Czytaj książkę: «Время»

Елена Крюкова

Czcionka:

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

ISBN 978-5-4493-0961-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВРЕМЯ
фрески

Музыка бури и еле слышное биение сердца.

Страсть великой битвы и священное молчание.

Пространство и время разрубают судьбы, а ветер любви соединяет одинокие души.

Любовь навеки пламенна: с нею не страшен безмолвный холод веков.

Люди идут по земле, падают и поднимаются снова; люди хотят преодолеть краткость земной жизни. Победить время: полюбить его.

Новая книга стихотворений Елены Крюковой, построенная на контрастах трагедии и праздника, воли и тюрьмы, сражения и нежности, яростного крика и первозданной тишины, говорит нам об этой вечной и высокой попытке.

ПЛАМЕННЫЙ ПОТОК В ГРАНИТНОМ РУСЛЕ

Считается, что вещественные приметы любой эпохи постепенно уходят в небытие, а наиболее чистым и достоверным свидетельством времени остается поэзия. Ясные, суровые строки Елены Крюковой наверняка останутся потомкам. Это почти документ. Точный и безжалостный. Нежный и огненный. И одновременно – высокая поэзия. Неукрощенная стихия стиха течет пламенным потоком в гранитном русле правды.

Флаги винны, флаги красны – сколько крови пролито!..

Неужель снега напрасно кровушкою политы?..

Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва.

И под каскою – лоб мыслит потный: живы…

Да, живой я, живой! И пою, и плачу,

И гармошки крик лихой за пазуху прячу!

И протезом об пол – стук! Деньги – в шапку?.. – в каску!..

Друг, налей, выпей, друг,

Да за эту пляску…

Неистребимая радость жизни в грубой красоте солдатской песни. Торжество!

Торжество русское, в лугах и горах рождённое, на медовухе настоянное, в грозу – на все времена! – воссиявшее.

Тексты Елены Крюковой – одновременно и летопись, и драма, и лирика, и опера, и народная песня, и многослойный, полифоничный хор. Сплетение приемов нескольких искусств здесь налицо. Эти тексты явно просят музыки; но даже если не найдется композитора, который положит на музыку эти напряженные, яркие и рельефные поэтические пласты, они все равно останутся звучащими – в сердцах читателей, покуда бьются сердца.

Ольга ТАИР

ФРЕСКА ПЕРВАЯ.
ЗВЕЗДНАЯ ПЛАЩАНИЦА

«Дайте себе обет, и сею великою жертвой
купите все, чего жаждете
и даже чего не ожидаете…»
Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы»

ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…
Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.

Еще по жилам кровь течет.
Еще дышу, и ем, и пью.
Но мертвых звезд тяжелый ход
внутри осветит грудь мою.
И озарит: любви скелет.
И выхватит из тьмы: ребро.
Жила, живая, много лет.
Да пламя выело нутро.

Да Время выгрызло мне плоть.
Да звезды выжгли соль очей.
Я в Царстве Мертвых. Мой Господь
распят, разъят в ночи ночей —

где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…
Где я любила и жила. Где ты любил меня – живой.

РАСПЯТИЕ

Господи! А Крест-то покореженный…
Как из проволоки – тело рукокрылое…
Так перед Тобой с душой стреноженной
Я стою, полна рыдальной силою.

Грязь пила – бездонными стаканами.
Отмывалась – шаек в банях не было!..
Господи, ну глянь очами пьяными —
Помолюсь Тебе из прошлой небыли.

Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:
«Сильных я люблю людей!..» – кричащему.
Помолюсь возлюбленному первому —
Мальчику сопливому, ледащему.

Помолюсь возлюбленному сотому —
Машинисту в том купе зашторенном,
Что на блюде мед разрезал сотовый,
Чьи ладони пахли «беломориной»…

Обовью власами ноги, мытые
Лишь слезами, вдосталь исструенными:
Пулею и миною убитого,
Чохом и навеки погребенного…

Господи! Сколь отпустил страдания!
Я перед тобой – живая женщина.
Наконец-то дождалась свидания.
Наконец с Тобою я обвенчана.

И, дрожа, – вот руки обвиваются
Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…
Как по-человечьи называется
Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!

Буря – вся! И грудь моя вздымается
Морем, взбудораженным вулканами!
…Так мужчины с нами обнимаются —
С пьяными, слепыми, бездыханными,

Над заваркой чайною – согбенными,
За кефиром малышне – спешащими,
С вымотанными ночными сменами,
Занавески «Примою» коптящими,

С нами, заревыми Магдалинами,
Чьи загривки – жизнями нагружены!

…И дрожу, прижавшись журавлиною
Шеей – ко Твоим стопам натруженным.

«Ну, сбегай же с ума…»

Ну, сбегай же с ума.
Это просто.
Видишь, бьются в осколки – задарма —
Лица и звезды.
Полотенце ветра трет,
Трясясь, отирает
Мне мокрые щеки
и кривой рот,
И лоб – от края тоски до края…

И нет ничего под Луной,
За что я бы не заплатила.

Спой надо мной,
священник больной,
Без паникадила.

СХОЖДЕНИЕ С УМА

Снег – белый лис. Хвостом он заметет
И век, и час, и год, уста мои и рот,
И рода знак; испод; стежки и швы
Морозных игл; костей; сухой травы.
Я так проста. Пуста, как чан и кадь.
Схожу во тьму. Мне нечего терять.
Все пело. Все летело. Все ушло
Водой – в пески; нутро мне обожгло,
А нет нутра.
Я – волос из хвоста
Лисы-зимы. Святая простота.
Мне надо только пить. И хлеб. И воздух – жить.
Скамейку, где мне голову сложить
Вокзальную ли, прачешную… – мир
Такой простой, немой, из черных дыр.
Навозник съел его и короед.
Теперь насквозь мне слышен хор планет.
Как бы рубаха ветхая моя —
Пурга, слепая плева бытия:
Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет…
Пустые лица. Это мой народ.
Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек.
Подковой – зубы, жгущие кусок.
Одна грызня. Один удел: добыть,
Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть —
Кровь с морды – кап – на полную Луну.
Она пуста. Я в кулаке сомну
Газетою – ее. Я выброшу кольцо
Ее – в сугроб. Я плюну ей в лицо.
Куда ни гляну – пусто. Гардероб —
Ни зипуна. В еловых лапах гроб
Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!..
На обшлагах – две запонки дождя.
Пустые лица плакальщиков. Вой
Пустой – над непокрытой головой.
Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.
Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.
Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,
Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.
Она – одна. Я это сознаю.
Прими ж с поклоном чашу ты мою,
Скудельный тот, тот сирый алавастр,
Куда – на дно – с консолей и пилястр —
Вся штукатурка ссыпалась, века… —
Пустой сосуд, легчайший, как рука;
Его все били, били – не разби…
Его верблюды клали на горбы,
А как хлебал солдат из фляги той —
Под пулеметом – сласть воды Святой!.. —
Он полон был. Он лил, он извергал
Багряный шар. Он воды изливал
Околоплодные, что серебра светлей.
Поил сосцами нищих и царей.
А нынче – пуст. А нынче вся зима
Сошла с ума. И я сошла с ума.
Луна пустая – светит голова.
В ночи я ни жива и ни мертва.

И я встаю. И надеваю дрань.
И выхожу – в ночную позднь и рань.
И я иду. Эй, ты, любимый люд!
Какие шапки носят?!.. – все сожгут.
Какой ты, люд, стал пышный да цветной.
Павлин ли, мандарин… – а вон с сумой
Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес.
И ты, мой люд, ему не вытрешь слез.
Увешался мехами от ушей
До срама!.. страусят и лебедей
На бабские ты кички общипал,
Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,
Чем исковеркал ты язык родной?!..
Не лапай. Я не буду ни женой,
Ни подворотной халдушкой тебе.
…А пот и соль сверкают на губе…
Дай вытру… дай и слезки оботру…
Я среди вас ступаю на ветру
Босая, и глаза мои горят,
И флагом во пурге горит наряд!
И вся я – Аллилуия в ночи!
Меня одну не сдюжат палачи!
Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!
Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад!
Я победила вас – тем, что ярка.
Что в поднебесье – мне лишь облака
Сготовлены. Что я кидаю крик
Над горами монет. Кидаю лик —
В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак
Тебе, богач несчастный и бедняк,
Тебе, посудомойка из чепка,
Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!
Мой разум помрачен?! Всегда бывал
Во мраке – свет. Всегда горел подвал
Под черною тюрьмой. Всегда мерцал
Во мраке – поцелуй: из всех зерцал.
Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит
Хрящ жалкий, кость. Упала!
Бог простит
Тебя, кто мне подножку… под уздцы…
Как надо лбом твоим горят зубцы!..
Корона… Заметает снег ее…
А я пуста… И в грязное белье
Завернута, как с кашею горшок…
Я – твой пустой стакан… на посошок…
Возьми меня, потомок ты царей.
Над головой воздень. Ударь. Разбей.
Устала я лишь морды созерцать.
Клешни да когти жать и целовать.
Точить елей, лить мирро и вино
На торжников и курв – им все одно.
Иду в ночи. Вот дом. Его стена,
Как масло, режется звездами. Сатана
Тут пировал. Как по усам текло.
Разбей меня. Я тусклое стекло.
Да не ослепни: меж осколков – сверк! —
Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.

«Все на свете были мальчики и девочки…»

Все на свете были мальчики и девочки.
Лишь одна я – кудлатая старуха.
Все на свете пели песни и припевочки.
Лишь одна я жужжала медной мухой.
Анфилады и палаты, залы, зальчики…
И халупы, и дощатые сараи…
Все на свете были девочки и мальчики.
Лишь одна я, старуха, умираю.
Как умру – вот стану я собаченькой,
Вот кощенкой стану я облезлой…
Девки, девочки, пацанки, шлюхи… – мальчики… —
Стану старым Ангелом над бездной.

ВСТРЕЧА МАРИИ С ЕЛИЗАВЕТОЙ

Навстречу друг другу
Две женщины шли.
Мария – во вьюге —
Круглее Земли.

И Елизавета
Кругла, что копна…
– Ох, Машка!.. Планета…
– Ох, Лизка!.. Луна…

Им вызвездил иней
У рта – лисий мех…
– Ну, Машка!.. А скинешь?..
– Ну, Лизка!.. – И смех…

Мария погладит
Товаркин живот:
– Ну, ты не в накладе?..
– Умножу народ!..

И, тяжко брюхаты,
Морозы вдохнут:
– Хоша б не солдаты…
– Мальцов – заберут!..

И очи младые
Струят слезный свет.
– Ты плачешь, Мария?..
– Нет, Лизонька… нет…

На пальце сверкает
Златое кольцо.
Из тьмы возникает
Родное лицо.

И слезы Марии
Летят на живот —
То снеги косые,
Беззвучный полет,

То ветры косые,
Косые дожди…
– Ты плачешь, Мария!..
– Лизок… погоди…

И так вынимает
Тряпичный комок,
И лик утирает
Соленый платок!

Худые рекламы.
Да счастье – взаймы.
О, мертвые сраму
Не имут!.. А мы?!..

А Елизавета —
Вся шепот и всхлип:
– Мой… тоже там где-то…
Мой – без вести сгиб…

ПРОЩАНИЕ ЦАРИЦЫ АСТИС С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ

Я нацеплю все побрякушки.
Заставлю факелы зажечь.
Под сводами черно и душно.
И лишь бугрится, как горбушки
хлебов, плоть оголенных плеч.
Дворец молчит, медведь тяжелый.
Я сплю. Я в слепоте веселой.
Я вижу внутренность дворца,
как зрит ребро живот свой голый,
ресница видит тень лица.

Я, Астис, нищая царица.
Простимся. Кони у крыльца,
верблюды… Надо помолиться…
Парче с меня не ливнем литься —
а чешуей, пером с крыла
сползать… Какая жизнь большая…
Иконы в ней огнем горят.
Пылает сурик: «Не святая!..»
А голь и гиль, толпа курная,
целует раму и оклад.

Прощанье краской не напишешь.
Уж лучше руку отрубить.
Царица я, а ты не дышишь.
Нельзя тебе меня любить.
Ты царь, дворец твой в Сиракузах,
царица я – дворец мой тут,
в Эдеме. Золотые друзы
снегов – на блюдах мне несут.

Спознались мы в таких коронах,
что лучше б – оземь! – на куски.
Закат кинжальный, запаленный.
Снега тяжки и высоки.
Январь. Спят села воробьями,
владенья смертные мои.
Я – на ветру – в шубейке – пламя:
зуб на губе, ладонь в крови.
Так крепко ногти засадила,
чтоб не кричать, как оторвут
рабы от Артаксеркса – силой,
на горб слона заволокут,
накроют вышитой попоной,
забьют в тимпаны, зазвонят…

Коль ты вошел в родное лоно —
ты не воротишься назад.

И лошади храпят и бьются,
горит на сбруях бирюза!
Горят озер январских блюдца —
мои безумные глаза!
Не брызнут слезы на морозе,
на пьяненьком колотуне.
Царица не почиет в Бозе:
истлеет в снеговом огне.

И, под уздцы схватив животных,
зверей, чьи сливины-зрачки,
чьи спины – в адамантах потных,
пахучих, – двинулись свободно
в поля сияющей тоски!
В поля, по тракту, где ракиты,
как Магдалины, в буйстве кос —
сухих ветвей; где вместо мыта
за путь – солдат в земле, убитый,
горошины медвежьих слез…

И я зажму свой рот подковой,
ничком качаясь на слоне.
И стану снежною половой.
И стану жемчугом в вине.
И стану сохлой кулебякой.
И грязью, что насытит гать.
Я стану бешеной собакой.
Я буду лаять и дрожать.
Я буду выть в полях буранных,
и с волком спутают меня.

Прощай, мой царь, мой дьякон пьяный,
мои баянные меха.
Мои сугробные палаты.
Мой чернобревенный чертог.
И келья, где, гола, распята,
я знала: мой со мною Бог.
Слоны сторожко в снег ступают.
Верблюды плачут и косят.
Они бредут к воротам Рая,
и все бубенчики гремят.
И поезд мой, обоз мой царский,
с атласом, сканью, барахлом —
не стоит дуновенья ласки,
одной несчастной, сирой ласки,
льняной, тишайшей, ясной ласки
в полях, где были мы вдвоем.

ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА

Синий меч, целую твой клинок.
Слезы стынут – изморозью – вдоль…
В дольнем мире каждый – одинок,
Обоюдоострая – юдоль.
Синий меч, купался ты в крови.
Вытер тебя Гэсэр о траву.
Звезды мне сложились в крик: живи.
Я бураном выхрипну: живу.
Я детей вагонных окрещу
Железнодорожною водой.
Я свечой вокзальной освещу
Лик в хвощах мороза, молодой —
Свой… – да полно, я ли это?!.. – я —
Яркоглаза, брови мои – смоль,
Свет зубов?!.. – изодрана скуфья,
И по горностаю – дыры, моль…
Короток сибирский век цариц —
Всех путейщиц, всех обходчиц, всех
Крепкоскулых, да в мазуте, лиц,
Из которых брызжет лавой – смех!
И заокеанский не длинней —
Знахарш, ясновидиц, медсестер:
Из ладоней бьют пучки огней —
Ненароком подожгут костер
Эшафотный: свой…
Глядися в меч!
В синее зерцало боли, мглы… —
Бездна там венчальных, тонких свеч,
Радужно накрытые столы.
За лимонным срезом, за вином,
Кровью пахнущим, за снедью той —
В кресле колчаковском, ледяном —
Мы с тобой: смеющейся четой…
Держишь на коленях ты меня,
Малеванец, мой колдун-чалдон,
Саскией сижу – снопом огня,
Слышу под ребром я сердца звон,
Сердца звон… – твое или мое?.. —
Меч Гэсэра, разруби! – невмочь?!
На веревке Снежное Белье
Все мотает Свадебная Ночь…
Свадьба!.. Это Свадьба!..

…это бред.
Волосы седые ветер рвет.
Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет.
Кости мои – горы. Очи – лед.
Время просвистело – знамо, как,
Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца.
Сгреб косичку в смуглый ты кулак
Под планетой желтого лица.
Вон и Будда в темноте стоит.
Плачет. Припаду к Его стопам.
Он Христа учил. Он лазурит
Одиноких глаз – швырнул степям.
Ох, спасибо, меч-мороз, – в тебе
Увидала я, кого люблю… —
В ножнах ты, как я в своей судьбе.
Прежде Бога горе не срублю.
Выпрямлюсь. Целую окоем.
Сын в земле. Созвездья над землей.
Синий меч, да мы с тобой вдвоем —
Режущий мне горло ветер мой.
Обоюдоострый мой култук,
Замахнись. Мгновенной будет боль.

………..Не разнять мертво сцепленных рук,
Обоюдоострая юдоль.

НА ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ

Меня вы в грудь не толкайте.
Я тихо приду сюда.
На стол все миски поставьте.
А вот вино и вода.
А вот это пламя погашено
В светильнике —
     под скамьей…
Какие лица. Как страшно.
Давай, притворюсь немой.

Здесь курят. Здесь соль кидают
Щепотью через плечо.
Здесь плачут. Как здесь рыдают.
Как любят здесь горячо.
А вот и пирог на блюде,
И свечки возожжены…
Какие родные люди.
И все умереть должны.

Да все ли, Господи?!..
     Все ли?!..
«Да, все, блаженная. Все».
И в круг за столом расселись.
И брызги в моей косе.
То – кто-то рядом заплакал.
То – масло кипит в котле.
То – дождь сквозь крышу закапал.
Как больно жить на земле.

Не слезы то и не масло, —
То Царские жемчуга!
Хозяйка – так скулы красны —
Несет на шапке снега,
Задохшись, входит с мороза,
Хватает с вином пиалу…

Мои распущены косы.
Я – тут, на полу, в углу.

Хлеб ножиком острым ранен.
А в кружках горит вино.
Дитя заводских окраин,
Железное веретено,
Гляжу на бутыль, горбушку,
А может, и мне нальют…

Тяну железную кружку —
Пусть тайну мне выдают…

Да нет. Не надо мне тайны.
Пора отправляться в путь.
От сердца и до окрайны —
Худые ребра и грудь:
Под теплой сирой тельняшкой,
Собачьим полшубняком…
Огрызком. Опоркой. Одяшкой.
Огарком. Рыбой с душком.
Товарняком. И флягой,
Где чистый плещется спирт… —
Порожняком, бедолагой,
И печенью, что болит —
Сожженной цингой печенкой,
Барачной, полярной, той,
Запястий пытальной крученкой
Да кровью под голой пятой…

Да, Тайная наша Вечеря!
Да, пьет втихаря народ!
Да, жжет в поминанье свечи,
Заклеив ладонью рот!
Да, так опрокинет стопку,
Как в глотку забьет себе кляп,
Как кинет в печь на растопку
Надгробных еловых лап!

Да, войнами сыт по горло
И революцьями тож,
Втыкает в свой хлеб
     позорный,
Заржавелый, Каинов нож…
А свечи горят, как в храме!
А бабы, как на похоронах,
Ревут, блажат меж гостями,
Меж красной икрой на блинах!

Вино красно. И варенье
Красно. И судьба красна.
Народ исчерпал терпенье,
А жизнь у него одна.
И бац – кулаком – о столешницу.
И встанут из-за стола.

И я, мышонок и грешница,
Речей ваших пересмешница,
Небес ваших тьма-кромешница,
И я меж вами
     была.

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы – мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши – дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы – мы подобны солдатам.

Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.
Между злыми снегами наш возок – Царский выезд:

Сундучишко распятый, узелишко дорожный…
А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно…

Побредем по землище, где монетами плотют.
Сядем в рубище нищем средь толпы – ты не против?.. —

У дворца, где умельцы расписали колонны
Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны…

Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.
Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала.

И просила дары я – хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна – в пол-объятья,
чернь-страна – в масле дуло…
Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку —
Погорельские боги!.. – как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой —
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

УЛИЧНАЯ ЕЛЬ. НОВОГОДЬЕ

Черная, огрузлая, седая,
Побрякушками, лампадками увешана,
Как цыганка старая, гадает
Старикам насупленным, среброзубым женщинам:

– Дети ваши будут нюхать сладости,
Грызть рожки медовые!..
Будут жить они в любви и радости,
Позабыв столетие бредовое…

Машет ель руками черными.
На мулаточке игрушки – сладкими клубниками.
А ветра по площади просторные
Машут флагами над сморщенными ликами.

Машут флагами – еще багряными!
Отрывают жесть со крыш серебряных!..
А пойдут из магазина пьяные —
Выдохнут: «А ель-то… как царевна…»

И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,
И засунут снова под тулуп питье горячее:
Их сынки – в земле сырой. Им – праздник памяти!
Очи радугою слез горят, незрячие…

Ах ты, ель, ты черная, дородная.
Не маши ты им стеклярусом-подвесками.
Впереди еще – беда народная.
Впереди еще – жальба голодная.
Дай напялить нам наряды новомодные,
Прицепить ко шляпам слезы новогодние,
Дай помыслить нам, что мы – клейменые! – свободные,
Дай полакомиться
Петушками детскими.

«Ну вот я вся – Мария Магдалина!..»

Ну вот я вся – Мария Магдалина!
Я к вам бежала – через все века.
И вот я на снегу лимоном стыну,
А Галилея, Боже, далека.
Ударят по щеке – подставь другую!..
Не слабость это – сила!.. – на ветру.
Всех, зревших на снегу меня – нагую,
Под дых меня пинавших – соберу.
Я соберу всех страждущих, голодных
Под тощее свое крыло,
На кухню грязную, в угрюмый дом холодный,
В то нутряное, дикое тепло.
И будут есть и пить, отогреваясь,
Кусать блины прогорклые мои.
И буду я глядеть на них, живая,
И плакать от большой любви.

УБИЙСТВО В КАБАКЕ

Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли.
На лоскутном одеяле скатерти – стояли
Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым…
И глядел мужик в просторы глазом запаленным.
Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.
На колени положила руки, костью слабы.
Руки тонкие такие – крылышки цыплячьи…
А гулянка пела – сила!.. – голосом собачьим…
Пела посвистом и воем, щелком соловьиным…
Нож мужик схватил угрюмый да – подруге – в спину!
Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила…
Побледнела, захрипела: – Я тебя… любила…

Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай,
Как во теле человечьем убивают душу!
Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!
В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку!
Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!..
Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой…
Видишь, как дымок дымится – свежий пар – над раной…
Ты убил ее, избавив от земных страданий.
Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.
Тебя к Божью изголовью – во тюрьму – посадят.
Я все видела, бедняга. На запястьях жилы.
Ты прости, мой бедолага, – песню я сложила.
Все схватила цепким глазом, что ножа острее:
Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи…
Рыбью чешую сережек… золото цепочки…
Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой…
Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку…
На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий…
Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей —
О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи…
Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!..
Если кровью – захлебнуться… Если вдрызг – разбиться…
Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!..
Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!..

Об одном теперь мечтаю: если не загину —
Ты убей меня, мой Боже, так же – ножом в спину.