© Елена Аушева, 2020
ISBN 978-5-4498-2945-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Хранится в ящике стола
Заветная тетрадь.
Пишу в ней больше, чем слова.
Кому бы показать,
Как череда неровных строк,
И мысли вьется нить.
Как время капает в песок,
Кипит желанье: жить!
Я с лиц срываю маски прочь,
Мне истина видна.
Вновь дышит откровеньем ночь —
Прозрачна и светла.
Тесны для мира моего
Бумажные листы,
Хочу другим открыть его,
И хорошо, коль ты
Коснёшься трепетной рукой
Исписанных страниц,
Где все идут своей тропой,
Других не видя лиц.
И заблестят глаза росой,
Туманом новых дней,
Ты просто скажешь:
– Хорошо…
И станет мне теплей.
А вдруг по строчкам пробежишь,
Не глядя за слова?
Мой мир заполнит ватой тишь,
Я опущу глаза.
Иль скажешь (просто, не со зла),
Что будет на уме:
– А эту рифму где нашла?
Стихи – ну, так себе.
Потухнет свет, померкнет день,
Похолодеет ночь.
Мой мир завянет. Его нет!
И некому помочь.
Так трусость снова победит!
Зарою я талант —
Мой мир от всех опять сокрыт.
Прости меня, тетрадь!
Дориан, погоди. Не спеши уходить
По извилистым улицам страшного Лондона.
Мне с тобой по пути, не смотри на лицо —
В пустоте мертвых глаз жизнь червями изглодана.
Дориан, ты скажи, что ты видел на дне
Самой высшей искусственной призрачной прелести?
Все падения твои, как полет со скалы —
В щепки, навзничь, в осколки, в лохмотья и вдребезги.
Дориан, оглянись, мы – толпа мертвецов,
Разморщинены в гладкость натянутой юности.
Красотою портрета мы всласть напились,
Души ядом напоены массовой тупости.
Дориан, брось кинжал, безоружные мы.
Будь как дома под сводами арок изысканных!
В галерее зловонной портреты гниют,
Свитки новые тлеют, кроваво подписаны.
Тихо, тихо падал снег.
Звуки вязли. Окна плыли.
Шёл случайный человек,
Поседев от снежной пыли
Тихо, тихо на душе.
Припорошенной печалью.
В белом вечном витраже
Облик дамы под вуалью.
Тихо, тихо! Не спугни
Вальс беспечный снегопада.
Светятся в домах огни,
Светится в душе отрада.
Мне, сударь, душен двадцать первый век,
Зачем же опоздала я родиться?
Mon cher ami, как совершить побег,
Чтоб стать свободной белокрылой птицей?
Подумайте, мой друг, сравнить нельзя:
Бал – и тусовка в модном караоке!
А люди кто? Дворяне, знать, князья,
Манеры светские и взгляды с поволокой.
Максим, я знаю, что мне суждено
Быть девой томной, доброй, благородной!
Я там жила уже. Давным, давным-давно.
Кажусь я всем изрядно старомодной.
Представьте лишь: я в дивном декольте
Играю Моцарта с утра на фортепьяно,
Дом с мезонином. Сад блестит в росе.
Клубится пар над медным самоваром.
Когда устану, наконец, играть,
Сижу одна, рассеяно скучаю…
Максим сказал:
– Палашка, хватить спать!
Ты барину неси скорее чаю!
Мы отрекаемся от жизни,
Окованные цепью сна,
В плену уныния бессрочном
Томимся вяло до утра.
Чернеет небо обречённо
Надменным отблеском чернил.
Писатель мира был задумчив,
Чернильницу вновь уронил,
Запачкал сажей купол неба,
Замазал зыбкое вчера.
В плену уныния бессрочном
Томимся вяло до утра.
Наутро
Свет
Ванильный
Робкий
Растаял в дымке голубой.
В чепцах с оборками берёзки
Смеясь, качали головой.
Лиловый снег под сапогами
Запел о новом синем дне.
Мороженого жёлтый шарик
Светил искрящейся земле.
Мудрая бабушка Маня,
Соседка далёкого детства,
Глаз синевою сияя,
Выдала верное средство:
«Что ты ревёшь, дурёха?
К свадьбе не будет ссадин.
Ты смейся назло, если плохо,
Если душою изранен.
Шкура должна быть толстой,
Не чувствовать прутья и палки.
Жизнь, стрекоза, не только
Классики и скакалки!»
Размазаны слёзы с пылью.
Коленка саднит, кровоточа.
Я с жадностью залпом выпью
Воды. И скажу между прочим
Шкура должна быть толстой!
Её я склею «Моментом»,
Поверх обмотаю скотчем,
Залью сотню раз цементом.
Шкура должна быть толстой.
Стучитесь в моё пространство!
Я обрела безмятежность,
Спокойствие и постоянство.
Шкура должна быть толстой.
Рубцы набухают на сердце,
Но заперты наглухо дверцы,
Свистят в проводах килогерцы.
Шкура должна быть.
Шкурой.
Шагреневой, туго-звериной,
Серой, с подпалиной сивой,
И как-то особо красивой.
Шкура должна.
А ты шкуре
Насмерть обязан жизнью,
Прочной земной юдолью,
Пиром на вечной тризне.
Мудрая бабушка Маня
Знала про воды Стикса,
Про чешую дракона,
И подвиги Астерикса.
Живу по законам века,
Спокойно, тихо и гладко.
Зверею. И от человека
Одна лишь осталась пятка.
Воскресный светел каждый день,
Когда его встречаешь в Храме.
Малыш, взбираясь на ступень,
Вопрос задаст в платочке маме:
«Мы в гости к Богу, мама, да?»
Мать улыбнётся: «В гости, милый».
Блеск куполов дрожит в глазах,
Их освещая с новой силой.
Знаменьем крестным осенит
Себя мальчонка неумело,
Вглядится в мудрый вечный лик,
Поставит свечку он несмело.
А в церкви льётся благодать,
Курится ладан нежным звоном,
И так легко-легко дышать,
Словам внимая незнакомым.
Воскресный светел каждый день,
В нём радость чистая разлита.
Звенит ручьём, как птицы трель,
Хрустальный глас митрополита.
Слово грудь теснит —
вздохом прорастёт
О тебе, на других не похожем.
Шагом вдаль пойду —
время вспять течёт,
Я тебя тонко чувствую кожей.
В небе плещется вечная река
Облаков развевая ленты.
Проводи меня, вот моя рука!
Тротуаров цветных позументы
Мой сплетают путь
под дождём из брызг
И лучей низко-красного солнца.
Покажи свой мир,
мой Ханты-Мансийск!
Он молчит. Чуть заметно вьётся
По траве – тропа,
лестница – к холмам,
Деревянных ступеней скрипка.
Чайка режет тишь, воды льёт Иртыш,
Добрый дед протянул с улыбкой
На руках муксуна – щедрая земля
Не одно поколенье вскормила.
Мне, рыбак, пора ждёт Ассоль меня!
«Марш славянки» – опять проводила!
Машет долго вслед, вот уж много лет —
В ней судьбы вижу я отраженье.
Старый светел храм, он напомнит нам:
Ждут нас вечно любовь и прощенье.
Здравствуй, князь Самар!
Отпылал пожар
Битв далёких в земле Югорской.
Слышу бубна звук, новый вижу дар
«Дух огня» меня манит к подмосткам.
Углубившись в плащ, вечный Ваня наш
Чародейски пред дверью кружит,
Смотрит на хай-тек,
в двадцать первый век,
Здесь театру и ныне служит.
Я идут пешком: ввысь растут дома,
Заслоняя заборы и ставни.
Чумы из стекла, блеск на куполах,
Перемешаны и полноправны.
Ты беспечно юн, ты так мудро-стар,
Охраняют тебя духи кедров.
Воздух сладкий пью, как густой отвар,
Завернувшись в сиянье ветра.
Чёрным золотом пусть
ты с лихвой богат,
Но богатством иным одарен.
Ты мне дорог, как друг,
и как старший брат
Ты единственен. И уникален.
Ночь. Деревня (гласит так легенда).
Всполох углей. Играют меха.
Освещенный багрянцем, Климентий
Стук услышал. Швырнув лемеха,
Грозно крикнул:
– От дел отрываешь!
Что так поздно? Давай, проходи!
Обождёшь чуть.
– Вот так ты встречаешь
Гостью ночью? – Застыло в груди,
Как от лютого холода сердца,
Пробежал вдруг озноб по спине!
В кузне жаркой не может согреться:
Тень фигуры с косой на стене.
Балахон грязно-серого цвета,
Капюшон всё скрывает лицо,
– Ты за мной? Дай дожить до рассвета! —
И жене написать письмецо…
Смех растрескался хрипло и сухо:
– Ты живи. Не к тебе я пришла!
– Так чего тебе надо, старуха?
– Косу выправить. Сяду пока.
– Эх, дремучий! Меня ты… прости-ка!
Ну, такой, видно, я остолоп.
Знаем тоже мы гостеприимство:
Сядьте здесь. Тут удобнее. Вот!
Гостья села. Видать, прикорнула.
А Климентий, хоть братец Левши,
Сладить с простеньким делом не может:
Сил – полсилы, и как-то дрожит
Кулачище его, что, бывало,
Гнул подкову свою же не раз.
Это ль шутка. Вот это-то ново!
Провозился с косой битый час!
Всё подправил. Зазубрины. (Эх ма!
По кому ты, лихая, прошлась?!).
Все исправил в работе огрехи,
Фраза вдруг с языка сорвалась:
– Вот, примите, хозяйка, работу!
Будет легче… людей убивать.
То, что было потом, ещё долго
Будет ночью кузнец вспоминать.
– Ты! Ты думаешь – я убиваю?!
Скольких? Много? Ты знаешь число?!
Вы, вы, люди, творите такое!
Убивать – не моё ремесло.
Сразу сникла, ссутулилась горько,
Оперлась на костлявую кисть.
С острых плеч покатилась котомка:
– Был мой облик и светел, и чист,
Я была раньше юная дева,
Что цветами встречала всех вас,
Ободрить и утешить старалась,
Свет улыбки дарить, нежность глаз.
Я покой, тишину излучала,
А сейчас! Посмотри на меня!
Резким взмахом сорвав покрывало,
Проскрипела:
– Да, да, это – я!
Изможденная маска печали,
Скорбь застывшая, грустный оскал,
Вместо глаз – два колодца пустыни,
Бесконечных страданий провал.
– Это – Вы! След поступков безумных,
Что меня заставляли страдать!
Это – слёзы детей убиенных,
Это войны! Ещё продолжать?
Был наряд мой прекрасен и светел,
Кровью с грязью пропитан насквозь,
Стал он рубищем, стал неприметен,
Заскорузлым от высохших слёз.
Взгляд отчаянный я теперь прячу,
Боль терпеть – больше нет моих сил!
Да, страшна я! Но это лишь значит, —
Мир стал хуже. – Климентий спросил:
– Коль не ты, что же сталось с косою?
В чем же суть твоего ремесла?
Смерть ответила тихо, с тоскою:
– В рай тропинка совсем заросла.
Darmowy fragment się skończył.