышка. Ее лицо было почти мертвым. И ничего не выражало ее бледное бескровное лицо. Но я знал, что фотографирую ее душу, и ее душу я разгадать сумею. И ее душа станет триумфом моего творчества. Воплощением моей мечты, и сумеет разгадать эту никем еще не разгаданную жизнь. Я стал сегодня сильнее Бога, и я победил.

Вспышка в черной комнате. Еще вспышка, ворвавшаяся в безмолвную ночь.

– Вот и все, – и я облегченно вздохнул.

Она встала, и мне показалась еще красивее. Хотя, возможно, свет прожектора так удачно рассеял свои лучи на ее бледном лице.

– Это будет самая удачная съемка в моей практике. Поверьте, Ольга. Где вас найти?

Она ничего не ответила, и медленно приблизилась ко мне, и вдруг со всей силы, до острой боли меня поцеловала. И я покачнулся. И вновь рой неосознанных мыслей пронесся в моей голове, какие-то отрывки прошлого, маленькие кусочки чьей-то боли. Но это длилось всего лишь миг. Ольга так же резко отпрянула от меня. И уже у выхода обернулась:

– Я сама вас найду, Григ, – и она улыбнулась, и что-то страшное проскользнуло в ее улыбке – словно нечеловеческий, кукольный оскал. Но мне это тоже, наверно показалось. Во всем виновата моя темная комната и рассеянный свет прожектора в ней.

А сегодня ночью мне предстояла работа, и я тут же, не откладывая в долгий ящик, решил проявить пленку. Я уже прекрасно понимал, что она дорого стоит. Но что она дорого мне обойдется, я еще тогда предположить не мог. Меня охватило необыкновенное волнение в предчувствии получившихся снимков, и этой радостью я не мог не поделиться со своим лучшим и единственным другом Филимоновым. Но все его звали просто Филом.

– Фил? Привет, Фил. Ты еще не спишь? – взволнованно сказал я телефонной трубке.

– Сплю, конечно. Но к твоей зависти – не один.

– Ты мне нужен, Фил. Ты мне очень нужен именно сейчас. Приезжай!

Телефонная трубка издала громкий притворный вздох. А за ним последовал не менее громкий зевак.

Но я знал, что Фил обязательно приедет. Он был настоящим и единственным другом. Я прекрасно понимал, что меня не любили. Что мне завидовали. Мне удавалось многое. Почти все. Мне удавалось за короткие сроки совершить то, на что многие фотографы тратили всю свою жизнь. Меня не за что было любить. Ни мой надменный вид. Ни мой белый костюм. Ни мои гремевшие на весь мир фотографии, и я отлично знал, что Фил – единственный, кто мне желал в этом мире добра. Это было в его открытом характере. В его открытой манере поведения. В его открытом образе жизни. Мы с ним были удивительно разные.

Я никогда не расставался с этой холодной маской на лице, которая приросла уже к моей коже и которая надежно защищала меня от жизни. Фил же, напротив, был удивительно легок, естественен, непосредственен. Он мчался навстречу жизни, ни капли не боясь ее, а бесконечно споря с ней, бесконечно размахивая кулаками, беспрерывно спотыкаясь и падая, набивая шишки и синяки, и вновь поднимаясь. Но меня никогда не покидало предчувствие, что он рано или поздно плохо кончит, и если честно, я ему в глубине души завидовал. Несмотря на то, что в удаче был выше его на две головы. Он очень легко и просто шагал по жизни. И ослепительное солнце светило ему прямо в лицо. Он не боялся жарких лучей. Он смотрел на жизнь, прекрасно понимая, что это просто жизнь. И ничто иное. Что она мимолетна, что в ней может быть все и может быть ничего. Он не боялся ее. Я же отгородился от жизни тяжелой стеной, мраком и страхом за себя. Я не мог ей простить, что она имеет конец. Я хотел жить на этой земле вечно. Я хотел вечной славы, вечного покоя и вечного благополучия. И всегда боялся это потерять. Фил же ничего не боялся. Он проматывал деньги, проматывал свой талант, проматывал свои сумасшедшие годы. И бесконечно радовался этому.

Мы с ним познакомились на одной из фотовыставок, где представлялись наши работы. И я сразу же уловил этот яркий, ослепляющий солнечный свет в его фотографиях. Его работы светились, сверкали, смеялись. Словно издеваясь над проблемами и сложностями человека. И в них всегда кипела жизнь. Жизнь, как на ладони. Жизнь не приукрашенная невзгодами и горестями. В них кипело само счастье жизни. О чем мечтал каждый из нас.

Мои же фотоснимки были необычны, причудливы и тяжелы. И в них всегда чувствовался скрытый смысл. Фил не сделал никакого открытия. Он просто фотографировал солнце всего мира, солнце, под которым мечтал жить каждый в мире. И я чувствовал, как его снимки раздражают ценителей искусства. Они, видимо, тоже не любили смотреть солнцу в лицо и боялись этой солнечной правды. Поэтому что не умели жить по законам солнца. Как не умел жить и я Но у Фили еще был шанс тогда прославиться. Стоило только поздороваться с кем нужно, поклониться кому нужно, улыбнуться кому нужно и со всеми обязательно выпить. Но Фил легкомысленно махнул на всех рукой и этим шансом умело воспользовался я.

А Фил просто подошел ко мне сам. Широко улыбнулся и протянул руку.

– Мне нравятся твои работы, старик. Я тебе желаю удачи.

И я поверил правде только его слов. Так завязалась наша Дружба. Дружба совершенно различных людей по характеру, по темпераменту, по отношению к жизни.

И сегодня ночью я только Филу мог показать свои работы. Только ему доверить вершину своего мастерства. Он приехал, как я и ожидал. И совсем скоро.

– Чертовски рад тебя видеть, старик! – заорал он с порога. – При ночном свете ты выглядишь лучше, поверь.

– Привет, Фил, – я крепко пожал его руку.

Выглядел он, как всегда. И я в глубине души завидовал его внешности тоже. Хотя по красоте был выше его на две головы. Он, юркий, невысокий, длинноносый, почти некрасивый обладал удивительным обаянием, покоряющим окружающих. Он никогда не носил костюмы, галстуки и темные очки. Небрежный, рваный, даже неопрятный, он все равно умел покорять всех. И это меня даже раздражало. Потому что я так жить уже не мог.

– Ну, и чем ты порадуешь? – широко улыбнулся Фил и хлопнул меня по плечу. – Не сомневаюсь – очередным шедевром?

– Ты угадал, Фил. Я сейчас проявляю одну любопытную пленку. Поверь, это очень для меня важно. И твое присутствие мне просто необходимо.

– Прекрасно! А я в это время с твоего позволения выпью, идет?

Я поморщился. Мне тоже чертовски хотелось выпить. Но я уже жить так не мог.

– Валяй, Фил. Ты знаешь, где бар. Все для тебя.

Он мигом очутился у бара. И вытащил бутылку коньяка.

– О! Григ! Ну, у тебя и запасы! Я такого лет сто не пил. А, возможно, и никогда. Обожаю коньяк.

Я тоже обожал коньяк. Но вот уже несколько лет к нему не прикасался. Но из чувства какого-то мазохизма всегда его покупал. И мой бар был полностью набит спиртным.

– А какая закуска! Ну, ты даешь!

Фил уже бесцеремонно копошился в холодильнике, вытаскивая копченую рыбу, сыр, креветки. При этом причмокивая языком и облизываясь. Похоже, до великого искусства ему не было никакого дела. Он, как ребенок, радовался одной минуте, в которую ему протянули конфетку. Наконец Фил повернулся ко мне, словно только что вспомнил о моем существовании.

– Не присоединишься, а, Григ?

Я отрицательно покачал головой.

– Я проявляю пленку. А ты смотри, не нажрись до моего прихода, Это, поверь, очень важно.

– Я и не сомневаюсь в этом.

А я вот сомневался, что для него вообще существует такое слово, как важно. И пока решил Григу не рассказывать о нашей случайной встрече с Ольгой. Мне захотелось сразить его наповал. Потому что, несмотря на его чудовищное легкомыслие, он как никто умел по достоинству оценить прекрасное. И главное – он не умел лгать.

Во время работы меня охватило странное волнение, слабость до тошноты. Но я трудился, как машина, с необыкновенной точностью, аккуратностью, не допуская ни малейшей ошибки.

С пленкой в руках я зашел к Филу. Он уже успел опустошить полбутылки, и его зеленые глаза блестели в полумраке.

– Фил, я очень волнуюсь. Взгляни ты, Фил, – и я протянул пленку.

Он, не включая дневной свет, долго рассматривал пленку, наморщив лоб.

– М-да. Качество великолепное. Я всегда знал, что ты гениальный фотограф. Но такие странные кадры… Что-то непонятное на них. Ты знаешь, у меня даже дрожь пробежала по телу. Какую душу на сей раз ты решил разделать, мой дорогой коллега?

– Это пока секрет. А сейчас я сделаю эти снимки.

– Ты не хочешь даже взглянуть на пленку?

– Я не хочу подготовительного этапа, Фил. Мне нужен внезапный взрыв.

– Смотри не ошибись, – и Фил серьезно на меня посмотрел, что ему было несвойственно.

– Одно из моих главных достоинств – это то, что я давно не ошибаюсь. Все свои ошибки я похоронил в прошлом.

И я прикрыл за собой дверь, оставив его растерянного с бутылкой наедине. А сам принялся за работу. Я сделал на маленьком клочке бумаги пробный снимок. Качество действительно вышло превосходное. И превзошло все мои ожидания, и дальше, уже как робот, твердой, точной рукой я печатал один за одним снимки.

Это было странно, но впервые за мою работу я не мог взглянуть на фотографии. То ли страх сковывал меня, то ли предчувствие скорой победы. Так или иначе, волнение, заполнившее меня не оставило мне шанс посмотреть на проделанную работу. И я, бросив снимки в закрепитель, тут же направился к Филу. Я был бледен, руки мои слегка дрожали. И на шее заметно пульсировали вены.

– Что с тобой, старик? – округлил свои кошачьи глаза Фил.

– Фил, я уже не могу. Пойми меня. Я сделал все, что мог.

Теперь очередь за тобой. Ты должен завершить все. И ты первый должен взглянуть на них.

– Выпей, старик. И поверь, вскоре все станет на свои места.

– Я не пью, – Фил, – сквозь зубы процедил я. – Мне так хотелось выпить.

– Ты хочешь долгой жизни, Григ? Я угадал?

– Тут нечего угадывать, Фил. Я считаю – этого хочет каждый.

– Но каждый при этом живет по-своему. И живет сколько ему отпущено. Ни больше и ни меньше. Наверно так, как подсказывает сердечко.

– Мое сердечко мне подсказывает не пить. Я не хочу терять удачу! Не хочу терять этот дом, не хочу терять ощущение реальности, черт набери: Я не хочу летать над землей. Я хочу чувствовать почву под ногами.

– Ну, во сне ты хотя бы летаешь? – усмехнулся Фил и залпом выпил очередную рюмку.

– Мне давно не снятся сны. И в этом я тоже счастлив.

– А мне вот частенько снятся кошмары.

– Поверь, ты сам к этому подошел.

– Но иногда я вижу удивительные, легкие сны. И поверь, ради них стоит спать!

– Я сплю исключительно ради отдыха. В отличие от тебя, я много работаю, Фил.

Он поднял на меня уставший, поблекший взгляд. Его лицо после выпитого осунулось, побледнело и все-таки, черт побори, не утратило своего природного обаяния.

– Ты всегда прав, Григ. А я – никогда. Может быть, поэтому ты и стал моим лучшим другом. Твоя правота как-то компенсирует мои бесконечные ошибки.

А я в свою очередь подумал, что его бесконечные ошибки, которым я в глубине души завидовал, как-то компенсируют мою правильную запрограммированную жизнь. Но вслух этого я не сказал.

– Ладно, Фил. Уже время. Иди ты первый. Взгляни на них. Фил с готовностью кивнул. Широко улыбнулся. И подмигнул блестящим кошачьим взглядом.

– Все будет класс, старик. Главное – ты не волнуйся.

Его не было очень долго. Как-то слишком долго. И не волноваться было выше моих сил. И я решительным шагом вышел из кухни. Фил сидел на полу перед ванночкой, схватившись за свою лохматую голову. Я раньше никогда не видел таким Фила. Его подбородок дрожал. На его бледном лице застыл ужас. И его зеленые глаза тупо смотрели на плавающие фотоснимки.

– Фил! – мой голос дрогнул.

Он медленно повернул голову и так же тупо уставился на меня.

– В чем дело, Фил? – почему-то, прошептал я. Но он по-прежнему не ответил.

И я не выдержал. И бросился к ванночке. И схватил первую попавшуюся карточку.

– Нет! – выкрикнул я и тут же ее бросил. – На! – И попятился к двери, закрыв лицо руками. – Этого не может быть! Это не правда! Нет! Нет!

– Кто это, Григ? – услышал я приглушенный голос Фила, словно издалека. И опустил руки.

– Кто это, Григ?

Но я ответить не мог. К тому же в дверь внезапно раздался громкий настойчивый стук. И я с ужасом смотрел на свою дверь, словно за ней скрывалось что-то для меня страшное.

– Откройте! Немедленно! – послышался властный мужской голос.

Фил тяжело поднялся и направился к двери.

– Не открывай, Фил, – обессилевший, опустошенный прошептал я и опустился на пол. Но Фил не услышал моей жалкой просьбы.

И дверь распахнулась. И я услышал громкие решительные шаги. Я уже знал, зачем пожаловали эти гости. Но по-прежнему не мог в это поверить. И боялся поднять на них глаза.

– Вы, если не ошибаюсь, Григорий Гордеев, – услышал я женский голос. И мне он показался до боли знакомый. Словно совсем недавно я его слышал. И я поднял уставший взгляд. И тут же вскочил с места.

– Ольга! Я знал, что вы придете, Ольга! Вышло какое-то недоразумение. Какой-то ужас! Объясните мне все наконец, Ольга!

Она выглядела, как всегда, ослепительно. Черноволосая, чернобровая, в длинном до пят плаще и шелковый шарф небрежно заброшенный за плечо. И как всегда – холодна.

– Извините, – она пожала плечами. – Но я с вами не знакома. Меня, действительно, зовут Ольга. Но вы, видимо, другую женщину имеете в виду.

Я резко отпрянул от нее. И с ужасом разглядывал ее лицо. Лицо, которое я совсем недавно фотографировал.

– Это ложь. Вы – Ольга. И я вас несколько часов назад снимал на пленку. Вы были вот здесь. В этом доме, – я говорил сбивчиво, взволнованно и мои глаза горели бешеным огнем. – Вы – Ольга. Вы пили мое вино. А потом поцеловали меня. Вы меня поцеловали до боли. Я этот поцелуй никогда не забуду.

– Ольга – ваш адвокат, – услышал я хорошо поставленный мужской голос. И резко обернулся.

И только теперь заметил ее спутника, прислонившегося к стене. Он был очень красив, по-моему чересчур красив, чересчур дорого и элегантно одет. Так, что даже я, забыв про свое положение, позавидовал его внешности. Утонченные черты лица, широкий подбородок, холодные светлые глаза, пронизывающие меня насквозь. И холодная вежливая улыбка.

– Ольга – ваш адвокат, – повторил он все так же чересчур вежливо улыбаясь. Вообще, в нем все было через чур.

– Адвокат? – машинально переспросил я. – Я не нуждаюсь в адвокатах. Мне не от кора защищаться.

– Как знать, как знать. Я буду вести ваше дело. А если дело открыто, поверьте, вам будет легче, имея за спиной такого прекрасного опытного адвоката, – и он галантно поклонился Ольге. – Кстати, моя фамилия Дьер. Можете называть меня просто по фамилии. Дьер. Странная какая-то фамилия. Не успел я об этом подумать, как он тут же ответил на мои мысли.

– Нет ничего странного. На земле проживает столько людей, что моя фамилия вполне имеет право на существование. Но это детали. А теперь мы перейдем к делу, Григ. Так, кажется, вас называют?

К делу… К делу… Мысли мои путались, и я ничего не мог путного из них выстроить. И вдруг я увидел, как Фил, словно сообразив за меня, попятился к двери. Но это, к сожалению, заметил не только я.

– Остановитесь, Фил, – резко приказал Дьер.

И одним прыжком так не подходившим его элегантной внешности, очутился рядом с моим другом. И резко перехватил его руку, которую он прятал за спиной. В руке Фили лежали мокрые фотоснимки. И вода медленно стекала с них на пол.

– Укрывание вещественных доказательств карается законом, дорогой Фил, – и Дьер улыбнулся своей безжизненной улыбкой. – Но я вас прощаю, – и он протянул руку.

Чуть помедлив, Фил передал ему снимки. И Дьер впился в них жадным взглядом. Что-то пугающее было в его лице, когда он одну за другой просматривал фотографии. Его лицо дышало открытым торжеством и его холодные глаза словно упивались увиденным. И мне даже показалось, что в этот миг он необыкновенно счастлив. Дьер резко повернулся ко мне.

– Ну, Григ, взгляните на эти снимки. Или вы еще в чем-то сомневаетесь? – и он медленным шагом направился в мою сторону, все так же холодно улыбаясь и протягивая фотографии.

И я не выдержал.

– Нет, – выкрикнул я, отступая назад и держа руки перед собой, словно защищаясь. – Нет, пожалуйста, только не это.

Но каменное лицо следователя и его безжизненная улыбка не изменились. И он также спокойно невозмутимо продолжал наступать на меня, протягивая снимки.

– Нет, – уже бессильно бормотал я и в отчаянье закрыл лицо руками.

Я не мог видеть эти фотографии. Один раз взглянув, я уже все понял. И в то же время ничего не понимал. На них не было прекрасного лица Ольги, черноволосой, чернобровой красавицы Ольги, которую я однажды встретил на набережной. И тут же решил, что это судьба и мой скорый триумф. Нет. Этого не случилось. Каждый кадр – это смерть. Каждый кадр – это боль. Каждый кадр – это преступление, которое я, клянусь самым дорогим в жизни, не совершал.

– Странное качество, Григ, – услышал я словно издалека, словно из тумана, словно из неведомого мира металлический голос Дьера. – Странное качество, Григ. Я раньше не сталкивался с таким явлением. Вы сделали шаг вперед в фотоискусстве. Похвально. Черно-белые фотоснимки. И только кровь, алая, сочная. Вы посмотрите, удивительно яркая…

Я машинально убрал руки от лица. И сразу же столкнулся со снимками, которые близко к моим глазам держал Дьер, разбросав их веером, словно игральные карты. И я уже не мог оторвать взгляда от них. Мои ноги подкашивались. Но мои глаза все глубже и глубже погружались в этот мир смерти. Действительно, странно. Я же делал цветное фото. И почему? Почему вдруг черно-белое качество? И почему только кровь, яркая, сочная, алая…

– И даже пахнет кровью, – перебил мои мысли Дьер. И нарочито громко вдохнул воздух.

В воздухе, действительно, запахло кровью. А на фотоснимках – она. Везде – только она. Ну, конечно. Я ее узнал сразу. Несмотря на безжизненное тело, распластавшиеся руки, на ужас, застывший в глазах, на подогнутые от боли острые коленки. И яркая лужа крови. И кровь на платье. И кровь на руках. И кровь, размазанная по лицу. Более зверского убийства я не встречал в своей жизни.