Czytaj książkę: «Фигурки страсти»

Орхидею нашел и склонился над ней,

Упоенный ее красотой.

Прихотлив тот, кто создал наш мир!

Прихотлив и умом изощрен.

Как хитер… как жесток…

Почему совместил он в созданье одном

Несравненную эту красу лепестков

И коварство, подобное яду змеи, —

Аромат, отравляющий тех,

Кто приблизит лицо свое к лику цветка?!

…Умер я, красотою твоей наслаждаясь.

Я умер…

Из старинной китайской поэзии

Пролог
Неотправленное письмо

Привет, нелюбимый!

Ах, как ты удивился… Верно? Ведь раньше я звала тебя совсем иначе – любимый. Но это мое прощальное письмо, и я наконец могу сказать тебе правду.

Итак, мне это удалось! Почти удалось. Но осталось ждать недолго – завтра все закончится. Не верю… Боюсь верить! И все-таки моя душа поет от счастья, мне нужно с кем-то поделиться своей невероятной удачей. Поделюсь с тобой. Ведь у меня нет ни друзей, ни подруг. Я никого не люблю. Я использую людей в собственных целях, хотя те уверены, что именно они используют меня.

Точно так же, как был уверен ты.

Я вернусь домой. Завтра. Все сделаю – и сразу в аэропорт. Сразу на самолет. Я брошу все и улечу отсюда свободной от всего того, что связывало меня с прошлой жизнью.

Я оставлю все. Всех. И тебя тоже.

Ну что же, ты это заслужил. Ты лгал мне каждым словом, каждым поступком, уверенный, что перед тобой маленькая простушка, которая верит твоим лживым глазам и лживым поцелуям.

Глупый мальчик. Глупый и самонадеянный. Тебе предстоит убедиться, что и ты, и все твои предшественники, те, кого я называла своими друзьями или любовниками, – не более чем ступеньки, по которым я долго и трудно поднималась к своей цели.

Я решила написать тебе. Написать и рассказать правду. Мне хочется причинить тебе боль – такую же, какую ты причинил бы мне, если бы я и в самом деле была той глупенькой влюбленной девчонкой, которой ты меня всегда считал…

Наши дни, Франция

«Раз, два, три, четыре… Десять, пятнадцать… Двадцать шесть… тридцать девять…»

– Господа, всех прошу перейти в малый салон.

«Сорок пять… пятьдесят три…»

– Господа, убедительная просьба – ничего не трогать, особенно обивку мебели и фарфор.

«Пятьдесят… шестьдесят… семьдесят… восемьдесят… восемьдесят три… Восемьдесят три!»

Ничего себе, аж шея замлела…

– Мадам, прошу, мы все вас ждем.

– Ах, извините!

Алёна так улыбнулась высокому, худощавому, невыносимо корректному гиду, что холодноватая вежливость на его лице сменилась некоей блаженной растерянностью. Да, она умела улыбаться этак вот… И всякому мужчине, ловившему такую ее улыбку, казалось, будто именно его, только его всю жизнь ждала эта прелестная женщина, всю жизнь она мечтала только о нем. Дураком был тот, кто сей улыбке верил, вот что я вам скажу, господа! Сойти с ума без малейшей надежды на выздоровление и, главное, не желать выздороветь. Ох, сколько проблем огребла Алёна Дмитриева из-за своего неконтролируемого обаяния!

Правда, порой на ее пути все же встречались адекватные представители мужского пола, твердо знающие, что первым делом – самолеты. И сегодняшний гид, похоже, принадлежал к их числу. Потому что не рухнул морально и физически к ногам русской писательницы Алёны Дмитриевой, а, подавив восхищенный вздох, быстренько мобилизовался и сказал с легкой улыбкой:

– Прошу вас пройти вон туда. В малом салоне вы увидите великолепные образцы охотничьих натюрмортов, собиранием которых очень увлекался один из графов Талле. Поверьте, в своем роде они не менее интересны, чем эти рога.

И он окинул рукой вестибюль шато, сплошь, от пола до потолка, украшенный рогами оленей, косуль и разных прочих рогатых животных, которые водились в окрестных лесах и отстрелом которых развлекались в свободное время графы Талле, а также гости их сиятельств.

Писательница огляделась. Она одна задержалась в вестибюле, вся группа уже миновала его.

Алёна послушно прошла в малый салон, удивившись, что народу вроде бы гораздо больше, чем было во дворе, когда формировалась группа. Наверное, запоздавшие набежали. Она разглядывала людей, стараясь не смотреть на стены. Натюрмортов – а сочетание этих слов, nature morte, означает в переводе с французского не что иное, как мертвая природа… б-р-р! – наша героиня терпеть не могла, ну разве что за исключением тех, которые изображали изобилие роскошных цветов и фруктов. Живописание же убоины в стиле Вильяма ван Аелста или унылую изысканность «завтраков» Питера Класа на дух не переносила. Рога, украшающие вестибюль, тоже были, само собой, типичной nature morte. Однако Алёна ими вовсе не любовалась, как подумал гид, она их примитивно пересчитывала. И вот почему.

Давным-давно, еще в ту пору, когда одну шестую часть мировой суши занимало государство Советский Союз, Лена Володина – так изначально звали писательницу – смотрела какой-то польский фильм, жутко смелый по тем временам. Смелость, в частности, выражалась в том, что главный его герой появлялся перед камерой в плавках, плотно обтягивающих все его немалое мужское достояние, и демонстрировал гостьям свою квартиру, стены в которой были оклеены фотографиями мужчин, с женами коих сей молодчик наставлял им рога. И все фотографии были украшены нарисованными рогами! Так что сейчас, при взгляде на охотничьи трофеи семейства Талле, Алёна Дмитриева, дама довольно циничная, вспомнила тот фильм и нашла некоторую аналогию с украшениями графского вестибюля. Но, надо сказать, их сиятельства явно перещеголяли польского донжуана: у того в активе имелось около тридцати рогоносцев, а тут Алёна насчитала восемьдесят три пары рогов. С другой стороны, пан старался сам-один, а графы – поколениями!

Против ожидания, натюрморты в малом салоне оказались не очень противными. Не так много охотничьих трофеев, никаких тебе Аелстов, зато парочка подлинных – надо думать, графы Талле не потерпели бы в своем историческом великолепии подделки! – картин Бальтазара ван дер Аста с его пестрыми лилиями, и баснословными розами, и бесстыжими ирисами. Впрочем, наличествовали тут и полотна позднейших времен – вроде бы даже Клод Моне, чудесный, веселый, солнечный. Лучи так и играли в гранях хрустальной вазы, полной цветов, аж глаза слепили!

Гид между тем продолжал рассказывать об уникальных коллекциях картин и предметов искусства, которые были размещены в шато:

– Однако это увлечение началось сравнительно недавно, точнее – в восемнадцатом веке, когда Талле перешел из рук потомков неистового гугенота Франсуа Колиньи, брата знаменитого адмирала Гаспара Колиньи, убитого католиками во время Варфоломеевской ночи, к новым хозяевам. Они отнюдь не придерживались пуританских принципов в убранстве шато. А поскольку один из графов служил консулом Франции в Маньчжурии, Талле обогатился и коллекцией китайского фарфора: сервизами и статуэтками. Часть ее составил подарок императрицы Цыси, сделанный во время его службы в Китае. Некоторые из экспонатов одно время считались бесследно пропавшими, однако впоследствии коллекцию удалось частично восстановить. Впрочем, после скоропостижной смерти графа Эдуара Талле – не нынешнего, а его деда, того самого, который и был консулом, – коллекции не уделялось того внимания, которого она заслуживает. – В голосе гида прозвучало нескрываемое неодобрение. – Самые любопытные экспонаты хранятся в выставочной комнате, а копии вы увидите в туалетной комнате при парадной спальне.

– В туалетной комнате?! – низким голосом, еще более отягощенным ужасным акцентом, удивленно воскликнула высоченная костистая дама с ярко-рыжими волосами, пунцовыми губами, в красном платье. У нее были сплошь веснушчатые лицо, шея и руки, а также, вполне возможно, и ноги, однако их милосердно скрывало длинное платье, вернее, такой индийский, очень красивый балахон, оставляя на виду только острые носы туфель очень даже немаленького размера.

– Это помещение предназначено не для пользования, а только для демонстрации туристам, – пояснил гид. – Оно замечательно тем, что в точности копирует туалетную комнату королевы Марии-Антуанетты, в числе фрейлин которой была одна из графинь Талле.

Алёна при упоминании о королеве встрепенулась.

Не далее как минувшей зимой при самом непосредственном участии нашей героини было обнаружено личное письмо этой самой королевы. Российская сторона пока не собиралась возвращать уникальный документ Французской республике, не то, очень может быть, писательница Дмитриева удостоилась бы даже ордена Почетного легиона за спасение национальной реликвии.

А что? Не так плохо было бы заиметь этот орден! Среди его кавалеров около семидесяти человек, более или менее могущих называться русскими. В их числе, к слову, презираемый Пушкиным, Лермонтовым и иже с ними – не факт, что заслуженно, скорее, вероятно, из творческой зависти к дикой популярности романа «Иван Выжигин», – загадочный человек по имени Фаддей Венедиктович Булгарин: бывший солдат армии Наполеона, тайный агент Третьего отделения корпуса жандармов, один из первых русских писателей-фантастов (Булгарина можно считать изобретателем путешествия во времени, подводных ферм, парашютно-десантных войск, субмарин – задолго до Жюля Верна! – а также самописцев, акваланга и гидрокостюма). Орденом Почетного легиона, среди прочих русских, были награждены и княгиня Вера Оболенская – героиня французского Сопротивления, более известная как Вики Оболенская (к ней писательница Дмитриева питала особый интерес, ну просто как женщина к женщине), и Зиновий Пешков, приемный сын Максима Горького, в честь которого – Максима, а не Зиновия! – был в советские времена назван родной город Алёны Дмитриевой, ныне именуемый жителями попросту Нижний Горький. Между прочим, там есть маленькая площадь Свердлова, а большевик Яков Свердлов (кстати, он такой же, Свердлов, как Алёна Дмитриева – китайский поэт Ли Бо) был младшим братом вышеупомянутого Зиновия. Вот такие сложные семейные связи бытовали в революционно-писательской среде начала минувшего столетия!

Это все к чему сказано? Да к тому, что не худо было бы украсить список кавалеров ордена Почетного легиона именем прекрасной дамы – Алёны Дмитриевой. Однако минуточку! А как бы ее называли тогда? Тоже кавалером? Или все же дамой Почетного легиона?

Очень красиво звучит. Только несколько фривольно и двусмысленно.

Или все же каждый понимает вещи согласно своей испорченности?

Начало 20-х годов XX века, Россия

Из дневников и писем графа Эдуара Талле

Сегодня нашел наконец в себе силы проверить, что у нас осталось. Два дня мы с Шарлотт пребывали в кошмарном состоянии – не могли даже чемоданы открыть. Она говорила, что не испытывала такого потрясения с того самого дня, когда в ветку цветущего шиповника рядом с ее головой вонзилась стрелка, от которой почернел цветок, – отравленная стрелка! Больше десяти лет прошло с тех пор, пережитые ужасы начали забываться, и мы были уже на пути домой. Казалось, вот-вот – и уедем из обезумевшей страны, в которую вдруг превратилась Россия. Однако всему этому нет конца, а ведь мы уже добрались из Владивостока до Петербурга, и до Франции осталось не так уж далеко.

Шарлотт приходила в себя, лежала в постели, а я обивал пороги в ЧК, пытаясь воззвать к тому подобию власти, которая теперь управляет сей несчастной страной. Ни подобия власти, ни подобия порядка не нашел. И это притом, что к советским санкюлотам обращался иностранец, десять лет содействовавший укреплению отношений Франции и России, да еще в таком трудном для жизни, богом забытом уголке, как русский Дальний Восток! Но теперь тот край не часть России, а отдельная Дальневосточная республика, и всем наплевать на тех, кто откуда приезжает. В Петрограде сейчас всем на все наплевать. Тут ищут врагов революции, ищут в каждом встречном и поперечном, а кругом царят голод, нищета, разруха, и я видел, что на меня смотрят как на безумного, потому что я говорил, что у меня украли не хлеб, не муку, не бидон с маслом или керосином, а какие-то глиняные черепки, как выразился человек на Гороховой улице¹, порог кабинета которого я обивал. Вместе со мной тот же порог обивали десятки человек, несчастных, обездоленных, напуганных, ничего не понимающих, – какие-то старики и старухи, женщины, а при них дети с ничего не видящими от ужаса глазами. Но это только у некоторых. У многих же в глазах таилась такая ненависть, что мне становилось страшно за них. Они потеряли все, а потому ненавидели всех, кто у них это отнял, и еще не боялись смерти. Только старики ее боятся, а эти юнцы с трудом сдерживали себя, чтобы не рвать руками и зубами новую власть, кроваво-красную, как демон Чжун Куй – в Китае его рисовали красной краской на дверях, и он был демоном-охранником. Так же и здешние красные демоны, слуги новой власти, охраняли всех в огромной и страшной каторжной тюрьме, в которую вдруг превратилась Россия.

Думаю, я никогда не забуду их лиц. Того бледного мальчика, которого повергло в припадок эпилепсии известие о расстреле его отца. Ту изящную брюнетку с растрепанными, коротко остриженными волосами, которую провели в кабинет начальника с таким издевательским почтением, что у меня руки чесались отвесить ее сопровождавшим пощечину (конечно, ничего подобного я не сделал – два матроса с винтовками зорко смотрели по сторонам). Того почтенного господина с тонким, породистым лицом, одетого в бархатный халат – видимо, его привезли в том, в чем мужчина был при аресте, но и в халате он выглядел как настоящий аристо…²

Но я постараюсь их забыть. И они, наверное, забудут все случившееся… если переживут это время, которое, от души надеюсь, скоро минует. В конце концов, Франция тоже перенесла столь же безумный период – и ничего, все нормализовалось, даже не всю аристократию успели повесить на фонарях и отправить на гильотину. В большинстве городов, правда, поотрубали головы статуям святых около соборов и церквей, но в Талле ничего не тронули…

Боже, как я мечтаю вернуться домой! Двадцать лет назад, когда я был одержим манией повидать мир, утвердиться, жить отдельно от семьи, с которой был в постоянных распрях, я был счастлив уехать в Китай. И даже после того, как мы с Шарлотт бежали оттуда, я не собирался возвращаться во Францию. Мне было гораздо интересней работать в консульствах, видеть иные страны, изучать незнакомые обычаи, чем все гулять и гулять по Бургундии, смотреть и смотреть на серые стены шато Талле, видеть свое отражение в зеленой, наполовину затянутой ряской воде, окружающей его стены, снова и снова бродить по Grand Galerie и смотреть на фрески в Башне Лиги, каждую линию в которых я знал наизусть. Да, я мог бы и сейчас сказать, куда смотрит лицо Дианы де Пуатье и каким выражением наполнены глаза Екатерины Медичи, королевы-отравительницы… Тогда мне казалось: все это знакомо, привычно, а далекий мир полон загадок, и надо попытаться их разгадать… Не знаю, удалось ли мне что-нибудь разгадать, но, даже если удалось, сейчас мне ничто уже не интересно.

Теперь я думаю только о Талле. Беспрестанно – о Талле.

Я хочу вернуться туда. Пройти по залам и комнатам шато. Зайти в конюшню и самому оседлать для себя одного из скакунов. Ах, давно стали старыми одрами те жеребята, которых любил покупать отец, чтобы выезжать и выращивать их самостоятельно… Я хочу смотреть на натюрморты в залах первого этажа и видеть, как солнце дробится в гранях хрустальной вазы кисти Моне. Отец писал мне, что рядом повесил мой натюрморт с белыми пионами и одним из подарков Цыси, статуэткой, которая называется «Летящий белый тигр»…

Я обещал привезти ту самую статуэтку домой. И ту вазу – тоже. Но отец – мы помирились заочно, в письмах, простили друг друга и вновь обрели любовь друг к другу – не увидит их: сегодня, когда мы с Шарлотт пересмотрели коллекцию, я обнаружил, что статуэтка пропала. И он не узнает, что я в очередной раз нарушил обещание, – отец умер пять лет назад.

Когда-то, в далекие годы, когда я со скандалом уезжал из Талле, он кричал мне вслед, что я обманул его надежды, его ожидания, что ни одному моему слову верить нельзя… И вот я опять солгал. Талле не обогатится уникальным экспонатом – подарком императрицы Цыси, статуэткой, которая, по легенде, вышла из рук одного из возлюбленных Серебряной Фей…

Иногда приходят в голову подозрения: а что, если тот оборванец, который схватил два наших чемодана, знал, что находится в одном из них? Мне показалось или он сознательно отшвырнул ногой саквояж Шарлотт, который та от испуга выронила и схватить который было куда проще, чем два чемодана, лежащие на тележке носильщика?

Да нет, чепуха. Даже я смутно помнил, в котором именно лежит «Летящий белый тигр», ведь Мин-хао упаковывал его семь месяцев назад – именно столько длился наш путь по разоренной России. Конечно, морем через Америку мы добрались бы проще и быстрей, но до Америки мы не доплыли бы, я в этом ничуть не сомневаюсь, я верю Мин-хао. Нас убили бы раньше… может быть, мы не добрались бы даже и до парохода… нас убили бы еще во Владивостоке и швырнули бы в море где-нибудь в бухте Золотой Рог… Именно поэтому мы отправились тем путем, который казался на первый взгляд самым трудным, опасным, невероятным: по суше, по остаткам железной дороги, по лесным тропам и проселкам. Это невероятно, но мы добрались-таки до Петербурга, потратив невероятное количество денег, зато – со всем своим багажом. Мне не было жаль тех бумажек, которые в несметном количестве печатает любое правительство, приходящее к власти, и не было жаль тех заранее собранных, купленных золотых монет царской чеканки, которые и спасли нам жизнь в этом путешествии. Мне не будет жаль того, что мы еще потратим, чтобы добраться до Франции. Нет ничего дороже жизни – жизни моей жены и моего сына. Какое счастье, что Альбер уже дома! Какое счастье, что мы отправили его во Францию пять лет назад! Но тогда мы думали, что те, кто преследовал нас, оставили эту цель…

А что, если они-то и настигли нас? И именно их руками был украден чемодан с коллекцией?

Нет, повторяю: мы с Шарлотт и сами не могли вспомнить, куда именно положили шкатулку с фигурками. Произошла просто случайность, одна из тех нелепых случайностей, которые преследуют людей – и иногда настигают их, чтобы ударить или даже убить.

Но мы-то хотя бы остались живы!

Я размышляю: не махнуть ли рукой на дальнейшие поиски, на попытки вернуть вещи? Не перестать ли дразнить фортуну? Она была к нам благосклонна, но вдруг ей надоест опекать нас? Может, лучше уехать из Петрограда ближайшим поездом до Киева… потом дальше… Говорят, это возможно! Ходят также пароходы в финские порты, а оттуда добраться до Парижа уже не составит труда. В ЧК, хоть и отнеслись с насмешкой к моим потерям, обещали не задерживать с выездом…

Да, решено. Сегодня же скажу Шарлотт, что мы уезжаем. И как можно скорей. Завтра же начнем хлопотать…

Наши дни, Франция

– Прошу теперь в малую столовую, – пригласил гид, пропуская мимо себя туристов и с легкой обеспокоенностью оглядываясь на Алёну. Наверное, проверял, не считает ли она что-нибудь еще.

Она не считала. Просто рассматривала еще один натюрморт, подписанный именем некоего Эдуара Талле и называющийся «La nature morte avec le tigre volant blanc» – «Натюрморт с летящим белым тигром». На картине был изображен букет белых пионов – чрезмерно роскошных, как бы усталых от собственной красоты и пышности и уже роняющих отливающие перламутром лепестки. Букет раскинулся в просторной белой вазе с изображением необычайно красивой китаянки в синих одеждах и с высокой прической, держащей в руке изящный жезл. Рядом с вазой, на темном резном столике, стояла маленькая статуэтка. Один из опавших пионовых лепестков целомудренно ее прикрывал, однако все же легко можно было разглядеть, что статуэтка запечатлела пару в любовной позе: женщина лежит вниз лицом, мужчина совокупляется с ней, стоя на коленях меж ее раздвинутых ног.

«Э-э… впечатляет, конечно. А где же тигр? Или это сорт пионов так называется? Надо спросить у гида», – подумала Алёна.

Рядом выразительно хмыкнули, и наша героиня, повернув голову, увидела невысокого и какого-то очень тонкого молодого человека с разлохмаченными, довольно длинными черными волосами, облаченного во все черное. На нем были просторная рубашка-балахон с такими длинными рукавами, что они почти полностью закрывали кисти рук, черная жилетка, черные джинсы, черные мокасины. А в придачу на лице незнакомца черные изящные усики над тонкими – не черными, но все же очень темными – губами. Да и глаза за решеткой очень черных длинных, сейчас опущенных ресниц тоже, надо полагать, были черными. Кроме того, Алёна обратила внимание, что и на его коротких, но ухоженных ногтях лежит черный лак. Да еще узкое запястье оказалось плотно оковано тяжелым серебряным браслетом с вкраплениями черной смальты.

Ёлы-палы, как говорит один ее знакомый из Нижнего Горького… И по-другому ведь не скажешь! Во-первых, браслет явно жутко дорогой – самый писк моды. Во-вторых, мужчин с браслетами не так часто встретишь. Стоп! А с ногтями, покрытыми черным лаком, – часто?

Экое же декадентское создание!

Гид смотрел на «декадентское создание» как-то очень странно – не то с грустью, не то с отвращением. И ничего удивительного, Алёна смотрела на незнакомца примерно так же.

Нормальная реакция нормальных натуралов!

В это время молодой человек обернулся и взглянул на Алёну. Глаза у него и впрямь были черные, огромные, непроницаемые.

Интересно, юноша догадался, о чем Алёна с гидом подумали?

Ей стало неловко, и она быстренько спросила:

– А кто автор картины?

– Он не принадлежит к числу известных художников, – ответил гид. – Его имя Эдуар Талле. Именно о графе Эдуаре я упоминал, говоря, что один из представителей фамилии служил в начале двадцатого века консулом в Маньчжурии.

– Не знаю, какой из него был консул, а вот художник он прекрасный, – сказала Алёна. – Великолепные пионы, прямо как живые! И прелестный рисунок на вазе…

– Это легендарная красавица китайской мифологии, Серебряная Фей, или Дева Фей, как ее иногда называют, – пояснил гид. – Считается также, что статуэтки, подобные той, которая стоит рядом с вазой, изображают ее и ее многочисленных любовников. Согласно легендам, именно она научила мужчин и женщин предаваться плотской любви не только ради продления рода, но и для удовольствия.

– Вот именно, – пробормотал молодой человек меланхолично.

Гид почему-то побагровел и насупился.

Молодой человек прошел мимо него в соседнюю комнату, присоединился к группе туристов, точнее, к той даме в красном, на которую Алёна уже обращала внимание, и что-то быстро сказал ей. Женщина оглянулась, словно хотела выйти, но молодой человек поймал ее за руку и остановил. Гид, пропустив вперед Алёну, уже прикрыл дверь и начал рассказ о малой столовой шато.

Была она примечательна прежде всего тем, что здесь некогда обедал знаменитый адмирал Гаспар Колиньи, однажды посетивший замок своего брата Франсуа. Кроме того, всем своим готическим убранством столовая сильно напоминала дворцовый тронный зал – если угодно, тоже малый.

На стене от пола до потолка висела карта Парижа конца XVI века. Как раз эпоха, когда произошла Варфоломеевская ночь!

Алёна подошла ближе. Совсем небольшим городом, оказывается, был тогда Париж! Сейчас он, конечно, значительно разросся, многое перестроено. Кольцо бульваров, созданное архитектором Османом, сделало его неузнаваемым, однако Латинский квартал, остров Сите и прилегающие к Лувру улицы не изменились. Вот знаменитое предместье Сент-Оноре, вот не менее знаменитое Сен-Жермен, вот один из старейших мостов Парижа – Сен-Мишель, ведущий к острову Сите, а вот Пон-Неф, кажется, еще более старый, а может быть, и нет. Наверное, самый старый – мост Менял, построенный еще в девятом веке… Хотя нет, старейший – Малый мост, его длина всего тридцать два метра, и он соединял берега Сены, как пишут в путеводителях, еще в те времена, когда Юлий Цезарь завоевывал Галлию. А вот мост Турнель, в ту пору еще деревянный, за проезд по нему взималась плата – сколько-то там дублонов. Какое красивое слово – дублон! И какая замечательная карта! Дома у Алёны имелась похожая, правда, значительно меньшего размера: изображение Нижнего Горького начала XIX века. Так интересно находить на ней дома, которые существуют и теперь!

Писательница подошла ближе к карте, вчитываясь в названия улиц, и нахмурилась, увидев какие-то каракули, нарисованные красным фломастером как раз посреди моста Сен-Мишель. Вроде бы сердечко, а в нем буквы… Что за непутевый турист распустил свои шаловливые ручонки и испортил такое сокровище?! Причем мост находился не так чтобы низко, нужно было еще дотянуться, чтобы на нем знак поставить! А может, мелкий пакостник даже становился ногами на раритетный стул, чтобы достать до моста Сен-Мишель? Дался же ему именно этот мост!

Алёна осуждающе покачала головой и огляделась.

Как ни странно, карта никого, кроме нее, не заинтересовала. Экскурсанты теснились вокруг закрытых стеклянных горок. Что и говорить, такое столовое серебро надо держать крепко запертым! Алёна обратила внимание, что почти каждый турист украдкой подергал дверцы. Забавно, тут клептоманы собрались, что ли? Или просто любители прикоснуться ко всему, на чем ощущается незримое музейное клеймо: «Руками не трогать!»?

Однако и в самом деле запретное притягательно. Вот ведь и сама наша героиня не удержалась – взяла да и приподняла зачем-то крышку невероятно красивого музыкального ящика, тоже напоминающего готический дворец и втиснутого на не больно-то почетное место – за дверью. Приоткрыла – и замерла от возмущения: между гофрированными складками мехов был втиснут клочок лиловой бумаги, оказавшийся билетом на автобус Roissy Bus, который курсировал между центром Парижа, площадью Опер^'а, и аэропортом Шарль де Голль.

Ну и ну, ну и народ… Некуда больше выбросить мусор, что ли? Конечно, урн тут поблизости не просматривается, но неужели несчастная бумажка так уж жгла кому-то карман, что нельзя было ее еще немножко поносить с собой и выбросить потом в более подходящем месте?!

Алёна торопливо выдернула билетик и закрыла крышку антикварного изделия. Очень вовремя – гид уже приглашал пройти в соседнюю комнату и заботливо оборачивался к Алёне – готова ли она?