Czytaj książkę: «Желтые цветы для Желтого Императора»
© Звонцова Е., текст, 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
Даже становясь кем-то другим в самой глухой тьме, постарайся остаться собой
Пролог
Красный ара, ловя раскинутыми крыльями ледяную метель, кружил над своей мертвой маленькой хозяйкой.
На дзампане1, в кольце одетых в черно-красное баку-тай2, мрачных и вооруженных, она казалась еще меньше. Ей закрыли лицо, но белое полотнище подвернули под затылок плохо: ветер то и дело сбивал легкую ткань, и на впалые щеки падал снег. Хозяйку несли бережно, будто что-то по эту сторону мира – например, неосторожная тряска – еще могло ей повредить.
Красный ара не мог спуститься: ветер сносил его, снег бил в грудь. Вьюга уже вырвала несколько перьев из хвоста, закружила, но ни стражи, ни двое идущих с ними мужчин – один рослый, усатый, в морских одеждах, другой тоньше, длинноволосый, в одеждах радужных – этого не заметили.
Красный ара в который раз закричал. Мужчины не подняли голов.
Они не замечали и хозяйку – на нее им вообще было все равно. Они смотрели на второй дзампан, тот, по краям которого трепетали золотые шелка длинного подола. На хрупкое, будто стеклянное, лицо лежавшей там женщины тоже падал снег, сверкал зернами жемчуга.
Красный ара прянул вниз – ветер опять его оттолкнул. Процессия все двигалась, покидая густой черный лес. Слуги, ведшие коней, испуганно оглядывались, точно их кто-то преследовал. Никто. Красный ара видел сверху. Он все бился с метелью, но силы не хватало. Впрочем, он понимал: если и прорвется, ничего не поменяется. Не поменяется, если он, вообразив себя иной птицей, хищной, ринется вниз и вонзит давно не стриженные когти в лицо…
В лицо чудовища, которое так долго пряталось среди людей.
Мужчины не разговаривали ни со стражей, ни между собой, смотрели в разные стороны. Один сжимал кулаки, другой кусал губы и тер виски. Дворец впереди щурился золотыми огнями, наползал растревоженной толпой. Мужчины молчали. Баку-тай шли все так же аккуратно, несли мертвых, а крик у дворцовых ворот, многоголосый, скорбный, крепнул.
Красный ара всмотрелся в хозяйку. Хозяйка ничего не слышала. Может, впервые за последние дни ее ничто не тревожило и никто не обижал.
– Императрица!
– Принцесса!
Голосов становилось так много, что ветер, испуганный чужим горем, вдруг ослаб. Перестал играть с разноцветными хифукими3 мрачных мужчин и высокими хвостами баку-тай.
За процессией оставался грязный снег. Кое-где в него втоптали цветы – желтые, как обрывки солнца, лепестки и бутоны хризантем, которые кто-то взял с собой из мерзлой чащи.
Мужчина в морских одеждах поднял руку навстречу бегущим, точно силясь успокоить. Мужчина в радужных – закричал, точно силясь отпугнуть. И метель вдруг покорилась, стихла вслед за ветром, зачарованная: голос младшего мужчины был красив и чудовищен одновременно.
Небо толкнуло красного ару: хватит. Будь с ней до конца. И он упал, сложив крылья, чтобы раскинуть их только у хозяйки на груди, согреть ее в последний раз, – но не успел.
С оборонной башни у дворцовых ворот в него пустили первую стрелу.
Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега Ийтакоса, Империи Двух Берегов, – Юшидзу Ямадзаки, Временному Желтому Императору
Мой дорогой брат, мое самоцветное солнце.
Я не прощу себя за то, как позорно сбежал, бросив тебя в сумраке и скорби. Но надеюсь, ты в силах меня пусть не помиловать, но понять. Голова твоя всегда была умнее моей, душа – решительнее, сердце – яснее. Правый берег неспроста достался тебе и стал при тебе процветать.
Знаешь, это все еще перед моим застывшим взором: как наша бедная сестра со свернутой шеей лежит в снегу, как из кончиков ее волос исчезают последние радужные переливы, как желтые хризантемы пробиваются вокруг сквозь искристый наст. Желтые цветы для Желтой Императрицы… Это ее знак. Думаю, все дело в метке, метке кайдзами4, которая всю жизнь Сати находила выход лишь в редком ее досуге в цветниках Красного дворца. Хотя… кто есть императоры, как не садовники, возделывающие и берегущие сады своих стран? И все-таки, Юши, удивительно… Не зря, похоже, говорят, что дарованная богами Святой горы запястная метка, если мы пренебрегаем ее силами, всегда рано или поздно находит способ напомнить о себе. У Сати это случилось после смерти. Ты видел сам, стоя над ней в черном лесу. А может, это твой собственный цветок кайдзами отзывался на скорбь, творил вокруг мертвого тела живые бутоны?
Я пишу тебе все это, пишу, воскрешая нашу общую боль, но думаю, ты чувствуешь в моих словах иное. Прости многословие, никак не подберусь к главному, но я вовсе не играю, нет, я робею. Юши, я понимаю, как тебе трудно, и не хочу тебя огорчать. Но если не огорчу сейчас, буду сходить с ума и дальше, не смогу стать тебе опорой. Помоги мне раз и навсегда успокоиться. А потом мы решим, как отныне жить, как утешить и исцелить нашу бедную страну.
Я все время вспоминаю те ледяные минуты. Мертвая Рури на твоих окровавленных руках, твой хриплый шепот: «Я не успел, не успел». Не успел помешать. Бедняжка, о боги, может, и к лучшему, что меченые мадзи5, которых коснулось безумие, уже не могут его преодолеть. Когда я представляю себе чувства, которые она могла бы испытать, осознав, что натворила, сердце падает. Каково это – убить мать, давшую тебе жизнь, просто… за что? Как ты тогда сказал? «Я слышал, они ссорились из-за твоего мальчишки-косё6». И смотрел так, будто я правда виновен в чем-то. Может, и виновен, что привез его, не знаю… уже неважно, но поверь, мой бедный названый сын тоже вне себя. Он не хотел ничего дурного, его расположение к Рури было искренним, сердечным! Юши… ох, Юши… будто сама наша сестра не целовалась в этом возрасте со всеми, на кого падал ее лукавый глаз. Даже я не ругаю мою Джуни за подобное, а ты знаешь, я строг! Что стало с Сати за годы в Красном дворце? Что сделало ее такой суровой, вдовство или сама власть? Если второе, Юши, то мне нужно поспешить. Пока что-то не стряслось и с твоей душой.
Я еще раз прошу прощения и преклоняюсь перед тобой. То, что ты остался, когда я сбежал, как трус; то, что ты исполняешь императорский долг, – большое мужество. Только благодаря тебе всюду мирно, пусть скорбно, и никто не голодает. Благодаря тебе мы тихо встречаем весну. А самоцветная вишня на твоем берегу уже серебрится нежными бутонами. Ты знаешь, что это значит: пора возвращаться. Желтый Император, наместник Правого берега и наместник Левого вместе благословляют вишню в первые весенние дни, таков обычай. Тогда она обильно плодоносит, а урожай и выручка от него нам в этом году необходимы. Твой край тоскует по тебе, Юши, хотя все твои начатые армейские и аграрные реформы не менее важны. Можешь положиться на меня: я подхвачу их, освободив тебя. Благо достойную замену себе, на Левом берегу, я уже подобрал. Жена и дети не счастливы… но и Юкино, и Асагао, и даже Джуни, хотя плачет по Рури она днями и ночами, – во всем поддержат нас.
Я могу только вообразить, как ты устал от всего, что упало на тебя после той Сердцевины Зимы, той проклятой праздничной охоты. Ты так гордо держал голову, уверяя, что справишься. А я? Я, законный преемник Сати, отсиживался у своего океана и изводил себя глупыми – тем более глупыми, чем больше я тебе пишу, – домыслами. Да, наконец-то, Юши, я могу, положив на одну чашу весов твои дела последних месяцев, а на вторую – свои мрачные мысли, увидеть перевес! А раз так, посмейся же со мной. Посмейся, а когда мы встретимся, я с честью приму от тебя град ударов и упреков: «Да как вообще ты мог такое обо мне подумать, глупый Никисиру?»
Прости. Я сам не ведаю, что на меня нашло. Но, когда я уезжал, это крутилось в голове – отчаянное, родившееся от горя «почему», нет, десяток «почему».
«Почему Рури опять заговорила о Мэзеки, зная, как Сати ею недовольна?»
«Почему Сати не сдержалась? Разве юная влюбленность – причина ссориться, тем более в праздник? И разве не понимала она, как опасно злить мадзи, каждый взрыв чувств которой может потревожить ее волшебную силу и кого-то поранить?»
«Почему никого не было с ними? Ты так не вовремя погнался за тем огнехвостом…»
«Почему Рури вообще сошла с ума столь юной? У нее были и амумадзи7, и ками8 (к слову, не знаешь ли, где он?), а дар ее проявлялся обыденно, не сильнее, чем у прочих. Даже двадцать лет – ранний возраст для волшебного безумия, а уж тринадцать…»
«Почему обезумевшая Рури не убила тебя, когда ты к ним кинулся? Ты хороший воин… но что есть мастерство против волшебства, способного поднять тебя в воздух и переломать? Как… как ты подошел так близко, как уцелел, как смог перерезать ей горло?»
Я все вспоминал, как ты опекал Рури, как пытался хоть в чем-то заменить ей отца. Ты говорил ей, что она славная, что вступает в прекрасную пору и нужно не упустить ни дня. Ты говорил вещи умные и добрые, но… ты ведь видел, как плохо Рури управляет гневом и волшебством – сейчас, в год, когда у нее начались женские кровотечения. Ты утешал ее перед той охотой, когда она злилась и плакала, обожженная материнской пощечиной за поцелуй с Мэзеки в саду… А Мэзеки сказал мне, что это ты, шутя, тем утром посоветовал ему поцеловать Рури. И хотя я уверен, ты вовсе не намеренно, срезая вместе с Сати цветы для завтрачного стола, привел ее в тот уголок, где затаились наши маленькие журавлики, но как же нехорошо все совпало…
Конечно, так бывает во всех семьях, и то, что наша – императорская, не делает ее особенной в радостях, горестях и ошибках. Прошу, прости меня, на Благословлении Вишен я извинюсь еще тысячу раз. За мысленное предательство, за побег. Я был ослеплен теми самыми совпадениями и отчего-то – все усталость за тяжелый год! – решил, будто ты мог всему этому как-то поспособствовать, будто твои давние дерзкие слова, в юности сказанные сестре, – уверен, ты помнишь, о чем я, – все-таки и впрямь не просто слова. Но хватит. Хватит, я отвратителен сам себе.
Скорее приезжай на свой берег. Ты отдашь мне все распоряжения и спокойно заживешь прежней жизнью. Вишни, наверное, уже завяжутся, начнут переливаться всеми цветами, как всегда… Джуни мечтает их увидеть, в отличие от меня, она их любит, они напоминают ей о трех любимых существах. О тебе, о Рури, о Сати.
На этом прощаюсь с теплом и надеждой. Целую тебя в лоб, мечтая об одном – снять с твоей усталой головы омерзительно тяжелую хризантемовую тиару. Я люблю тебя. До встречи.
24 числа 6-го месяца от Сердцевины Зимы армия Левого берега Ийтакоса в решающем сражении Братской Бойни попыталась штурмом взять Красный Город, но была сокрушена войсками Центра и Правого берега, объединенными под рукой младшего из братьев императорской семьи, Юшидзу Ямадзаки.
И самоцветные вишни заплакали, а корни их обагрились кровью.
1. Нет у меня господина
Окида снова кого-то обворовывала.
Харада видел это, даже лежа кверху брюхом в беспокойных волнах, заливавшихся в уши, глаза, нос. Его мотало, вода гудела: сквозь нее доносился, искажаясь и дробясь, гул толпы на берегу, а еще какое-то бряцание. Это что, ставщики уже считали монеты, готовясь отсыпать их тем, кто болел за змеюку? У, настолько не верят в него?
Им же хуже!
Харада окончательно расслабил руки, позволив им тряпично мотаться по воде. Противника он не видел, чувствовал – гигантская морская кобра следит за ним, покачиваясь на собственном хвосте, возвышаясь над трясущейся океанской поверхностью и с клокочущим шипением раздувая серебристо-зеленый капюшон. Ну-ну… украдкой Харада опять покосился на сестру, чей юркий силуэт из-за переливающегося нарядного хифукими сразу бросался в глаза. Серьезно! Ему не почудилось! Окида, прилипнув к тощему юноше в черной, расшитой черепахами или еще какими-то тварями рюкоги9, аккуратно снимала ленту с его стянутых в низкий хвост волос. Замену – свою ярко-желтую косичную тесемку, истрепанную и замусоленную, – она уже повязала.
С ума сошла. Опять!
Если бы Харада не притворялся мертвым после предыдущей атаки твари, он непременно завопил бы на всю деревеньку: «Окида Сэки, а ну хватит, это уже слишком!» Но нужнее было восстановить дыхание. Харада не успел даже увидеть, заполучила ли сестра очередную жалкую, но желанную добычу, – совсем близко от него, точнее, от места, где он только что бултыхался, вода взметнулась. В нее обрушился плотный чешуйчатый хвост, а воздух зазвенел от рева, тонкого и вибрирующего. Харада смутно уловил пару вскриков с берега: кто-то из зевак явно не позаботился о губковых затычках. Сам он затычки потерял, зато вовремя бросил бултыхаться дохлой рыбой. Ушел на дно, переждал рев там, и теперь пора было заканчивать.
Харада нырнул снова – быстро, почти без всплеска, с удовольствием встречая толщу и сбрасывая отяжелевшую рюхито и пояс. Раздеться бы вообще, но некогда, ладно. Да еще правила найбидо10, по которым выйти на бой – даже с тварью! – в одном белье неприлично, на тебя же будут боги со Святой горы смотреть, и на твою задницу тоже. Харада сомневался, что богам так уж интересны чьи-то бои и тем более задницы, но с народом не поспоришь.
Он с силой загреб руками и тут же прижал их к корпусу, толкнулся ногами, раз, другой – и вода послушно расступилась, придавая скорости. Ика-цу, кальмаровая техника плавания, уже не раз выручала его в подобных боях. Этот не должен был затянуться – главное, хватило бы воздуха. Змея, уже раненая, остервенело искала Хараду: лупила хвостом, мутила толщу. Точнее, пыталась: кружила гальку, повезло, что берег не песчаный. Харада сцепил зубы. Переливающиеся витки туловища кобры уже светлели впереди, а вот запас воздуха он рассчитал плохо. Но если глотнуть его, а потом снова нырнуть – потратит время. Как бы змеюка не очухалась.
Ладно. Обойдется, не впервые! На очередном гребке Харада собрался, поджал к груди колени – и вытянул верное оружие из-за бинта, перетягивающего лодыжку под штаниной. Костяная рукоять привычно легла в ладонь. Харада ухмыльнулся и поплыл еще быстрее.
Все же не повезло, змея его почуяла – может, по колебанию толщи. Встретила вихрем гальки в потеплевшей от крови воде и очередным хлестким взмахом хвоста, под который пришлось подныривать, – но цель Харада помнил. Деревни Левого, океанского, берега Ийтакоса страдали от таких тварей часто. Хотя эта, огроменная, успела потопить пять рыболовецких суденышек и утащить под воду шесть человек только за минувшую осень.
«Седьмой корпусный щиток. Седьмой от головы, не от хвоста».
Грудные и брюшные щитки кобры были непробиваемы ни для чего, кроме волшебства, которым Харада не обладал – он родился без метки, как и большинство. Но один – седьмой щиток, точнее, полость между ним и восьмым, паховым, – уязвим. Харада не запоминал детали, но кажется, где-то там вылезают выношенные змеей детеныши. И через эту же щель морская кобра испражняется, в том числе переваренной рыбой и человечиной. О боги, ну и мерзость.
Харада подплыл, замахнулся и, преодолев водную толщу, с силой вогнал окикунай11 в нужную щель. Широкое, как спина ската, лезвие вошло по рукоять. Вода побагровела еще больше, но перед глазами у Харады уже мерцало, так что он оттолкнулся от содрогнувшейся туши, поскорее всплыл и, едва холодный воздух обжег лицо, зажал бесценные уши ослабшими руками. Ему, впрочем, повезло: когда, кашляя и отфыркиваясь, он вырвался из волн, змея уже не ревела – она грузно падала. По океану расползались багровые пятна.
Харада отдышался, собрался и, как мог, двинулся к берегу. Голова гудела, волосы залепляли лицо, лезли в глаза и в рот. Звуков, намекающих, куда плыть, впрочем, хватало: огорченный гвалт одних зевак – тех, что ставили на змею, – и радостный – тех, кто ставил на Хараду. Все-таки собравшись, он прямо на плаву вскинул руку, чтобы помахать этим любимцам удачи, но силы подкачали. Ухнув в волны по самые ноздри, Харада смачно хлебнул соленой воды.
– Желтый тигр! – заорали с берега его боевую кличку.
Синяя рюхито печально плавала впереди, качая рукавами. Харада подхватил ее, в очередной раз задумавшись: а не попросить ли поклонников звать его синим тигром? Желтого в Хараде не было… ну… примерно ничего, не считая отлива кожи, общего для всех в Ийтакосе. И, главное, Харада ненавидел этот цвет. Ненавидел особенно с того дня, как…
– Желтый тигр! Желтый тигр!
Ну… хоть не господин зверюга. Эта кличка, которой его обзывали пару раз, и всегда один и тот же человек, прилипнуть не успела, но и в памяти почему-то не сгладилась. Проклятье!..
Харада бегло обернулся на светлеющий в кровавых волнах труп змеюки, вздрогнул – в который раз порадовался, что опять дрался не с человеком, – а на следующем вялом гребке врезался во что-то теплое и мягкое. Ну, не совсем в мягкое, ребра у сестренки выпирали.
– Эй, осторожнее, дурень!
И все-таки Окида ухватила его за подмышки, помогла встать, и Харада понял, что наконец достиг дна. Вернее, дна он в каком-то смысле достиг, еще только став участником бесконечных найбидо. И все-таки… Стопы уперлись в гальку, Харада постарался распрямиться и ухмыльнуться пошире, но колени подогнулись, зубы стукнули за напряженными губами. Промерз, а пара ран и ушибов давали о себе знать.
Окида, ворча, обняла его за пояс и подставила плечо. Наваливаясь на нее и с удовольствием расслабляясь, Харада в который раз подумал, как потрясающе иметь такую сестру. Когда она росла, перед глазами ее – точнее, на страницах едва ли не единственной книги в доме – был необычный пример: легендарная иноземка, гирийская королева-воительница Орфо, жившая пятьсот лет назад. Окида мечтала о похожей судьбе, полной подвигов, приключений и невероятной любви. Не так чтобы дочь рыбака и плетельщицы водорослевых циновок имела шанс стать принцессой, но, так или иначе, сестра была одновременно тоненько-прекрасной, как лотос, и крепкой, как дубовая бочка, усиленная обручами из святого железа. Вот и сейчас она уверенно обхватила Хараду крепче и повела к берегу; коса ее, жидкая, но длинная, плыла следом. Бирюзовый кончик почти сливался с цветом волн. Харада отбросил назад свои мокрые патлы. Их кончики, обычно темно-темно синие, сейчас почернели.
– Украла? – не сдержавшись, игриво шепнул он в открытое, покрасневшее от промозглого ветра ухо Окиды. – Ну… барахло?
– Откуда ты знаешь? – шикнула сестра, не в смущении, скорее раздраженно, и пальцы ее укоризненно стиснулись у Харады на боку. – Дурень! Лучше бы за боем следил!
– Я следил, как мог, – честно уверил он.
Серьезно, его ранили от силы трижды, и все три раза шипастым концом хвоста, не зубами. Не придется даже высасывать яд из его ляжки, как было пару недель назад.
– Я вижу, – буркнула Окида, помедлила и все же довольно закивала. – Ага. Такая красивая, скоро покажу…
– Окида, знаешь, меня начинает это беспокоить. – Вряд ли сейчас было лучшее время для бесед по душам, тем более воспитательных, но Харада не сдержался. Впрочем, он трусил: даже смотрел не на сестру, а на толпу, в возбуждении подступившую к кромке океана; искал высокого юношу в рюкоги, расшитой водоплавающей живностью. – Ты… ну, это… неправильно!
– Можно подумать, правильно это! – Под водой она подло отдавила ему ушибленную в одной из атак ступню. Харада взвыл. – Слушай, братец, ради всех богов, не читай опять мне мораль. Каждый справляется с горем и гневом как может: ты дерешься, а я вот…
– Да лучше бы ты тоже дралась или хоть воровала кошельки, а не ленты. – Второе было шуткой, и Харада надеялся, что Окида поймет. Она досадливо оскалилась, но до ответа не снизошла. – Окида, драки… в драках хотя бы правда можно выплеснуть гнев. А на деньги из кошельков, представь себе, можно есть и оплачивать ночлег. Ты же…
Взгляд его, ища украденную ленту, заметался по одежде и прическе сестры, но, видимо, она спрятала трофей. Тогда Харада посмотрел на ее профиль: сморщенный узкий нос, сжатые губы, прищур в густой завесе ресниц… На виске вилась прядь, все с тем же градиентно-бирюзовым переливчатым кончиком. Эту прядь, как всегда, захотелось дернуть. Харада даже потянулся, но тут сестра развернулась к нему и осадила:
– А я собираю что-нибудь, чтобы наполнить свой мир. Дыру на месте мира. Уймись, ладно?
Они как раз вышли на берег, и Окида тут же разжала руку. Отпустила Хараду, с гордо поднятой головой шагнула в толпу, высматривая ставщиков, чтобы забрать долю, – и ноги отказали окончательно. Харада завалился на четвереньки, что не помешало отдельным восторженным девушкам закидать его монетками, а кадоку12 – накинуть на плечи провонявшую рыбой, зато теплую дерюгу. Так повелось: найбидо были древней традицией, проводились часто, и «потешных» бойцов любили. А уж когда противником становилась какая-нибудь досаждавшая простому люду тварь, а не другой такой же крепкий бродяга…
Любопытные окружили Хараду, на разные голоса восторгаясь его ловкостью. Он отвечал невпопад: настроение попортилось. Чтобы никому не смотреть в глаза, он вяло наблюдал за происходящим в воде. Кобру выволакивала шестерка крепких юношей и девушек, еще несколько ждали с тесаками, готовые рубить тушу в куски – не тащить же целиком.
– На-ай, славно. Мальчик, поедим через часок или чуть поболе, змеятина – дело быстрое, – приятным поскрипывающим голосом сообщил кадоку.
Он все стоял рядом, кутаясь в песочный хифукими с бледной жемчужной вышивкой. Покачивался с носков на пятки; волосы, седые и тонкие, с уже едва заметным лазурным переливом на концах, трепал ветер. Харада рассеянно обвел старика глазами. Есть не хотелось, но ведь скоро захочется. Жареная рыба, немного риса или паровых булочек, острые овощи, хорошее сливовое вино – то, что, наверное, вернет присутствие духа.
– Угу, спасибо, – глубокомысленно ответил Харада, чтобы быть вежливым.
Змеюку уже разделывали прямо на гальке. А какой-то ушастый улыбчивый мальчишка с поклоном вернул ему окикунай, даже услужливо обтертый от крови. И пояс вернул.
– Расстара-аемся для тебя, больно славно бился! – Кадоку благосклонно улыбнулся.
Запахивая сырую рюхито и опоясываясь, Харада не сдержался:
– Может, и ничего, но ведь все самое интересное произошло под водой, откуда вам…
Старик рассмеялся, сухо, будто горох пересыпая, но по-прежнему тепло:
– По тому, что делает человек над водой, можно угадать мно-огое из того, что он сделает, оказавшись под ней. – Лицо все-таки чуть помрачнело, а взгляд скользнул с трудящихся над будущим ужином односельчан в сторону. – Намного сложнее что-то предсказать, если бой под водой начинается. Выныривает порой не человек – чудовище, а ты и не заметишь подмены…
Харада вздрогнул – и поплотнее закутался в вонючую дерюгу. А потом проследил за взглядом старика – и увидел то же.
Чудищ из-под воды. Людей из другой части Ийтакоса. Неважно, суть одна.
Канбаку, оккупационные полицейские Временного Желтого Императора Юшидзу, стояли у прибрежных скал. Трое, вряд ли все, кого прислали в деревню. Рослые, в черных канкоги13, так не похожих на пестрые деревенские наряды. Старший, самый крупный, посмотрев на Хараду, ухмыльнулся. Зубы были не все. Улыбку Харада не понял – угроза, насмешка или скупое одобрение: «Хорошо дрался»? Плевать. Злила сама необходимость задумываться, факт, что кто-то может просто таращиться, обсуждать, и – точно ведь! – решать, можно ли вообще деревенским собираться. Если канбаку что-то не понравится, они могут и разогнать всех по домам. А если слишком понравится – отнять еду, пристать к кому-нибудь. Харада тихо зарычал, скинул дерюгу и распрямился. Канбаку интерес к нему уже потеряли, а он все думал о них.
– Перетираешь меж зубов злость, – заметил старик. – Не надо, на-ай. Зубы нужнее.
– Угу, – только и сказал опять Харада. – Пойду я… пройдусь. Поищу сестру.
– Пройдись-пройдись. – Кадоку мирно улыбнулся, после чего и сам, переваливаясь, засеменил прочь, к кромке океана, к разделываемой туше. – Дети мои, на-ай! Пощадите голову, череп украсит деревенские ворота! Кому сказал, осторожнее!
Харада не стал искать сестру – только еще раз пробежался по лицам зевак, высматривая обворованного юношу. Заметил тот уже подмену ленты? Слава богам… ушел раньше, а может, просто отвлекся, заболтался с кем-то и слился с толпой. Тогда, может, и не заметил пока. Нет, красавицу Окиду, даже если ловят, не тащат к ёрикан14 и не бьют, а стоит заглянуть в ее невинные глаза – и многие сами готовы подарить стащенное. Тем более обычно это правда мелочи: глиняная дудочка, колечко, крохотная книжка. Один раз Окиду совсем занесло: стащила у ребенка из-под подушки молочный зуб! Оставила вместо него монету, но все равно… Харада вздохнул и, прихрамывая, двинулся сквозь толпу куда глаза глядят.
Нет. Он не смеет ругать Окиду. Все она сказала верно – каждый спасается по-разному. Она хотя бы дала зарок: больше не убивать. Может, и ему стоило вообще перестать махать кулаками? Тем более ни до одного настоящего врага ему не добраться. Да он уже не знает, кто ему враг. У него нет ни тайи15. Ни наместника. Ни императора. Никого нет.
Он уже собрался завернуть направо, к уютному костерку, над которым опрятная девушка в синей накидке поджаривала вперемешку редис, горох и молодую желтозубку16. Запах будил голод: а не купить ли кулек, час до ужина – много. И Окиду можно задобрить, когда найдется… Харада облизнулся, сделал шаг – и спиной почувствовал взгляд, от которого даже споткнулся на гальке. Может, всему виной была скорее ушибленная стопа, но… Харада предпочитал такое проверять.
Он обернулся. Худой юноша в черной рюкоги, расшитой серебристыми черепахами, стоял шагах в десяти и смотрел на него. Ветер трепал завязанные в хвост черные волосы, концы переливались не голубым, не лазурным, не бирюзовым – осенне-алым. Вот дрянь. Правобережный. Он тут вряд ли живет – и, если поднимет шум из-за ленты…
Получит по ушам. Вон какое лицо хрупкое, какие ручонки и щиколотки, а глаза как у печального оленя. Правда, на поясе, кажется, танадзаси17, но… ха!.. это короткий меч, неуклюжий, да тут еще и широкий какой-то, дурацкий клинок, судя по размеру ножен… Кого им вообще убьешь?
Харада неприветливо осклабился, мотнул мокрыми прядями, поглубже сунул руки в карманы штанов – и, отвернувшись, устремился к огоньку, от которого вился сытный запах. Сердце отчего-то колотилось неровно, это сердило, но он продолжал улыбаться, надеясь, что улыбка не превратится совсем уж в безумный оскал. Отличный день. Победа в бою. Выручка. Еда. А кражи сестры все до одной удачны, удалась и эта. Что может пойти не так?
Когда он украдкой оглянулся еще раз, юношу в черном скрыла толпа.
Стол был что надо – в традициях дружной левобережной деревни, где всякая гулянка, по поводу и без, проходит под бдительно-добродушным взглядом кадоку, в его большом деревянном юдзёто18 под загнутой голубой крышей, в шелковистых сумерках, пахнущих океаном. Золотое мерцание бумажных фонарей, паривших под потолком по всем углам, но не в центре комнаты, наводило еще больше чар. Только зайдя сюда с оживленно болтающими селянами, Харада поймал себя на щемящей тоске.
Ему не хватало такого – гвалта, рыжего тепла большого очага, пестрых светильников, наверняка сделанных ловкими руками жены или внучек кадоку. Не хватало самой возможности поесть не вдвоем. Не вглядываясь в мрачные глаза сестры, не играя весельчака за двоих, не озираясь в поисках лишних ушей. Смешно, еще весной он вообразить не мог, что будет так жить.
Каждый их с Окидой ужин в отряде был шумным, бодрым. И неважно, торчали они в казармах или выдвигались по мелким поручениям господина Никисиру; терлись боками в тесных помещениях или разваливались вокруг лесного костра. Окида, хохоча, ставила палочки на кончик носа, и накручивала на запястье косу, как веревку, и косилась украдкой когда вправо, когда влево, в зависимости от того, где в компании помощников сидел тайи Окубару. Всегда тихий, погруженный в себя и будто чуть нахохленный, но неизменно подмечавший, если кто-то без аппетита ест или не участвует в веселье, разговорах. Он редко участвовал сам, но – как только чуял? – неизменно понимал, чье молчание просто усталое, а чье – от тайной тоски или злобы.
Эти воспоминания, мысли выбивали из колеи. От яркого, чуждого уюта Харада на миг все-таки пожалел, что впервые – за несколько месяцев странствий! – принял приглашение кадоку. А ведь таких пиршеств, особенно пышных, если противником была какая-нибудь съедобная тварь, он оставил позади десятки. Но всегда было одно и то же: они с Окидой, забрав награду и долю от ставок, уходили в следующую деревню или городок. Или ночевали в рогэто19, где вяло жевали ужин и шли спать. Харада и не настаивал на ином. Вот только с каждым днем он видел в их замкнутом горевании все меньше… смысла? Не так. Казалось, эту чашу – боли по тому, что не вернуть, – он не то почти допил, не то расплескал. Скоро из нее уже не получится черпать силы, чтобы, например, драться. Нужна другая.
Окида думала иначе – и, хотя ее тоже звали, не пошла. Харада догадывался, что она делает, если не легла спать. А легла она вряд ли – слишком красноречиво и злобно встретила факт, перед которым Харада ее поставил: «Ты как хочешь, но я иду есть со стариком и моими новыми поклонниками». «Поклонниками, – только и хмыкнула Окида, тряхнув головой. – Да не все на тебя даже ставили!» И плевать. Что, зря он пристукнул змеюку? Обычай поедать убитых чудовищ вообще-то ему нравился, и сейчас, оглядываясь на проделанный путь, он сожалел о том, скольких странных тварей не попробовал, довольствуясь жидкой рисовой лапшой с осьминогами.
В общем, Харада сам не знал, на чем – на любопытстве, на голоде, на тоске, на злости? – но он принял приглашение кадоку и перестал раскаиваться, едва вслед за всеми плюхнулся на мягкую, вышитую водорослями подушку на полу. Громадный низкий стол вместил тридцать человек, но главное – он был с круглой вертящейся серединой, где и выставили щедрые угощения. Змею приготовили в пяти видах: мясо в медовой заливке, жареная кожа, панированные плавники, салат с печенью, салат с сердцем. Нашлось место и креветкам, и маринованным чаячьим яйцам, и острой морской капусте с грибами, и паровым булочкам с вишней, и жареному редису. А когда открыли сливовое и рисовое вино, тоска и вовсе забылась, Харада не заметил, как его втянули в болтовню. Кадоку, посадив его рядом, подробно выспрашивал, где он успел побывать, кого побеждал, с чем связано единственное его собственное правило – Правило Милосердия, то есть то, что он не убивает противников-людей.
– Не достаточно ли уже смертей? – только и спросил Харада.
