Czytaj książkę: «Желтые цветы для Желтого Императора», strona 2
Повисла задумчивая тишина, а потом спешно – слишком спешно и неестественно – заполнилась прежним гвалтом. Харада не злился, он сам не желал подобное обсуждать. Достаточно было того, что за столом ни одного человека в черной канкоги.
– Прекрасное правило, славный Харада, на-ай, – сказал кадоку, и они одновременно осушили пиалы. – Может, и мир был бы славнее, если бы все люди делали это – придумывали себе правила, следовали им… Далеко не уедешь на одних Правилах богов.
Пиалы они наполнили уже в шестой раз, так что за языком старик, похоже, не следил. Харада тоже не особо, но даже он чуть не подавился креветкой: такое про высшие силы!
Мир жил так, как жил – много, безумно много веков. И не выжил бы, если бы в древности неотесанные племена с соседнего Западного континента не дерзнули забраться на Святую гору, найти там разные волшебные вещицы и обратить на себя любопытные взоры богов. Это боги помогли людям поумнеть во всем – от разжигания огня до строительства государств. Боги же сделали так, чтобы часть людей рождалась с метками, делающими их сильнее, умнее или талантливее прочих. Так появились волшебники, садовники, целители, законники, изыскатели… многие. Метки проявлялись с рождения, в виде небольшого черного символа под левой ладонью: у волшебников – горящая стрела, у садовников – цветок, у изыскателей – глаз. Метки упростили жизнь, но одаренность имела последствия. Когда люди стали дерзить богам, боги придумали Правила – железные законы мира, карающие нарушителей. Волшебников – за то, что предки их возгордились и взбунтовались, – обрекли рано или поздно сходить с ума от сил. Правителям запретили оставаться у власти больше двадцати лет и короноваться с грехом за плечами, ослушавшийся тут же лишался жизни: под ним вспыхивал трон, сжимала его череп корона или прямо с небес обрушивалась молния. Выброшенный хлеб влек неурожай на поле, плевок в колодец – череду неудач, а как важно для Правого берега Ийтакоса было вовремя благословлять самоцветные вишни… Все жили в бездне запретов. И это неплохо работало: как иначе люди, расплодившись на трех материках и архипелаге, не поубивали друг друга за века сосуществования? Но Хараде все чаще казалось: этого уже мало. Мир летит в пропасть, Правила дырявы, им больше не сдержать некоторые несправедливости, а горные боги подзабросили свою… игру? Или что? И пока каждый человек не научится создавать правила сам для себя, хорошего не будет.
Поэтому он и цеплялся за свое правило: бои боями, зубы выбить можно, пару костей сломать… что ж… – но отнимать жизнь ради потехи толпы? Нет, только поединки до потери сознания или с чудовищами. Бои насмерть ценились, получить за победу в них Харада мог сумму покруглее, но он сразу это отверг. Он убил слишком многих, пока был рядовым, асигару, – особенно в Братской Бойне. Каждая из тех смертей имела хоть какой-то смысл – по крайней мере, он раз за разом твердил себе это, чтобы сравнительно спокойно спать. Или… не имела? Ведь они проиграли, а их отряд, как и большая часть армии Левого берега, перестал существовать.
Кадоку смотрел счастливо, пьяно и улыбался во весь рот. Хараде вдруг стало душно, тошно – и, чтобы от него отстали, он тоже притворился пьяным: икнул и завалился лицом вперед, на собственные скрещенные руки. Старик сочувственно цыкнул и, потеряв к такому слабаку интерес, заговорил с другим соседом. Харада, вспотевший, объевшийся и давший мыслям подернуться теплым туманом, сидел, не разгибаясь, и речи вокруг казались ему гулом волн. Не хотелось шевелиться. Он едва заметил, как совсем перестал улавливать отдельные слова, едва заметил, как у левого плеча стало свободнее: грузный кузнец, сидевший слишком близко и вонявший чесноком, ушел или пересел. А потом Харада просто заснул.
Он продрал глаза уже в потемках. Ого, как сидел, так и сидит. Не свалился мешком на пол, не вскочил в какой-то момент и не снес половину блюд, не начал петь так, что посуда полопалась. Мир и покой. За столом и у стола сопели еще десяток гостей, храп стоял и за ближайшими расписными перегородками, справа и слева. Дверь была раздвинута – заходи кто хочешь, тащи что хочешь! Неразумно, учитывая засилье канбаку с гадкими улыбочками. То есть понятно, старик по Правилу Гостеприимства не мог просто вышвырнуть нажравшихся гуляк на холод, иначе следующие же гости разнесут его дом в приступе насланного богами помутнения… И все же… Харада снова вспомнил канкоги – волосы без цветных кончиков и желтые глаза: полицейские прибыли явно из Центра. С одной стороны, лучше, чем немытые шавки Правого берега, с другой… жадные, развращенные ублюдки, которым лишь бы посмеяться над доверчивым нестоличным людом. Харада укоризненно щелкнул языком, подумывая встать и закрыть дверь или, еще лучше, выйти проветриться: голова гудела. Но сначала…
Он ведь проснулся не просто так. Его кто-то разбудил. Опять взглядом. Боковым зрением Харада подметил, кто это, сразу, и потому даже поначалу не удостоил наглеца вниманием. Главное, что не большеглазый придурок в рюкоги с черепашками. Всего лишь какой-то сопляк.
Он шнырял здесь и на пирушке – прилизанный мальчишка лет тринадцати с бирюзовыми, как у Окиды, концами волос и такими же глазами. Подносил блюда, забирал грязные, обновлял напитки. Судя по тому, как все смотрели сквозь него, отвешивали тумаки за неловкость и посмеивались над большими ушами, парень просто нанялся на вечер. Почему не сбежал домой, едва все повалились спать? Будто тут весело. Харада вспомнил, как самого его отвращали в детстве «потешные» и ярмарочные пирушки. А вот Окида их любила, всегда оставалась допоздна и собирала похвалы своей красоте и веселости. Это сейчас они поменялись местами, и…
– Чего пялишься? – Вырвавшись из очередной мрачной мысли, Харада пятерней зачесал волосы назад и развернулся. Мальчишка сидел по правую руку, на расстоянии, которое покрыл бы задом тот громадный кузнец, и не сводил с Харады внимательных глаз. Будто оценивал что-то. – Эй! Малек! Я с тобой разговариваю, ты язык проглотил?
Он не потупился, не кинулся извиняться, как делал весь вечер, получая тычки и смешки. Смотрел упрямо, а темный платок закрывал нижнюю половину лица. Такие носили чаще на дальнем Диком континенте. Там вообще одевались странно: в спряденные из травяных волокон накидки и в волосы вплетали какую-то дрянь – кости, раковины, бусины. Но мальчишка был местным. Хм. Платок Харада приметил и на пирушке, но решил, что это способ приглушить густые запахи: пищи, пота, пропитанной едким противопожарным составом фонарной бумаги. К слову о фонарях… один, в синей рисовой обертке, все еще горел в дальнем углу у мальчишки за спиной. Фигурка его казалась окутанной голубым водным маревом.
Мальчишка моргнул – и подался ближе, прижимая палец к губам.
– Надо поговорить, Желтый Тигр, – тихо, но без тени робости сказал он и поднялся.
– Э-э-э, – протянул Харада, озадаченно шаря по мальчишке взглядом, ища оружие.
– Я не трону тебя, не бойся, – бросил он.
Не сдержавшись, Харада шумно зафыркал:
– Чего?..
Мальчишка был ему по грудь, весил явно мало. Приглядевшись к темной, без рисунков рюкоги с широким поясом, он обратил внимание на тощие перемотанные ноги и руки. Такие обмотки носили иногда армейские разведчики – асиноби – и кулачные бойцы, но чаще те, у кого просто не хватало денег на утепленную одежду. Мальчишка ничего не ответил, только сделал плавный, почти изящный жест: «За мной». Харада сощурился. Нет, его вряд ли убьет это юное недоразумение, и он, конечно, сам хотел выйти подышать – или вовсе покинуть дом славного кадоку. Окида там, наверное, уже взбесилась…
– Денег нет, сестра забрала, – все же сообщил он. – Нечего красть.
Мальчишка хмыкнул, а когда обернулся, подначки вдруг застряли у Харады на языке. Разбились об умоляющее и упрямое выражение в блеснувших глазах.
– Ты очень нужен мне, Харада Сэки, – вкрадчиво проговорил мальчишка. – Если бы я мог, я бы скорее заплатил тебе, чем ограбил.
Харада, вздохнув, поднялся и переступил с ноги на ногу. Он все еще колебался.
– За что?
– Я искал тебя и твою сестру несколько недель, – вместо ответа сказал мальчишка и, обувшись в самые простые рюсёгэ20 на низеньких пробковых платформах, выскользнул за дверь.
Харада еще раз огляделся, прислушался. Храп и сопение звучали на тех же нотах, на тех же расстояниях – что ж, хорошо. Мальчишка не совсем дурак, раз испугался лишних ушей. «Ты мне нужен…» Харада задумчиво обшарил взглядом грязный стол. Никакой воды, зато во дворе колодец, тоже ведь повод выйти. А заодно… ладно, можно и поболтать.
Но что если канбаку?..
Харада выругался, отмахнулся сам от себя, затянул пояс, который ослабил, пока обжирался, и все-таки направился на улицу. Мальчишка ждал за крыльцом. Фигур в канкоги поблизости не было – это первое, в чем Харада удостоверился, хоть и понимал: смотрятся его оглядки нелепо. Еще нелепее звучало то, что он сказал – но, увы, такова его новая жизнь.
– Малек, если шавки трутся тут и только и ждут, пока я ляпну что-то лишнее… я сверну тебе шею быстрее, чем они подбегут.
Мальчишка вздрогнул в отвращении. Нахмурился. Обхватил себя за плечи и уставился опять в упор. За спиной его сонно шелестел густой кустарник с какими-то поздними белыми ягодами.
– Это не трусость, это благоразумие, – под острым взглядом уточнил Харада, но получил только равнодушный кивок. Ни «Хорошо пошутил», ни «Ты слизняк».
– Ясно, – только и сказал мальчишка. – Понимаю. Я тоже их опасаюсь.
«Опасаюсь» – не «боюсь»… Это скорее мог бы обронить взрослый, уже знающий ту самую грань между благоразумием и трусостью. Харада опять попытался приглядеться к юному лицу, но мальчишка повернулся так, чтобы на острый профиль падала тень, и опустил подбородок, а платок натянул повыше.
– Принесешь мне воды? – тихо, уже миролюбивее попросил Харада и кивнул вперед: – Туда, к воротам. Я подожду тебя там.
В том, чтобы дать поручение ребенку, не было ничего зазорного, и все же неожиданно Харада ощутил неловкость. Ощутил он и беспокойство: а не опасно ли брать питье из этих рук? Нужно смотреть внимательно, как мальчишка будет доставать ведро. И одновременно нужно ведь, пройдя к воротам, проверить, нет ли там и вправду притаившихся канбаку.
– Да. – Мальчишка пронзил его еще одним взглядом, лишенным красок, и покорно пошел за водой. Только брови приметно хмурились. От досады, смущения, беспокойства?
Харада двинулся по каменной дорожке вперед, быстро достиг ворот и, убедившись, что улица пуста, принялся наблюдать за колодцем. Мальчишка достал ведро намного ловчее, чем возился с посудой в доме, не облился – даже уже наполняя ковш. Вскоре он подошел и протянул посудину:
– Вот, к твоим услугам.
Харада, усмехнувшись, качнул головой:
– Сначала сам.
Мальчишка мог и заранее принять противоядие от того, что подлил сюда, но вряд ли: дорого, шумно, глупо так суетиться ради смерти рядового. Да и ничего подозрительного Харада не заметил. Мальчишка ненадолго опустил платок, сделал из ковша несколько больших глотков и, лишь вернув маскировку на место, вопросительно вскинул глаза.
Харада кивнул:
– Так-то лучше.
Напившись и вытерев губы, он опустил взгляд снова. Мальчишка ждал молча. Какой покладистый… или дело в чем-то еще? Харада нахмурился, протянул руку – и, жестом запретив дергаться, снова спустил к его горлу вылинявший платок. Стоило запомнить, как таинственный бродяжка выглядит. Тонкий рот, твердые скулы, две родинки у носа и шрам на правом виске, эти смешные уши… Вид усталый. Будто с удовольствием бы упал да уснул.
– Как тебя зовут? – настороженно, но мирно спросил Харада.
– Мэзеки, – невыразительно произнес мальчишка, теребя платок, но не спеша снова прятаться – скорее всего, устал дышать сквозь тряпку. Имя ему не шло, но Харада не стал это озвучивать. Окиде тоже не подходили ее нежные журчащие гласные, но, едва услышав об этом, она начинала драться. – Мэзеки Гото. – Тонкая рука забралась под ворот, вынула цепочку и показала: там качалась крошечная золотая подвеска-раковина. Похожие – раковины на Левом берегу, цветы вишни на правом, хризантемы в Центре – носили приближенные императора и наместников, эти регалии выдавались лично. Остальных святое золото, добытое на горе богов, обжигало. Прежде чем Харада, вспомнив, как мечтали о такой подвеске многие его товарищи, что-то переспросил бы, Мэзеки объяснил сам: – Я косё твоего настоящего господина.
Косё… Господина?
Харада, который в этот миг опять пригубил воду, едва не сплюнул ее, не то от злости, не то от омерзения. Хмыкнул, заставил себя собраться и лишь покачал головой, всучая ковш обратно мальчишке. Грубовато: тот даже пошатнулся.
– Ты что-то попутал, малек. Нет у меня никаких господ. – Горечь во рту никуда не девалась. Харада вздохнул и, думая, что она уйдет со словами, закончил: – Ни тайи. Ни наместника. А Желтую Тварь я ненавижу.
Стоило обернуться, прежде чем произносить последнее: вдруг канбаку подошли именно теперь? Но Харада не стал. Во-первых, опять выпятил бы… благоразумие. А во-вторых – проклятье, как же он устал! Устал ходить вприглядку, словно псина, в которую вот-вот непонятно откуда швырнут камнем, устал озираться, прежде чем войти на рынок или в переулок. Устал от липнущего к зубам и подошвам «Как бы чего не вышло». Устал давиться своей… как это называют на Западе… такое умное, длинное слово? Амнистией, вот – жаль, родного варианта нет. Но Временный Император Юшидзу Ямадзаки, Желтая Тварь, чтоб ему собственный меч в задницу вошел, любит иноземные слова. И когда король арканцев – или как там звать жителей бывших провинций бывшей же Гирии – дружески посоветовал Желтой Твари, только-только разгромившему под столицей наместника Никисиру, помиловать сломленные ошметки его армии, Желтая Тварь неожиданно согласился. Но простое «помилование» превратилось в хлипкую «амнистию». Харада уже почувствовал это: только из его отряда, где выжили дюжины три, к осени осталось… двадцать человек? Да, двадцать, считая их с сестрой. Остальные утонули, упали под колеса телег, погибли в найбидо, отравились или угодили под арест за пару резких слов о власти. За слова и мирных-то сажали… а не сажали, так обирали до нитки. И на что может рассчитывать воин, посмевший сказать, что Желтая Тварь не должен был плюхать тощую задницу на трон?
Нет, никакого милосердия. Только амнистия.
– Наместник Левого берега, Никисиру Ямадзаки, в стране. – Хараде показалось, что горькие мысли отравили его слух. Ну не мог же он это услышать? – И его семья – тоже. И я пришел просить помощи в их спасении.
Харада оцепенело молчал несколько секунд, а мальчишка, потупив усталые глаза, изучал воду в ковше. Легонько качал его, перекатывая волны; в темной ряби плясали звезды и луна, плясало и отражение, бледное, какое-то затравленное. Харада, опять чувствуя сухость в горле, смотрел на это ожесточившееся лицо. Смотрел на звезды, смотрел сквозь них и видел даже присохший листок на дне. От очередного качания он оторвался и, кружась, устремился к поверхности.
– Чушь, – наконец пробормотал Харада сквозь зубы. Ноги дрогнули, заныли, казалось, разом все свежие раны и ушибы. – Нет. Я точно знаю. Наместник сбежал.
– В Маджедайю? – Мальчишка… Мэзеки поднял глаза так резко, что Харада почти обжегся. – А. Ну да. Разумеется. – Он осклабился. – Асигару героически вынесли его, раненого, с поля боя, загримировали в старика и помогли добраться до ближайшего порта. А той же ночью к его особняку в провинции Экито приехала черная карета, из нее вышли верные бесшумные асиноби, забрали наместницу Юкино, принца Асагао и принцессу Джуни, доставили туда же и… – Мэзеки рассмеялся. Ледяной смех, как и слово «опасаюсь», не мог принадлежать ребенку. – Гладко звучит, Харада Сэки, вот только скажи-ка, помнишь ли ты, твоя сестра или кто-то из соратников лица тех асигару? Или тех асиноби? Хоть кто-то их знал? Ел с ними у одного костра?
Харада, едва это осознавая, медленно шагнул назад.
– Что… никто? Во всей вашей уцелевшей горстке из разных отрядов? Ты ведь узнавал, я уверен. А не ты, так сестра.
Кулаки сжались, лопатки уперлись в створки ворот. Снова заныли раны, другие. Весенние, глубокие, кое-как зажившие, но на деле вросшие в плоть, как полосы в шкуру тигра.
Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега, средний брат в правящей семье, был предан сестре, императрице Сати. При ней Ийтакос расцвел: Сати, пусть рано взошла на трон и получила в наследство беспорядок и безденежье, одолела их. Она сияла, трудилась и не унывала, старалась такой же воспитать дочь. Увы, несмотря на метку мадзи – а может, как раз из-за нее, – принцесса Рури росла слабой телом и духом. Плохо показывала себя в учебе, танцах и искусстве боя, грубила взрослым, и неважно, прислуге, знати или иноземным королям, едва они отнимали внимание родителей. Часто злилась и плакала, отчего комнаты превращались в руины. Других детей у Сати не родилось, так что принцессу берегли как прихотливый цветок. Не уберегли. Может, окончательно сгубила ее смерть любимого отца – императора Акио, может, тяготы взросления, но минувшей зимой, в праздник Сердцевины, метка вырвалась из-под ее контроля. Пугающе рано: чаще мадзи сходили с ума после тридцати, а то и сорока. Девочка убила мать, свернув ей силой взгляда шею, лишь чудом не тронула никого больше – ее вовремя зарезал младший дядя. Юшидзу Ямадзаки. Так он говорил, и ему верили.
Пока он не явил настоящее лицо.
Законным престолонаследником был господин, но, подавленный горем, он уехал на свой берег. Трон занял Юшидзу – и не отдал, когда господин собрался с силами. На великий праздник весны, Благословение Вишен, он прибыл, но провел его… как император, правобережным наместником же выбрал дальнего родственника. Он был не вправе все менять, ни с кем не советуясь, да еще перед цветением, – и поплатился. Многие плоды не завязались. Больше – не вызрело или опало. И господин объявил ему войну, потому что осознал наконец циничную ложь. Беда пришла к Сати и Рури не случайно. Не сама.
Пока Юшидзу был временным императором, когда станет постоянным, – никто не знал. Его не могло покарать Правило Безгрешности – ни за неурожай, ни за убийство. Наместники короновались наравне с императором и не проходили обряд повторно, если занимали его место. Знак уважения. Доверия. Равенства. И одна из тех самых дыр в Правиле, которая все и погубила.
Уже сейчас Желтая Тварь начал реформы, одна разрушительнее другой. Армию он увеличивал втрое – мол, иначе Маджедайя, соседняя страна, где Ийтакос докупал продовольствие, пойдет войной. А Левый берег из морского региона собрался переделать в земледельческий – чтобы меньше зависеть все от той же Маджедайи и тем более других континентов. Он требовал за год перекопать каменистую, скудную почву. Посадить там вишню, и так заполонившую две трети Правого берега, – наверное, чтобы зарабатывать больше ее продажей. А всех, кто провел жизнь, ловя рыбу и жемчуг, добывая соль, прядя морской шелк21 и плетя циновки из морского тростника22, – обязать к уходу за деревьями и работе на полях. Так он «уравнивал». То есть прямо говорил: «Вы, левобережные, трудитесь меньше, я это исправлю». Зато Центр, место обитания знати и полиции, он оставлял свободным от черного труда.
И вот армия Левого берега пошла на Юшидзу – и проиграла: вокруг него объединились и элитные войска Центра, и Правобережные. Разгромленный наместник – по крайней мере, так утверждали и Желтая Тварь, и все вокруг него – с семьей покинул Ийтакос. Растворился в иных краях, бросив верную армию. С убежденностью в этом Харада вслед за товарищами и продолжил жить, когда оправился от ран. Последний бой, полный крови, пыли и… и чего-то, о чем он старался не думать, все еще приходил в зыбких воспоминаниях.
Что же теперь?
Мальчишка продолжал скалиться, жутко и жалобно сразу, не сводя с Харады поблескивающих глаз. Наконец потупился и без слов протянул назад ковш.
– Вид у тебя – будто вот-вот в обморок упадешь.
– Откуда ты-то знаешь? – выдохнул Харада, забирая воду. – Для участия в боях маловат.
Он сам не понимал, что хочет услышать. Лишь бы мутный осадок из страха, злости, сомнения, надежды улегся – и осталось что-нибудь одно.
– Да пошел ты, – просто отозвался Мэзеки. В уголках его рта виднелись морщинки – так сердито он поджал губы. – Говорю же, я – косё. Самый приближенный к господину Никисиру и господину Асагао человек. Первый был мне отцом, второй – братом. И когда… их… – он запнулся, – когда забирали их, забрали и часть приближенных лиц. Служанок, меня…
– Куда? – Харада все не пил. Тошнота раздулась в груди и горле, словно перепуганная рыба-шар. – И кто были те…
Он теперь сам запнулся, уставился не на мальчишку, а в ковш.
Он, обычный асигару, не видел, как что-то, чем воспользовался против брата и левобережной армии Желтая Тварь, показалось совсем близко. Оно, оглушительное и жуткое, смяв несколько передовых отрядов, просто ринулось к нему снизу, а Харада едва успел поднять окикунай. На ногах, груди и глотке что-то сомкнулось, хрустнуло несколько суставов, и он потерял сознание. Пролежал долго. Очнулся, уже когда его нашла и, по ее словам, выкопала Окида, окровавленная и трясущаяся. Харада, даже не поняв, что «выкопали» его в прямом смысле, тогда сглупил, решил, будто она напугана из-за него, и заверил, что он в порядке, но Окида впилась в него, тряхнула и выдавила: «Тайи убили. Всех убили», – после чего сползла на землю и заплакала. Харада осмотрелся. Людей на ногах и правда было мало – все в крови, грязные и оцепенелые. Тогда он еще многого не понял: ослаб, плохо соображал. Ему и в голову не пришло ставить под сомнение услышанное: что наместник спасся, что какие-то воины – волосы с синими кончиками, значит, свои – унесли его из-под града стрел, прочь от беспощадной силы. Он даже обрадовался. Потом – когда заговорили о бегстве – обозлился, тем больше, чем настойчивее скребла мысль: подобная низость совсем не в характере наместника. Своих он не бросал. Теперь же…
– Я не могу сказать тебе точно. – Мэзеки снова поймал его взгляд и скрестил руки на груди. – Если нужны имена и прочее. Это и неважно, просто знай: у Юшидзу всегда много запасных планов. Эти воины – кто-то из ваших перебежчиков или изначально не верных Никисиру левобережных. Кто-то, кому приказали ждать момента, чтобы в пекле боя перехватить его. А потом и…
– …семью, – горько закончил Харада и прочел на лице мальчишки благодарность. Судя по тому, как побелели костяшки сжавшихся пальцев, говорить ему становилось тяжелее. – Страшно было… да?
Мэзеки помрачнел, открыл рот, но через мгновение кривая улыбка вспыхнула на его губах: мол, не нужна мне твоя жалость, дурак. Харада и сам услышал, как мягко и хрипло прозвучал его вопрос, смутился и скорее глотнул воды.
– Я давно мало чего боюсь, – снизошел до ответа мальчишка и вздернул нос. – Не просто так я единственный сбежал из Красного дворца. Не попался. Не подох в канаве. Я воин.
– Воины тоже боятся, да и в канавах мы умираем нередко, – вяло напомнил Харада, но Мэзеки не заинтересовало это уточнение.
– Пусть так, но сейчас не до страхов, – отрезал он и склонил голову к плечу, на лоб упала длинная черная прядь. – Отвечай мне: поможешь?
«Отвечай». Вот так просто потребовать от едва знакомого человека немедленного «да» или «нет»? Не объяснив мотивов, не предложив плана, в конце концов, не посулив что-нибудь? Харада, конечно, понимал: мысли о последнем, когда в опасности страна, – удел жадных соседей-маджедайцев, но все равно было как-то… не неприятно, странно. Чтобы лопоухий мальчишка, покорно носивший ему воду, теперь гордо прожигал взглядом? Захотелось сбить с него спесь.
– А ты умом в темнице, или где там вас держали, не повредился? – вздохнул он. Мэзеки нахмурился. Цокнул языком, потеребил край платка. – Допустим даже, что я тебе верю, но начнем-ка с простого. Почему ты искал именно нас с сестрой? Почему решил, что мы захотим глупо умереть, пытаясь подлезть к Желтой Твари? Верных баку у господина было…
– Немало, да, – перебил Мэзеки. Он не сводил с Харады глаз. – Но почти все живут тише рыб в донном иле. Вы – громкие. Значит, злитесь и печалитесь. Значит, в вас больше решимости.
Харада снова опешил, даже не сразу нашелся с ответом. Проклятый ребенок… Похоже, наместник хорошо его воспитал. Для выводов подобного толка нужен ум.
– Я ведь наблюдал за разными асигару, асиноби, бродячими мечниками, – ровно продолжил Мэзеки. – Даже за отдельными кандзё23 и ёрикан. Думал и в сторону сброда вроде кулачных бойцов. – Он вздохнул. – Но я кое-как разбираюсь в людях, Харада Сэки. Все, кого я видел, либо слабы, либо недостаточно храбры, либо пытаются ускользнуть от тьмы, которая сгущается вокруг нас, вместо того чтобы смотреть ей в глаза. Я понимаю, как вы пострадали в Братской Бойне. Но понимание пониманием, а мне это не подходит. У меня… у нас будет только один шанс.
Харада молчал, рассматривая его в ответ. Хмурые брови, поникшая голова. «Я разбираюсь в людях…» Скажи это другой ребенок, и Харада бы захохотал и посоветовал хоть первых усов дождаться. Но тут язык не повернулся. Представилось, как вот этим самым бирюзовым взглядом он следит из кустов или толпы за бывшими Харадиными товарищами по службе. Оценивает. Нет, не ребенок, чудовище! Жуть. Вроде бы муж той самой Орфо, легендарный гирийский король-врач Эвер I, был как раз не человеком, а странной и тоже очень проницательной тварью из мира богов. Только тварей вдобавок к Желтой сейчас и не хватало.
– Мне не нужно много людей, – опять заговорил Мэзеки. Сунул руки за пояс, качнулся с носков на пятки. – Двое-трое, если по пути встретится еще кто-то сильный и готовый. И, разумеется, господин не останется в долгу. За спасение…
– Правильно ли я понимаю… – оборвал Харада быстро и, как он сам услышал, нервно, – что ты хочешь их вывезти из… города, получается? И все-таки помочь им покинуть страну?
Глаза Мэзеки расширились, рот опять дрогнул в улыбке – недоброй, обнажающей клыки. Он, щурясь и качаясь, плавно мотнул головой. «Мало». Усилившийся ветер зашелестел и травой, и его волосами, и волосами Харады, хлестко кинув их на лицо.
– Ты хочешь убить Желтую Тварь. – Харада понял, что лучше произнесет это сам. – Убить или хотя бы свергнуть! Чтобы твой господин или кто-то из его детей занял трон!
– Да, – просто отозвался Мэзеки. Поднял руку, медленно убрал за ухо прядь. – Да, только так мы все будем в безопасности и страна перестанет катиться на дно. Может, тогда-то боги вспомнят о своих обязательствах и не дадут больше никакой крови пролиться.
Обязательства. Боги. Харада вспомнил пьяную болтовню с кадоку. Мальчишка нес что-то в том же духе, еще наглее. Все в мире уже поняли: у богов Святой горы нет перед людьми обязательств. Есть легкое любопытство, выливающееся в редких схождениях с заснеженного пика, и не во плоти, а в форме либо знамений, либо Правил. Беречь, жалеть, ободрять? Это давно не к богам, да и тысячи лет назад было редкостью.
– Юшидзу Ямадзаки совершил зверство, – упрямо продолжил Мэзеки. – Против семьи, народа… Если бы ему предстояло короноваться, тиара раздавила бы ему голову, как всем убийцам и предателям, кто пытался занять троны. Но он уже коронован. – Кажется, Харада услышал, как скрипнули у мальчишки зубы. – И продолжит делать что захочет. И не пять лет, оставшиеся от срока наместничества, а все двадцать – потому что, когда наместник берега вынужден занять трон Центра, действует, как ты, наверное, знаешь, Правило Обнуления. И боюсь, – опять он вскинулся, – времени немного. Юшидзу может убить нашу семью когда угодно. Его решения очень порывисты.
Харада кивнул – а что оставалось? И правда… что с того, что господин здесь? Радость быстро сдулась. Да лучше бы, раз такое дело, вправду сбежал! Долго живым он не пробудет.
– Ох, малек. Мне… жаль.
Мэзеки смотрел молча, натянутый как струна. Лицо побелело, потускневшие глаза казались провалами, а в них тлела боль. Харада осекся. Речь об отце этого косё, пусть не родном, и о людях, которых он считает семьей. Легко вообразить, какие ужасы крутятся в его голове.
– Дай мне воды, пожалуйста, – наконец сдавленно попросил Мэзеки и, забрав ковш, почти залпом допил оставшееся. И все же закончил: – В общем, не стану лукавить. Я очень за них боюсь. Хотя… – он чуть оживился, – если разобраться, даже во время публичной казни нам можно будет найти неплохие возможности для…
– Кстати, о возможностях для атаки, – поспешил подхватить Харада. – Я, знаешь, проникся тобой, я потрясен и малодушно рад, что господин нас все-таки не… – Он помотал головой, сердясь на себя за косноязычие. – Ладно, не рад, просто мое разочарование в людях чуть уменьшилось. – Вздохнув, он потер лицо: ужасно не вовремя, но клонило в сон. Тело требовало отдыха, а не захватывающих бесед о грядущем убийстве Желтой Твари. – Ох, неважно… я просто хочу узнать, план-то у тебя есть или сплошные детские мечты?
Мэзеки не огрызнулся, но поморщился, и Харада укрепился в обнадеживающей мысли: все-таки нет, ребенок. Вот, например, не любит, когда в отношении него используют слово «детский».
– План есть, – ровно ответил он. – И твоя сестра, к слову, нашла его неплохим.
– О, отлично, и что… – Харада осекся. Да, соображал он уже туго, некоторые вещи доходили с опозданием. – Стой! – Глаза полезли на лоб. – Что? Окида?..
То есть он успел поговорить с ней?! Наверное, пока Харада дрых. И теперь Окида… она…
– Мы выдвигаемся на рассвете, – так же невозмутимо, будто говорил «На небе светят звезды», сообщил Мэзеки. Харада продолжал на него таращиться. – Что? Если тебе интересно, она согласилась почти сразу. Не выспрашивала то одно, то другое, как ты.
– Она рехнулась? – вспылил Харада и спешно прикусил язык. Он так не считал, но сдержаться не смог. Мэзеки ядовито поднял бровь. – Нет, нет. Не смей ей это передавать.
Мэзеки только дернул плечами. Харада переступил с ноги на ногу, покрутился, выглянул за ворота и, убедившись, что канбаку поблизости по-прежнему нет, схватил мальчишку за локоть.
– Что ты ей пообещал-то? – От волнения он не понизил голос, а дал петуха. Спохватился, прокашлялся. Мэзеки выжидательно молчал. – То есть… я…
– Месть за любимого человека, в первую очередь, ну и по мелочи, – сжалившись и не дав дальше кудахтать, сказал мальчишка.
– За любимого… – Харада хлопнул себя по лбу. Нет, нет, не думать сейчас еще и об этом. Потом надерет сестре уши, если она не убьет его первой. – И это знаешь. А про меня что знаешь?
Мэзеки опять ухмыльнулся, глаза блеснули.
