Czytaj książkę: «Трудно быть немцем. Часть 3 Восстание», strona 6

Глава 29

***

апрель 1943

Старобельск

Этот следователь НКВД был совсем другой. Клара терялась, не понимала, чего ждать от него. Спокойные манеры, тихий голос пугал даже больше, чем крики "Костолома".

В такие минуты становилось легче, если удавалось вызвать в памяти родной голос деда: "Спокойно, девочка…", вдох – медленный выдох.

Этот прием много раз спасал её от приступов паники, давал собраться с мыслями.

Как всегда, сработало. Клара подняла голову и бросила осторожный взгляд на щелкающего зажигалкой следователя. Давняя привычка мысленно присваивать незнакомым людям прозвище проявилась, и внутренний голос выдал: "Лектор".

Действительно, этот мужчина чем-то напоминал лектора, выступавшего в офицерском клубе, куда Клара приводила своих курсантов ещё до войны.

– Знаете, – в его голосе мягко проявились доверительные интонации, – я в юности мечтал быть разведчиком, работать за границей…, но не сложилось. Наверное, поэтому мне очень интересны такие люди, как вы, Клара. Сейчас многие, сотрудничавшие с фашистами, клянутся, что выполняли задание.

Мой коллега, – в голосе слегка обозначился намёк на иронию, – следователь, который передал мне ваше дело, – Клара невольно выдохнула, – считает, что разбираться с такими незачем. Расстрелять – и дело с концом.

Он выжидающе помолчал, не дождавшись от Клары ни слова, продолжил:

– Мой старый преподаватель школьного драмкружка называл это "предлагаемые обстоятельства" Вот и я, разбираясь в подобных делах, пытаюсь представить свои действия в ваших обстоятельствах.

– Так вы хотели стать разведчиком или артистом?

Следователь выдохнул струйку дыма в луче настольной лампы:

– А эти профессии взаимосвязаны. Не находите?

– Да, вы правы. Вот только на сцене бездарная игра безопасна для жизни …

Клара не стала договаривать, и так понятно.

– Эмпатия, которую я развивал в драмкружке, теперь помогает мне разобраться в мотивах подследственных.

Клара постаралась ничем не выдать удивление образованностью собеседника. Немногие в этих стенах были озабочены эмпатией. "Вот только чем эта образованность обернется для меня, – горькие мысли смяли робкую надежду, – хотя, то, что этот человек хотя бы намерен разобраться, не заплыл равнодушием, как "Костолом".

– Конечно, – продолжил он, – я не мать троих детей и, при всём старании, мне не дано проникнуться вашими чувствами, но моя логика подсказывает, что ни одна мать не будет рисковать жизнями детей, даже ради самых светлых идей.

– Да-да, именно такие логические выводы моего шефа дорожной жандармерии укрепили его в моей лояльности рейху.

Клара мысленно застонала: "Боже, какая дура, ведь такое сравнение может его оскорбить…"

Но неожиданно мужчина расхохотался. Звуки смеха в этих стенах звучали дико. "Театр абсурда", – мелькнула мысль. Похоже, близкое сравнение пришло в голову следователя, и он снова стал серьёзным.

– Вы парадоксальная женщина.

Клара не решила чего в этом в этом выводе было больше: восхищения или осуждения.

– Ну, хорошо, – он прихлопнул рукой по раскрытой папке, словно отсекая этот этап разговора. – Давайте подробнее поговорим о том, какие проверки вам устраивал "шеф", – он намеренно выделили интонацией последнее слово.

"Точно, лектор, – подумала Клара, – тот, довоенный, тоже любил повторять: "Давайте подробнее поговорим …" Мне нужно сосредоточиться, не просто выполнять все проверки, но и объяснить логику своих действий, не подставить себя под выводы, очерняющие мои поступки".

– Знаете … , – Клара запнулась, не зная, как обратиться к нему.

– Можете обращаться ко мне просто на "вы". Я слушаю.

– Я хочу пояснить, что я постоянно была в ожидании проверки, немцы всегда были менее эмоциональны, чем наши соотечественники …

– А вы?

– Я?

– Вы себя к кому причисляете? К немцам или к соотечественникам?

– Так вот, я с детства задаю себе этот вопрос. И только война дала мне на него ответ.

– Хотите откровенно?

Это прозвучало неожиданно, и Клара кивнула.

– Никогда не считал немцев глупее нас, – он выпустил струйку дыма, – видимо, поэтому ваше сравнение "шефа" со мной не звучит для меня обидно. Я отдаю себе отчет, что именно верная оценка врага помогла вам избежать провала. Тем интереснее мне разобраться в вашей истории.

Я отправил запросы по всем подпольщикам, кто может подтвердить ваше участие.

Клара попыталась ответить, но следователь приподнял ладонь, не давая себя прервать:

– Да, я уже понял из материалов дела, что о вашей истинной роли никто практически не знал, чтобы оградить вас от провала. Из вашего отряда жандармов, направленных на кожевенный завод, одному бойцу удалось выжить и добраться к нашим. Сейчас мы разыскиваем его.

– Скажите, кто выжил?

– Это местный житель, пока могу сказать только это.

Уже после войны Клара Адольфовна узнала, что единственным уцелевшим после боя группы Нестеренко оказался Дмитрий Васильевич Кравченко, однофамилец Петра Онуфриевича.

Прошли долгие десять месяцев, пока следователю удалось найти людей, подтвердивших невиновность Клары и её вклад в спасение наших пленных и участие в подполье. Многие погибли, ушли вместе с наступающей Красной Армией, попали в госпитали, а после – в другие военные подразделения.

После войны

Полковник Пётр Онуфриевич Кравченко после всех проверок служил в Советской Армии. Позже преподавал на военной кафедре института иностранных языков в Москве до 1953 года.

После отставки жил в Кисловодске.

Похоронен Пётр Онуфриевич осенью 1959 года в Павлограде.

***

Испытания в жизни Клары Адольфовны не закончились и после войны.

В 1946 году Клара Таблер жила с детьми в Павлограде на улице Ленина, 71. Именно на этот адрес ей пришёл ответ о розыске мужа.

Подробности его гибели не известны, в документах указано: Виктор Яковлевич Новиков погиб в августе 1943 года. "Пропал без вести".

После войны её наградили медалью за участие в партизанском движении «Партизану Отечественной войны».

Клары Адольфовна работала в больнице, затем в детдоме, тихая сестра-хозяйка жила очень скромно. Ей казалось, что всё самое плохое в жизни уже случилось.

В 1947 году её обвинили в недостаче во время ревизии и приговорили к пятилетнему заключению. Дело было, скорее всего, сфабриковано.

Галина Пасько, лично знавшая Клару, на встрече с ветеранами сказала: "Я категорически утверждаю: клеветники и карьеристы строили своё благополучие, преследуя неподкупную Клару, ибо она никому не позволяла врать о подполье".

Пётр Антонович Ткаченко, учитель истории школы № 3 много сил отдал восстановлению справедливости, за что был исключен из рядов коммунистов.

Пока Таблер была в тюрьме, её сын Виктор сбежал из Павлограда, был принят в Суворовское училище, как сын погибшего.

В 1954 году Клара Адольфовна трудилась бракёром в бригаде Легпромкомбината.

Её подвиг не нашёл отражения в воспоминаниях и мемуарах участников подполья, признанных партией. Эта достойнейшая и мужественная женщина незаслуженно забыта.

Все почести и награды достались «видным коммунистам города».

История – предмет постоянных спекуляций и манипуляций в угоду формирования общественного мнения.

Комиссия по делам бывших партизан Украины лишь в октябре1967 году выдала Кларе "Партизанский билет".

Умерла Клара Адольфовна Таблер-Новикова в 1984 году 9 февраля.

В один день с Андроповым.

***

Манфред Генрихович Эсси-Эзинг ушёл после восстания с отступающей Красной армией.

Спешил доставить тяжелораненых в ближайшую к фронту санитарную часть.

Служил рентгенологом в 8-й гвардейской армии. Участвовал в битве на Курской дуге, был ранен, но вернулся в строй. Манфред Генрихович нашёл свою жену Елену Ивановну.

До конца войны служил начальником войскового лазарета № 112, вместе с женой.

Оба награждены медалями «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.»

В июне 1950 Манфред Генрихович Эсси-Эзинг был назначен главврачом Артека.

Позже, отказавшись от пенсии, трудился рентгенологом в ялтинском санатории «Энергетик».

Ветераны, спасенные из лагеря, всю жизнь помнили Манфреда Генриховича Эсси-Эзинга – замечательного врача, интеллигентного и очень скромного человека. Во время его работы в Ялтинской городской больнице, в шестидесятые годы Рижская киностудия выпустила документальный фильм об этом удивительном человеке.

В одном из интервью этот скромный врач сказал:

«Конечно, это возможно было сделать только при помощи четкой организации, при помощи многих людей, рисковавших жизнью. Бесчеловечной фашистской машине уничтожения была противопоставлена организация людей: подпольный горком коммунистической партии включил нашу группу медиков в общую сеть Сопротивления. Мои подпольные клички были «Святой» и «Батя». И в самом деле, я годился в отцы почти всем своим подопечным – ведь им было по двадцать, а мне – сорок …»

«В жизни мне повезло. В Средней Азии в меня стреляли басмачи – не убили. На войне был трижды ранен – выжил! А главное – повезло в том, что людям смог помочь».

«Святым» называли его сначала из-за венчика седых волос. А потом слово это стало уже не кличкой подпольщика, а метафорой, лучше всего рассказывающей об отношении к нему людей. Иногда Манфреда Генриховича называли «Доктор Осень», вероятно из-за фамилии, которую он упростил: «Эссен».

На встрече с подпольщиками Павлограда в 1967 году Манфред Генрихович вспоминал:

«Многие павлоградцы считали меня погибшим. Но я воскрес…

Когда в Павлоград, освобожденный от оккупантов, вошли войска Советской Армии, я сразу явился в часть, ведь я по-прежнему считал себя военнообязанным: в плену мне удалось сохранить под пластырем на раненой ноге и военный и партийный билеты. Врачей не хватало, и меня тут же отправили хирургом в армейский госпиталь. Товарищ, который должен был передать мое сообщение подпольщикам, погиб. Так я «умер» для павлоградцев.

И ещё раз меня «воскресил» Андрей Вознесенский, когда написал балладу «Доктор «Осень» и в предисловии указал мой адрес. И снова посыпались ко мне письма и фотографии от старых друзей, с которыми соединяла нас борьба против фашизма и против смерти …

… И вот после войны от Ивана Матвеевича Лысенко пришла фотография с надписью: «Лучшему другу и отцу нашему дорогому, смелому, умному руководителю группы врачей лагеря, моему спасителю от расстрела»».

Поэт Андрей Вознесенский посвятил герою доктору балладу.

Фрагментом она вошла в поэтическую композицию, поставленную в театре на Таганке. Актеры отнеслись к теме с большим энтузиазмом, многие зрители плакали.

В музее Днепропетровского мединститута хранились личные вещи Эсси-Эзинга: диплом, фронтовые письма и листовки. Легендарный доктор, посетив этот музей, оставил в книге почётных гостей запись:

«Любите Отчизну и родной институт. Как мы, старшие, дорожите их славой!».

Истории о жизни этого человека настолько удивительны, что многими до сих пор воспринимаются как легенды. Майор медицинской службы Манфред Генрихович Эсси-Эзинг был человеком и вправду легендарным. О подвигах ялтинского врача свидетельствуют толстые папки архивных материалов.

Умер Манфред Генрихович Эсси-Эзинг 15 июня 1977 года в городе Ялте.

«ДОКТОР ОСЕНЬ»

Вознесенский А. А.

1

Главврач немецкого лагеря,

назначенный из пленных,

выводит ночами в колбе

невиданную болезнь,

машины увозят мертвых,

смерзшихся, как поленья,

а утром ожившие трупы

стригут автоматами лес.

2

Доктор Осень, ах, доктор Осень!

Занавеска затенена.

Над спиной твоей, будто оспиной,

пулей выщерблена стена.

Над бараком витают стоны.

Очи бешеные бессонны.

На полосках слепых петлиц

следы кубиков запеклись.

Корифеи из Лабрадора,

Павлов, Мечников, Гиппократ,—

все дерзали в лабораториях,

рисковали – но чтобы так?!

Чтоб от виселицы в трех метрах,

в микроскопном желтом глазке,

жизнь искать в волосочке смерти —

сам от смерти на волоске?!

Это надо быть трижды гением,

чтоб затравленного средь мглы

пригвоздило тебя вдохновение,

открывающее миры.

И, сорвавши флажок финальный,

ты не можешь вскричать: «Нашел!..»

Спи, башку свою гениальную

уронив на дощатый стол.

Доктор Осень засыпает. В это время колба с шипением раздувается, как кобра, вверху.

Из неё появляется Мефистофель.

Он круглолиц, чисто выбрит, стрижен под полубокс.

Мефистофель:

Хайль Гибель!

Я, коллега, к вам делегатом

с предложением деликатным.

Вы дотронулись до рубильника

биологического баланса.

Жизнь и смерть – вопросы глубинные.

Не опасно ли баловаться?

Гуманисту-врачу прелестнее

Изобресть леченья, а не болезни.

Ваш поступок осудят гордо

непорочные медики мира,

встав в халатах по горло,

как бутылки с кефиром.

Все согласовано в природе.

Луна, корова, лук-порей.

Народовольцы производят

естественный отбор царей.

Я ведь тоже не всем довольный

(вспомните эпизодик с Фаустом).

Остановить мгновение?

Всегда пожалуйста!

Вы ж изволите недозволенного.

Микро смерть ваша – как Аттила,

вдруг взалкает сверх эпидемий?

Хватит дрессировать бациллу.

Завернем в погребок питейный.

Там за импортною снедью

пофлиртуем с юной смертью.

Раздавим банку на троих.

Там мне пониженный тариф.

(За окном кричит Петух)

Мефистофель (с досадой передразнивая):

Кукареку!

Кукареку!

Пора!

Приветик конкуренту!

 (Исчезает.)

(пробуждаясь):

Условный знак. Нет перемен.

Ребята, значит, в партизанах.

Ори, петух! Конец терзаньям.

Да здравствует эксперимент!

3

(смотрит в микроскоп)

Что прозревающему видно,

нам не дано.

Он в груше видит сердцевину.

под морем – дно.

Он с кислорода, как с осины,

сдерет кору.

О тыщи гусениц красивых

в микромиру!

Галактики кишат гирляндами.

Нам воздух – пуст,

ему же, как в компотной склянке,

цветаст и густ.

И в ваши радостные ноздри,

как в свод метро,

микробов Навуходоносоры

бегут пестро.

Он видит тайные процессы,

их негатив,

пунктиры факельных процессий

сквозь никотин,

и в наливающийся кровью

рябины лист

распада божии коровки

поразбрелись.

Будь осторожнее – растопчешь

любовь незримую.

Будь настороже – злой росточек

в атаку ринулся.

Скорее, врач. На то и зрячий.

Ори: «Чума!»

А людям воздух чист, прозрачен

(Чай, лаборант сошел с ума!).

С обмолвки началась религия.

Эпоха – с мига.

И микроусик гитлеризма

в быту подмигивал.

Микробрижжит, микрорадищев,

и микрогегель…

Мильон поэтов, не родившихся

от анти-бэби.

А в центре – как магнит двухполюсный,

иль нерв дрожит,

лежит личиночка двуполая,

в ней – Смертожизнь.

 Аминь!

Жизнь для цыпленка, смерть – для скорлупки —

жизнь.

Дзинь!

Чьи очки под колесами хрупнули?!

Дзинь…

Жизнь

к волчонку бежит

в зубах с зайчихиной —

смертью?

Смерть

в ракетах лежит,

в которых гарантия жизни?

Жизнь

зародилась из бездн,

называемых смертью.

Смерть

нам приносит процесс,

называемый жизнью.

Дзинь…

Великий превратится в точку.

Искра – в зарю.

Кончины наши и источники

в микромиру.

Ты наравне с Первосоздателем

вступил в игру,

мой Доктор, бритый по-солдатски,

зло изменяющий к добру.

4

Какая мука – первый твой надрез

под экспериментальную вакцину

связисту, синеглазому, как сыну!..

А вдруг неуправляема болезнь?..

Имеем ли мы право вызвать смерть?

Вдруг микросмерть взорвется эпидемией?

А где-то под тобою Оппенгеймер

над атомом неловок, как медведь…

Эпилог, в котором автор встречается с героем, ну, вот мы и повидались.

Кабинет рентгенолога – исповедальня.

Кто-то зябко за локоть меня пододвинул.

Я замер.

глядел сквозь меня

золотыми глазами.

Я узнал эти Очи,

человечество зрящие.

Что ты зришь во мне, Осень,

в жизни – нужной иль зряшной?

Где, какие разрухи, полеты, пороки

и затоптанные болевые пороги?

Его – Время язвительно

изнутри оглашало собою.

Пусть мы скромны и бренны.

Но, как жемчуг усердный,

вызревает в нас Время,

как ребенок под сердцем.

И внезапно, как слон,

в нас проснется, дубася,

очарованный звон

Чрезвычайного Часа.

Час – что сверит грудь клетку

с гласом неба и Леты,

Час набатом знобящим,

как «Не лепо ли бяше».

Час, как яблонный Спас

в августовских чертогах.

Станет планка для вас

подведенной чертою.

Вы с Россией одни.

Вы услали посредников.

Смерть – рожденью сродни.

В этом счастье последнее.

Тогда вздрогнувший Блок

возглашает: «Двенадцать».

Отрок сжался в прыжок

к амбразуре прижаться.

Для того я рожден

под хрустальною синью,

чтоб транслировать звон

небосклонов России.

Да не минет нас чаша

Чрезвычайного Часа».