Czytaj książkę: «У светлохвойного леса»

Часть первая. Николай Геннадиевич Шелков

Глава первая

История сия начинается у светлохвойного леса, в купеческом особняке семьи Шелковых. Так уж вышло, что богатое жилище было расположено в двенадцати саженях от него, но это совсем не являлось каким-то недостатком для дома или же тягостью для живущих в нем. Напротив! Ведь, как показывает наша необычайная и дивная просветительница жизнь, по обыкновению самая скромная и незаметная второсортность впоследствии становится яркой и неподражаемой своеобразностью.

Погода в тогдашнее утро пребывала в самом благодатном своем расположении. Уже давно всюду пели птицы, на летнем ветерке со спокойной радостью покачивались и стройные, и изогнутые деревья. Солнечные лучи успели вдоволь обласкать изумрудную траву и огромное старинное поместье. В такое время мало кому может сделаться тоскливо или невозможно на душе, ибо сам Господь Бог радует все живое такой приятной сердцу погодой. Голубое небо, яркое солнце, прохладный ветерок, зеленая трава и сладкое щебетание птиц – это ли не счастье для русского человека? Да и много ли потребно для счастья? А если вообразить, что потемнеет это прекрасное голубое небо, на смену нежному прохладному ветерку придет сильный леденящий ветер, зашумит пугающая все живое гроза со страшнейшим громом и острыми молниями… Тогда и поймет человек, как хорошо и отрадно ему жилось при невинном летнем солнышке, при ветерке и пении птичек. Поймет человек, да гроза от этого не успокоится так скоро. Однако же и она не имеет удовольствия пребывать с людьми вечно. На смену грозе обязательно вновь придет ясная погода, которую Божии творения еще более будут ценить, понимая, что не в силах удержать навсегда то, чем имеют милость наслаждаться.

Как раз таки в такое чудесное утро мирно почивал в своей постели Николай Геннадиевич Шелков, совсем не понимая того, сколько всего прекрасного и необычайно невозвратного он теряет, обменивая все радости утренней природы на поздний сон. Николай Шелков был молодым сыном здешнего купца. Ему было двадцать лет от роду. Два года назад он воротился в поместье, к отцу и матери, после обучения в Петербурге. Он твердо решил, что желает продолжить папинькино дело, а потому последние два года помогал ему в торговле и разъезжал с ним по разным городам, надеясь, что в будущем сам будет богатым хозяином поместья, вхожим в светское общество. Стоит отметить, что Николай Геннадиевич принадлежал к знатному и уважаемому роду Шелковых, который славился на всю округу образованными да деятельными купцами, тем не менее это был человек достаточно кроткий для своего статуса и не совсем склонный к деньгам.

По дому Николай Геннадиевич всегда ходил в просторной красной рубахе, кою носил еще его дед в молодости, поверх нее надевал однобортный темный жилет. Ко всему этому добавлялись черные шерстяные брюки, заправлявшиеся в домашние купеческие сапоги. Иной раз Шелков и вовсе мог иметь удовольствие ходить лишь в одной рубахе, без жилета и пояса, в шароварах цвета угля да в барских сапогах.

Это был очень добрый человек, который в свои младые лета еще не очернил сердце сребролюбием, жестокостью и деспотичностью к крестьянам, непослушанием и непочтением к родителям, затуманиванием разума своего бесконечными кутежами и гуляньями. Стало быть, от того это все, что в семье отец с матерью всегда подавали должный пример единственному чаду. Ни разу Николай не видел того, чтобы папенька или маменька секли рабочих или по-иному телесно наказывали их как-либо. Разве что папенька мог накричать, намахаться руками, оттопаться ногами, но бить людей своих никогда не смел.

Не отличались Шелковы и жадностью. Несмотря на то, что в доме всегда всякой вещи было достаточно, избытка никогда не случалось. По большей части так бывало потому, что немалая доля дохода уходила на изготовление деревянной мебели и ткацких изделий, на чем и держалась вся прибыльная торговля семьи Шелковых. Даже в их немалом доме на первом этаже в нескольких комнатах располагалось четыре станка. Одной фразой – не видала семья купеческая никогда ни обделенности, ни излишества.

Сам Николай, «Николушка», как величала его маменька, был по обыкновению воспитан в любви, в лелеянии, наказанию мог подвергаться, но весьма редко и уж в самых крайних случаях. К примеру, когда без спроса убегал из дому, чтобы порезвиться с крестьянскими ребятишками, да так на весь день и пропадал с ними в лесу. Или же когда шалил, утаскивая из мастерской молоток и гвозди, пытаясь заколотить в своей комнате дверь изнутри, чтобы папенька не смог войти и там уже бранить его. Но таковые случаи были весьма-весьма редки. А как только мальчику пошел двенадцатый годок, отец распорядился об его обучении в одной из лучших академий Петербурга, где Николушка был одним из образцовых учащихся, которые имеют такую возможность – преуспевать единовременно в таких несочетающихся межу собой уроках, как, к примеру, арифметика и французский. До академии же учился мальчик на дому у приезжающих гувернеров. Папенька не скупился касательно домашней учебы сына, и каждый воспитатель (а их у Николушки было пять) получал по триста рублей в три месяца. В академию отрок Николай ехал уже нескудно образованным, по тогдашним меркам, студентом. Неплохо давался ему и родной язык, а стихотворения Александра Сергеевича Пушкина он так быстро запоминал и столь искусно прочитывал и чувствовал душой, что профессора даже самого преклонного возраста аплодировали ему стоя при каждой его победе в литературном состязании. Обучение в Петербургской академии длилось шесть лет. По окончании же его Николай не пожелал остаться в граде на Неве и вернулся в родное поместье, где был решительно настроен на продолжение отцовского дела. Отец нашел его намерение весьма разумным и теперь уж сам взялся за дальнейшее «образование» чада. Почти каждый день они ездили на ярмарки, рынки, базары, в ближайшие города, где молодой Николай многие навыки перенимал уже на практике, что несло весомую пользу для него. Так и плыли его тихие купеческие деньки.

Сегодня же был выходной день, и Николай позволил себе разоспаться, поскольку в будние дни отец, по обыкновению, вез сына торговать еще до первых петухов. Однако, сие утро молодой человек позволил себе провести в праздных мечтах, подкрепленных все еще невесомой дремотой. Но, к величайшему сожалению для Николая Геннадиевича, столь длительно позволять себе угождать своей плоти ему не пришлось. Случилось это потому, что внезапно в комнату к купеческому сыну без стука вошел отец – Геннадий Потапович Шелков. Старый купец резко отворил дверь и немедля вошел в комнату, перебирая одна за другой еще очень даже сильные ноги. Геннадий Потапович хоть был человеком не злобным, не жестоким, однако ж имел весьма упрямый нрав и частенько мог давить на совесть.

Он оглядел спящего Николая, одеяло которого было уже почти на полу, а правая рука столь небрежно висела, что казалось будто бы она сейчас отломится.

– Э-эй, Николай, – слегка грубовато потряс отец сына за левое плечо. – Чего это ты спать удумал так долго? Уже ведь сполна убытки должон был мне предоставить.

Молодой человек попытался разомкнуть миндалевидные карие глаза и вымолвил:

– Ох, папенька, почто вы изволили будить меня в единственный мой выходной? Будут вам все расчеты к вечеру. – Николай подобрал сползшее белоснежное одеяло и, укрывшись им с головой, словно прячась от родного отца, устало застонал, будто бы и не спал ни ночью, ни утром.

– Экий ты стал! – недовольно проворчал Геннадий Потапович и, слегка потрепав седую бороду, добавил: – Кто рано встает, тому Бог подает. Али ты у нас нехристь?

Николай слегка высунулся из-под одеяла и сонным голосом пробормотал:

– Какой же я, батюшка, нехристь? Вчера только в храме, у отца Иоанна, Господу Богу молился за ваше с маменькой здравие. Свечи за вас ставил да записки подавал, к каждому образу прикладывался.

– Молился он… Вера без дел мертва – слышал такое? – не унимался старик, теперь уже не глядя на чадо, а медленно расхаживая по душной комнате.

– Слышал, папенька, слышал, – Тихо пропел Николай, все еще находясь между реальностью и миром дремоты.

– А коли слышал сей наказ и коли крещен и набожен, то не только в молитвах, хоть и за это от нас с маменькой велия благодарность тебе, но и в делах соизволь преуспевать ради нашего спокойствия и здравия телесного.

– Да неужто я не способствую делам вашим, батюшка? – проговорил Николай уже весьма бодрым голосом, потому как сон его был безвозвратно изгнан батюшкиным ворчанием.

Старик поправил пояс на темном халате и, слегка улыбаясь, что случалось крайне редко с Геннадием Потаповичем, объяснил:

– То, что ты на базары, на рынки и к разным важным господам ездишь – это ты не нам способствуешь, это ты себе семена дальнейшей сладкой жизни сеешь… Ежели она у тебя будет сладкой, конечно же. Нам с маменькой от этого особо проку нет. А вот ежели бы ты соизволил встать хотя бы со вторым петухом да хоть немного к хозяйству приладиться, которое, не грех сказать, тоже будет полностью тебе принадлежать, то польза бы была, а родителям – какая-никакая капля покоя.

Николай ничего не ответил на сие заявление отца, а лишь прикрыл немного бледные веки и, положив руки за голову с растрепанными каштановыми волосами, задумался то ли о папенькиных словах, то ли о чем-то своем.

Геннадий Потапович и вовсе посветлел весь:

– Ладно, сын, вставай давай уж, полно спать. – И, подмигнув, направился к двери.

– И вам, папенька, доброе утро, – закатывая глаза, промолвил вслед отцу Николай.

– Доброе, сынок, доброе, – проговорил старик, будучи уже почти за дверью. – А за молитвы – спаси, Господь! – заглянув вновь в комнату и слегка улыбаясь, проговорил он и, перекрестив чадо, удалился.

Николай потянулся и резким рывком сел на кровати. Он посмотрел на громоздкую деревянную дверь, за коей только что скрылся вроде и строгий, но столь любимый тятенька. Отец был таким, сколько себя помнил Николушка. Вначале поворчит, понаказывает, понаставляет, а потом и приласкает. Николай впервые за уже завершающееся утро сладко вздохнул и, мягко улыбаясь, произнес:

– И тебя спаси, Господь, папенька…

Затем, встав с кровати, он несколько раз нагнулся, дабы тотчас разогнать манящие остатки сонливости.

Наконец, полностью изгнав все искушения многоспания, Николай Геннадиевич, все еще будучи в ночных рубахе и штанах, приблизился к окну. Его спальня располагалась на втором этаже, к востоку от солнца. Внимательно вглядевшись в мир, что был за окном, Николай внезапно почувствовал такую тоску внутри и безнадежность… Ему в какой-то момент показалось, что вся жизнь проходит мимо него, так бессовестно и скоротечно. Его ни капли не утешало, что он – будущий купец, человек образованный, что ему нет нужды, прогибая спину под помещика-тирана, который наверняка окажется именно тираном и мучителем, работать за кусок хлеба, если помещик еще соизволит его пожаловать. Николаю вдруг показалось, что все его старания: прилежное обучение в академии, купеческие деяния, когда-нибудь превратятся в бесплодные мгновения, которые улетучатся так же, как улетает прошедшее, настоящее и будущее время. И будут ли в этих ускользающих мгновениях сцены счастья и наслаждения? Будет ли удовлетворенность жизнью? Николай вдруг немного обозлился на себя за то, что не вышел на улицу в такое дивное утро, которое уже преобразовалось в тёплый день, не сделал ничего полезного, не помог никому, да даже себе не помог. И все эти гнетущие мысли теперь не позволят наслаждаться и вдыхать полной грудью и уже наступивший день. Это еще крепче щемило и сковывало сознание молодого человека.

Опустив голову, полную тяжелых мыслей, Николай согнулся, опираясь двумя руками о подоконник, и, если бы в этот момент на него кто-то взглянул со стороны, то наблюдающему непременно показалось бы, что, вероятно, купеческого сына перекоробило после длительной пирушки.

Внезапно в могучую дверь постучали. Николай вздрогнул и повернул растрепанную голову.

– Ах, сынок, и чего это ты в выходной-то единственный встал уже? – В проходе стояла маменька, Прасковья Алексеевна, худая женщина лет сорока, с мягкими розовыми щеками и такими же карими, как у сына, глазами. Они всегда смотрели на него с такой теплотой и нежностью, что Николаю казалось, что если все зло мира начнет душит его и пытаться уничтожить, если сам он будет считать себя мерзким, недостойным и ужаснейшим человеком, то стоит ему только прийти к любимой матушке, и в одном лишь только взгляде ее он непременно найдет и любовь, и свет, и жизнь, и утешение. Глаза ведь, как известно нам со младенчества, зеркало души человека. И душа Прасковьи Алексеевны была для Николушки ни кем иным, как земным ангелом. И весь этот свет и ласка неимоверно сильно отражались в добрых маменькиных очах. Однако сейчас по какой-то причине во взгляде матушки висело будто некое беспокойство.

– Да пора уж, маменька, и так заспался. – Развернулся к ней Николай. – Случилось чего?

– Ах! – Прасковья Алексеевна несчастно улыбнулась. – Так, ничего необычного, всегда все гладко да сладко не будет ведь, рано или поздно что-то произойти должно. Ну ладно, Николушка, я зашла, хоть поглядеть на тебя немного, с этой работой на рынке мать сына-то и не видит. А как сердце мое старое порой скучает по тебе, светик мы мой славный…

– Да ты скажи, матушка, случилось чего? Право слово, ты уже начинаешь настораживать меня даже… – не унимался Николай.

– Да будет-будет, сыночек, ты в голову не бери. Это так… Мои запутки. Всегда я что-нибудь себе да понапридумываю, – проговорила Прасковья Алексеевна, сложив руки на груди. – Ты отдыхай, сынок, сил набирайся, они надобны тебе. Сугубо работе не отдавайся, уж в выходные дни, по крайней мере. Успеется еще…Наработаешься за жизнь свою. – И, подарив сыну нежный материнский взгляд, в котором читалась светлая грусть, Прасковья Алексеевна прикрыла дверь.

– Да уж… – протянул Николай, слегка почесывая взъерошенный затылок, – никому не угодишь на этом свете…

Аккуратно заправив постель, будущий купец переоделся в домашние брюки и рубаху, которая уже видела не одно поколение Шелковых, но все же являлась достаточно прочной вещью, и вышел из своей спальни. Стоит отметить, что Николай, хоть и был немного ленив, но многие вещи, которые подобает делать прислуге за господ, он проделывал сам. Так, каждое утро он застелял за собою кровать, вечером же опять сам готовил себе свое ложе, сам топил себе баню, ходил в лес за ягодами, грибами и мелкой дичью. Поначалу родителей это несколько удивляло. Дескать, где это видано, чтобы купеческий сын крестьянскую работу выполнял. Однако Николай Геннадиевич упросил родителей не досаждать рабочим, у коих и без его мелких прихотливых нужд велие количество забот.

Пройдя вперед по коридору, Николай остановился у настенной иконы Казанской Божьей Матери. Немного молча постояв у Нее, чтобы собрать свои мысли во смирение, Николай шепотом прочитал молитвы «Святому Духу», «Отче наш» и три раза «Богородице Дево, радуйся», затем еще немного постоял у иконы, в очередной раз укорил себя за излишне частую праздность, приложился к Богоматери, прося Ее дать силы и терпения побороть сей порок. Затем, умывшись, купеческий сын приступил к завтраку.

Как только Авдотьюшка – внебрачная дочь кухарки, миловидная и бледнокожая девочка пятнадцати лет – принесла хозяину душистую овсяную кашу и два яйца, сваренных вкрутую, Николай жадно накинулся на первое блюдо, ибо вчера вечером, после возвращения с рынка он сразу отправился спать не отужинав. На сие действие хозяина Авдотьюшка лишь слегка улыбнулась уголками губ и, подав ещё пирожки и горячий ароматный чай, удалилась из хозяйской столовой.

– Спасибо, Дуняша! – только и успел крикнуть ей вслед возбужденный нахлынувшим аппетитом Николай.

Быстро справившись с поздним завтраком, он вытер губы крахмаленной салфеткой и помыслил теперь о том, как все-таки хорошо ему живется. Ни грязной работы тебе, ни унижения перед титулами и званиями, покуда унижать принято только крестьян, ни голода тебе. Николай впервые подумал и заключил для себя то, что наиболее благодатны чины – средние. В них не наблюдается ни особой нужды в чем-либо, ни излишества. Самые же высокие чины иерархии, как правило, в ответе за все – на них возлагается велия ответственность перед Господом Богом и ближними, то есть перед всем народом. Сверх этого на них ложится огромнейший соблазн постоянного самовольничества и беспечности, и, к чему скрывать, далеко не каждый может здраво противостоять сему. А потому средние классы – самые что ни на есть благоприятные для спокойной и честной жизни человека. Это та золотая середина, которая предоставляет члену общества самое пригодное для него положение. Придя к этому выводу, Николай уже было собирался уходить из столовой, как вдруг вбежал отцовский пес Евграф. Весело лая, он мчался прямо к Шелкову, выбрасывая молодые лапы вперед. Это был добрый, резвый, слегка глуповатый бигль, который всегда норовил всех облизать да заставить играть с собой. Поначалу Геннадий Потапович купил его, чтобы потешить свое старое сердце и семью веселой зверюгой, пес был тогда еще месячным щенком. Но через восемь месяцев зверь начал ходить с хозяевами на охоту и отличаться особым послушанием в подношении тапочек для Геннадия Потаповича.

– Ох, Евграф, ну не сейчас, – ласково протянул Николай, как будто бы даже радуясь появлению пса. – Ну поел только что, не сейчас давай.

Пес громко залаял и завилял, по обыкновению своему, хвостом, давая понять, что он не приемлет отказа в игре.

– О-о-ох, ну Евгра-а-аф. – Все так же улыбаясь, закатил глаза Шелков. – Я вижу, ты непоколебим, друг… Ну что ж…

Николай Геннадиевич ухмыльнулся, на что пес повернул голову, вероятно, не совсем понимая, что сейчас будет происходить.

– Тогда получай! – Николай резко напал на пса, смеясь и теребя его за уши, спину, шею и передние лапы.

Пес радостно начал сопротивляться и легонько покусывать хозяйские руки.

– Ах, ты! Ну, берегись! – Николай и вовсе повалил его, продолжая теребить и щекотать.

Но Евграф не собирался сдаваться. Он пытался изо всех сил сопротивляться и повалить на пол своего шуточного противника, но хозяин в итоге все равно одержал победу.

– Ох, стареешь, Евграфушка, – вставая с пола, заявил Николай и погладил довольного игрой пса. – Раньше ты всегда меня сам заваливал. Это потому, что я раньше малой был. – И Николай любовно толкнул пса, который в ответ только ещё больше начал ласкаться.

– Люблю я тебя, родной, люблю! Люблю и не на какую пусть даже самую проворную охотничью собаку не обменяю никогда! – Николай опустился на пол и прижал к себе любвеобильную животину.

Глава вторая

Наигравшись с преданным зверем, Николай вышел во двор, еще сам себе толком не разъяснив, с какой именно целью. То ли просто поглядеть, как трудятся рабочие, то ли самому каким-никаким делом заняться, то ли неприхотливо душу отвести, созерцая природу, ибо нельзя в столь погожий день дома штаны просиживать да грудь в рубашке парить.

Как только барин вышел на крыльцо, в глаза ему сразу же ударил яркий и горячий солнечный свет. Да так сильно, что Николай еще долго не мог избавиться от сверкающих в них огоньков. Наконец вдоволь потерев измученные веки, он слегка тряхнул головой и спустился с крыльца. К слову сказать, Шелков очень редко выходил на улицу без надобности и особо никогда не придавал значения тому, что солнце может быть таким благородным, с теплым, но в то же время обжигающим характером. В последние лета он так был поглощён обыденностью, что совсем позабыл о том, каково это – ощущать каждой своей частичкой кожного покрова нежность солнца и прохладу ветерка. И сейчас Николай осознал, как скучал по этому, как нуждался в этом.

В детстве он частенько вставал с рассветом и бежал в лес, чтобы первому услышать сладкие щебетания соловьев, увидеть, как солнце постепенно, одно за другим, обнимает деревья. А в какой восторг его приводили прыгающие по замшелым деревьям белки… Мальчик бегал за этими рыжими комочками с пушистыми хвостами вперёд и назад, задрав головку, боясь упустить хоть одну белку, которая, надеялся он, таки соизволит прыгнуть на землю и поиграть в салки с ним уже внизу. Но рыжие непоседы всегда предпочитали пребывать на деревьях, так дразня Николушку и побуждая его самого лезть к ним, что никогда не завершалось успехом для маленького Шелкова. Хоть он и пытался забраться на ту или иную ель к своим пушистым подружкам, однако попытки эти оканчивались непременным падением вниз, на мягкий мох, что только смешило мальчика. А после нескольких забавных попыток взобраться на ель, он, весь объятый мхом, бежал к ручью, где умывался и напивался чистой водой, которая казалась Шелкову превосходнее самого хрусталя. И все те чувства, что переполняли тогда его грудь, дарили великое количество сил и счастья. И Николушка старался задержаться как можно дольше в лесу, валяясь под всеми забытыми елями и бродя по узеньким тропинкам, внимая сладостный запах леса, запоминая каждое трепетное ощущение своей души. Он возвращался домой спустя час или чуть боле, конечно же до полудня, полный сил, энергии и любви ко всему живому. И сие драгоценнейшее чувство разрасталось в душе его солнцеподобными лучиками на весьма длительное время.

Мальчик убегал в лес каждое утро тайком от родителей, потому как они бы ни за что не отпустили туда его одного незнамо во сколько, к тому же ворота поместья были заперты, а сторожа еще вовсю храпели. Однако маленький Николушка сумел выдернуть несколько досок в заборе, с задней стороны дома, и легко мог проскальзывать меж них. Таким способом купеческий сынок охотно пользовался, покуда ему позволял его возраст и небольших размеров телосложение.

Сейчас же совсем ни тот уж забор стоял. Хоть и теперь он был деревянный, однако построен был единой стеной, с крепчайшими расписными столбами и узорами сверху, между ними. Да и Николай давно уж не тем мальцом приходился, который выше благополучия и услаждения тела ставил спокойствие и радость духа. Теперь это был высокий крепкий молодой человек, не дурных и не смазливых, а весьма даже симпатичных черт лица. Он все также имел в приоритете целью богатство души, но теперь уж это было как нечто непостижимое и далекое, то что находится где-то за пределами обыденного и материально значимого мира. Отрада или печаль в том, что вещи так же перестраиваются, как тела и внутренние миры людей. Однако, что и толковать, нынешний забор был великосветский, величественный, да и что уж там, надежный. Теперь семейство Шелковых могло не тревожиться о том, что в зимнюю пору к ним во двор могут заявиться волки, перепрыгнув чрез ограждение или сделав подкоп, поскольку теперешний забор был настолько высок и надежно вкопан, что никакое зверье не могло проникнуть в купеческое поместье. В восьми шагах от забора находился не менее достойного вида колодец с расписной крышей, прочной веревкой, облагороженный крепкими, сложенными друг на друга камнями. А в четырёх саженях от колодца виднелась конюшня, где насчитывалось шесть лошадей, рядом дровяник, баня, мастерские рабочих. В целом двор был не скуден. Да, не градской сад с выстроенными в ряд пихтами и висящими на барском крыльце цветами, но тем не менее картина довольно-таки добротная. Возможно, Николай тогда еще не совсем осознавал, что этот двор, спустя некоторое количество времени, станет самым милым его сердцу уголком. Сейчас же он имел откуда-то появившуюся потребность улавливать все теплые ощущения дня. По неведомой причине он это делал очень чувственно: прикрыв глаза, задрав голову и разведя руки в душной рубахе в стороны, то глубоко вдыхая, то медленно выдыхая чистый свежий воздух, словно ему в тот момент выдался последний шанс наслаждаться жизнью.

– Что, барин, жарко сегодня? – послышался сзади голос старого приказчика.

– Есть такое, Никита, – согласился Николай и повернулся к нему.

– И что ж это вы в воскресный день не дома, в кресле, чаи распиваете, а в такой солнцепек на улицу выйти изволили? – Яркие, но в то же время уставшие от тяжелой жизни глаза старого приказчика, который в том числе выполнял и крестьянскую работу, по обыкновению приветливо блестели, однако Николаю они показались столь добрыми именно сейчас.

– Так мочи нет уже дома сидеть. Дай, думаю, пройдусь хоть али руки займу, чтобы попросту не болтались. А то уже самому от себя тошно.

– О-о-о, это у вас от батюшки, Николай Геннадиевич. Он тоже на месте сидеть не любит. Кроме купеческих своих дел всегда еще что-нибудь иное затевает. – Милый старичок ласково улыбнулся, побуждая улыбнуться и Николая. – Чему уж тут удивляться? Отцовый сын.

– Ух, не такой я, не такой… Мне пока пинка не дашь – не прилеплюсь ни к чему, – ухмыльнулся Николай. – Хорош болтать попусту, ты лучше скажи, товары все ли готовы уж? Мы с отцом завтра должны увезти на ярмарку пару дюжин столов, шесть десятков стульев да комода два. Все ли сделано в лучшем виде?

– Не извольте беспокоиться, барин, все готово уже. Желаете сейчас проверить? – Старик Никита сделался серьезнее.

– Отец проверит, а то как я начну сам проверять все вместо него, так он точно потом найдет, к чему придраться, – заявил Николай. – Эй, Дуняшка! – окликнул он вышедшую из дома кухаркину дочь. – Позови-ка Геннадия Потаповича в мастерскую пойти, пусть на товар поглядит.

– Слушаю-с, Николай Геннадиевич, – тихо проговорила бледная от недостатка солнечной заботы девушка, кланяясь и вновь возвращаясь в барский дом.

– Ступай, Никита, отец скоро зайдет к вам, – обратился Николай к рабочему.

Откланявшись, старик зашагал прочь, то и дело шаркая по земле потертыми сапогами.

Как только Геннадий Потапович вышел из дому, он сразу же направился в одну из мастерских, ибо был очень дотошен в изготовлении товара.

Недолго рассуждая, Николай и сам отправился в мастерскую, но не в ту, где находился сейчас отец, дабы не попасться под его горячую руку в том случае, ежели товар будет не должного качества. Шелков, подойдя к самой маленькой, из тех, что у них имелись, мастерской, услышал, как из соседней уже доносилась отцовская брань: «Что это он такой нескладный?!», «А это чьих рук дело?!»

Войдя в маленькую избушку, Николай окинул ее задумчивым взором и прикрыл за собой скрипучую дверь. Мастерская была выстроена не совсем верным боком к солнцу, от чего свет проникал в неё достаточно бедно, поэтому на полу и на столах валялось много свечей и малость керосиновых ламп. Спустя несколько минут Шелков уже сидел на недурно выделанном табурете и пытался строгать медведя из деревянной колобашки. Ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы более-менее правильно вырезать уши и придать им, пусть и искаженную, но медвежью форму хотя бы на время. Сама голова при этом вышла вполне себе складной да округленькой. Совсем же иной вышла морда: нос поначалу был слишком длинный. Николай оттого имел неосторожность сильно отпилить его. К великому сожалению, ему впоследствии пришлось заново строгать этот звериный нос. Браться за лапы и тело Шелков не стал, так как голова и морда были еще не доведены до конца. Еле-еле выстругав близкое подобие медвежьей челюсти, Николай принялся доделывать уши. С ушами тоже вскоре сделалась беда, поскольку то одно, то другое подрезалось больше, чем надобно. Наконец, как только два деревянных кружочка на вполне приличной голове зверя стали смотреться как уши, а не как два вбитых колышка, Николай более не стал их подрезать, оставив в покое.

– Ладно, здесь уже лучше… Вот криворукий же… – себе под нос произнес Шелков и принялся вырезать у деревяшки глаза. Аккуратно подковыряв над правой стороной от челюсти, ближе к носу, одну дырочку, вырезал правый глаз, затем с противоположной стороны, он проделал ту же процедуру, вырезав левый глаз. Николай сдул все опилки с медвежьей морды и принялся внимательно изучать взглядом плод своей работы.

– Да уж… И не густо, и не пусто, – вымолвил он, вертя в руках деревяшку с медвежьей головой. Немного посидев, погрузившись в какие-то бессмысленные грезы, он вышел из мастерской, оставив изделие на прочном рабочем столе. Однажды, будучи еще беспризорным отроком, Николай пытался подвязаться к столярному мастерству. Он воображал себя мастером на все руки и все просил приказчика Никиту дать ему поработать с рубанком или стамесками, на что тот отнекивался, ссылаясь на то, что тревожится, как бы барин не оттяпал себе пальцы за работой. Однако Николушка все же упросил Никиту дозволить ему попилить немного маленькой пилой, которая как раз была в пору руке мальчика. Нехотя согласившись, приказчик после был вынужден наблюдать незавидную сцену: Николушка визжал от боли в порезанном пальце, а купчиха долго отчитывала его, а затем и Никиту за ученение столь глупой и опасной истории. Изрядно порезав себе палец в тот первый и роковой раз работы, Николушка решил совместно с Прасковьей Алексеевной, что сие дело явно не для его изнеженных ручек. А Никите было строго-настрого запрещено давать мальчику в руки какой – либо столярный инструмент. Тогда маленький Николай очень огорчился, ведь такая работа всегда влекла его хотя бы своим интереснейшим процессом. И осознавая, что из его попытки приложиться к труду не вышло ничего добротного, он провел в уныние весь тогдашний день. Расстроился он и теперь точно так же, как и в тот момент, и, резко выйдя из ветхой мастерской, слегка раздраженный, зашагал прочь, сильно хлопнув дверью.

Наступил вечер. Николай с папенькой и маменькой по старой доброй традиции, втроем расположились у гранитного камина, рассуждая о былом дне и наслаждаясь недавно купленным в одной из самых дорогих таверен близ города, вином.

– Раз уж он один стол удумал сделать круглым, так и другие бы такими же делал! А он мне – один круглый, другой квадратный! Вот ду-у-урень… – слегка возмущался Геннадий Потапович, припоминая, как бранил днем приказчика за то, что тот распорядился, чтобы рабочие изготовили столы разной формы.

– У него это уже давно в привычку вошло, Геннадий, – соглашалась с ним матушка, то и дело кивая на каждую фразу мужа. – Самовольность до добра не доведет ведь. Пусть, пусть всю ночь и работают теперь! Сколько столов ему переделывать-то?

– Много столов… Эх, дурья башка! Ладно, Бог с ним. За ночь должен успеть. – Геннадий Потапович махнул рукой и сделал глоток сладкого вина.

Николай предпочитал сидеть молча и не соваться в родительский разговор, будучи наученный опытом, он знал, что подобные беседы могли не слишком отрадно завершиться, ведь отец непременно нашел бы за что можно было невзначай упрекнуть и сына.