© Екатерина Беляева-Чернышева, 2018
ISBN 978-5-4496-0535-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Мне тридцать… Игра, право слово, не боле.
Я девочка, женщина, ветер на воле.
Внезапная блажь, потаённое зелье —
ещё на губах не застыло веселье —
но я уже знаю, что скоро поманит
иное, что прошлое плотно затянет
туманом. И скрипнут протяжно ворота;
я стану лишь временем, точкой отсчёта…
Это стихотворение написано автором за девять лет до его (её) сегодняшнего возраста. За плечами – начало самостоятельной жизни без опеки родителей, которые «научили быть счастливой и, даже когда плохо, видеть красоту» (так сказано в посвящении к первой книге). Спасибо родителям за науку, ибо лирическая героиня стихотворения (она же автор), стала «точкой отсчёта» двум двум новым жизням, обретя замужество, став любящей матерью.
И куда уйти от ответственности за будущее детей, семьи, матери, живущей в Казани, да и Отечества, по большому счёту, коль всё это, родное и любимое, колеблется на той же грани добра и зла, веры и безверия, бытия и возможной катастрофы?
И вот уже в стихотворении, написанном в 2016 году, Екатерина признаётся: «Страшно мне, Господи! – нет у меня ответов; // вольно мне, Господи, жить меж твоих вопросов».
Вольно ли, если вдруг вздумается не только отвечать на вопросы, но и задавать их всему мирозданию, ибо верь – не верь, она почувствовала, ощутила и поняла: «Не заменить безвременью и бессмертью // кратких минут осторожных прикосновений». Кратких минут счастья, наверное, которое быстротечно… Не случайно же стихотворение «Скупой рыцарь» (о старике-скупце и сыне-расточителе, разумеется) заканчивается двумя строчками, констатирующими «двух крайностей равно порочных непримиримое родство»…
Вдумайся, искушённый поэзией читатель – не лермонтовский ли силы замах поставлен автором в собственном творчестве? Лично во мне это вызывает только уважение. Признак истинного поэта – его стремление отвечать на вечные вопросы, не уклоняясь от них. В подтверждение приведу стркои ещё одного стихотворения этой же книги:
То случай иль крыло упруго
над ними демон распростёр:
они смотрели друг на друга
через костёр.
Был жар земной и мрак небесный
(«Не смей, не говори, не стронь…»).
Им оставался шаг до песни —
через огонь.
И этот шаг, из ниоткуда,
всех стоил пройденных шагов,
и так легко творилось чудо
без лишних слов.
Вокруг происходило что-то,
но мимо шло, поверх голов.
Миг оставался до полёта —
через любовь.
На этом месте прерву цитату, чтобы искренне пожелать Кате Беляевой-Чернышёвой творческого полёта в будущее – через любовь…
Николай Алешков, председатель Татарстанского отделения Союза российских писателей.
Приходим в мир – и, зрея до поры,
лежат и дремлют, как в шкатулке тайной,
на дне души бесценные дары,
чтоб в свой черёд проснуться неслучайный.
Не зная назначенья своего,
упрямо ищем, замыкая звенья.
Желания даются для того,
чтоб дух воспламенять прикосновеньем.
Чтоб от невзгод не гнуться пополам
(авось кривая вывезет подранка) —
сама судьба даётся в руки нам,
чтобы однажды с ней сыграть в орлянку.
Заранее пределов не узнать.
Не для корысти и преумноженья —
поставлены условья – чтоб взлетать,
чтобы за грань рвалось воображенье.
Вот образ, ярко вспыхнувший момент,
он возникает будто ниоткуда…
И есть игра – отличный инструмент,
чтоб воплотить неведомое в чудо.
А миг прозренья высветит до дна
твой путь мерцаньем древним палантира.
И наконец любовь ещё дана —
чтоб видеть красоту и радость мира.
Одной, у окна в коридоре пустом, вдруг,
невзначай, в глухой тиши догадаться,
отчего движение губ и рук
(а кого – неважно) так отозваться
способно. Сумбурный, свистящий ритм —
а всё низачем, не о том, не в тему —
и не спастись от-глагольных рифм,
от-счастья, от-головой-о-стену.
Нет, ты не думай, это не измена,
а просто неизбежная тоска
о жизни. Знаешь, тонкий запах тлена
и этот отвратительный оскал —
вот собственного будущего знаки —
и это перечёркивает всё
возможное. С бездомностью собаки
завыть в ночи на тихое житьё
(неотменимо горькая примета
об окончательном, чему не быть).
И веришь ты, что мимолётность эта
всерьёз способна что-то изменить?
Забудь. Мне видеть непереносимо
укор, стаённый на твоих губах.
…Но наше счастье, даже жизни мимо
несу молитвой в сложенных руках.
Монолог первый: Вы
Я никогда не оскорблю
признаньем. Глупо и бесцельно,
ведь это даже не любовь,
лишь тень бесплотная её.
Я так давно – не Вас – люблю,
видать и правда – беспредельно;
смотри-ка: в самом деле – кровь,
сквозь пальцы на письмо ничьё.
Ах, эти белые листы
чудесной принтерной бумаги,
головокружительностью сна
и многозначностью влекут.
Пока они ещё чисты —
не растерять бы мне отваги,
сильней алеет белизна
сквозь перечёркнутый уют.
Монолог второй: Ты
А ты (ведь мы давно на «ты»,
ведь кто ещё родней и ближе?)
не сомневайся, это явь
(никто, никто не виноват),
но не забудь мои черты,
но говори как можно тише,
и обязательно оставь
те несколько минут и взгляд.
(Но ты оставь их для меня,
те самые, в ещё грядущем,
когда сойдутся, наконец,
все шестерёнки и зубцы,
когда вильнёт моя лыжня,
в изгибе замерев зовущем —
я ткнусь лицом в сухой чабрец,
упав, как падают птенцы.)
И дождь, и листья – и кресты,
само собой, – повсюду знаки,
пугают звёзды и луна
(но многозначностью влекут) —
но эти белые листы!..
Не растерять бы мне отваги,
ещё алеет белизна —
оставь мне несколько минут…
Оставь! Но ты отводишь взгляд,
и смотришь будто бы обычно,
что ты немного уязвлён
не подавать стараясь вид,
а мне об этом говорят
твои черты, притом отлично:
бровей чуть схмуренный наклон
и складка детская обид.
(Такая тишь – над всей землёй —
как будто ночь сама уснула.)
Начистоту: мой глупый пыл
ничто не в силах остудить.
Родной, о чём ты! Милый мой,
та тень, что птицей промелькнула —
ведь это только повод был,
чтобы с тобой поговорить.
Что же – вот и поговорили.
Вот и всё – наперекосяк.
Если б знали, покуда жили,
что аукнется нам и как.
Как всю жизнь повернуть заставит
вслух отплаканная мольба;
если б знали, куда направит
с нами связанная судьба!
(Нити спутаны – вот забота! —
заколдованный тот клубок.)
Сквозь меня происходит что-то,
как по венам пустили ток.
И не мной уже путь решаем,
остаётся лишь вслед шагать —
ничего, ничего не знаем,
ничего не предугадать!
Нет, не мне идти проторённый,
весь решённый, на целый век.
Ах, кусочек заговорённый,
деревянный мой оберег!
(Руны тонкие вырезая —
силы ветра, любви, крыла —
разве знать до конца могла я
мощь, которую призвала?)
Так времён страшит перемена,
смена листьев и птиц отлёт —
не измена – но не-изменно
кардинальнейший поворот.
Так – каких-нибудь пять или семь дней —
глянь: деревья-то – голытьба.
Так с пронзительностью осенней
не любовь уходит – судьба.
Счастье резкое и простое. Слов —
не сказать, чтоб много, а жизнь – на взлёте,
разговор – не-здесь, где-то вне основ,
вне земных понятий, на высшей ноте.
И не нужно напрасного: «Напиши!» —
нас, как видно, кроили из ткани цельной,
навсегда останемся – две души,
породнённые близостью запредельной.
Прощай! Впереди – жизнь.
Светлый, Господи! Славься! Чуден мир Твой,
ясен лик! Без оглядки – благодарю.
Напоённый до края душистой миртой
день поющий – к весеннему алтарю.
В воскресенье ребёнка – верхом на пони.
Друга давнего – в дом, нараспашку дверь.
Отошедших с миром – Тебе в ладони.
Если можно: куда же меня – теперь?
Не ропщу – мне ли дерзкое молвить слово!
В день труднейший ведома твоей рукой,
я и горькую долю принять готова —
а свобода – вот так – мне дана впервой.
Не могла и представить – легко и вольно —
не надеясь любила, едва дыша,
и не знала сама, как мне было больно,
как была несвободна моя душа!
А теперь… Ах, разлука пускай, тревога —
но любить – и услышать в ответ: «Люблю»! —
разве это возможно, не слишком много?
Боже, Господи! Благодарю!
Кто мне дал – бескорыстно – вечность?
Кто меня научил летать?
Свойство высшее, человечность —
вот и встретилось мне опять.
Пить взахлёб из-под неба-свода
синь-заоблачные края…
Неужели она, свобода —
целиком, насовсем – моя?!..
Здравствуй, небо моё,
крылатый,
здравствуй, ветер,
моя отрада,
здравствуй, жизнь моя,
невозможный,
здравствуй, здравствуй,
моя весна!
Что ж, по знакам, как по столбам,
отмечающим километры,
пробирайся к своим крестам,
подбирая слова и ветры.
Что же, выбрано – решено.
Время будет дотошно строго.
Нам судьбы на двоих дано,
одному это слишком много.
Всё возможно пока ещё;
синей складкой взметнётся тога,
ляжет жизнь на твоё плечо
безупречной ладонью Бога.
На строке чужой, на взлёте, взмахе крыл,
помоги мне удержаться, строгий Бог.
Невозможно, невозможно, нету сил —
Этот голос, эти ритмы, этот слог.
Вся бессильная словесная труха,
все ответы и пути, теченье вод
перечёркнуты звучанием стиха,
где литая интонация живёт.
И живая, неподдельная, как стон,
нарастая, тихо, исподволь она
подчинит себе глубинный рокот волн,
рокот моря, потемневшего до дна.
Так на счастье, на мученье и беду,
перехлёстывает пена прямо к нам
(так воздушные потоки ерунду
легковесную вздымают к небесам).
Позабыв свои огрехи и грехи,
задыхаясь, спотыкаясь и спеша,
в том горниле, где он выплавил стихи,
каждый раз переплавляется душа.
То ли «нет», то ли «да».
Синеватая наледь.
Вот и всё. Холода.
Ничего не исправить.
Ты не то, чтобы лишний,
но грустит у перрона
поезд в Нижний —
всего-то четыре вагона.
Гам. Дымит самокрутка.
(Ночи сумрачно лунны.)
Отъезжает маршрутка
до Парижской комунны.
Перевозчиков прыть,
с багажом суматоха…
Я стараюсь не быть.
Получается плохо.
И гудки говорят
даже слишком понятно.
Холода. Снегопад.
К декабрю, вероятно.
Ты мог бы стать моей безудержной любовью,
но ей не стал; не стал надеждой зыбкой.
Ты мог бы – но не станешь – ни судьбою,
ни даже первой страшною ошибкой.
Я, верно, всё могла б преодолеть
с тобой – но, кажется, недостаёт отваги
зажмурившись, шаг сделать – и взлететь,
легко, как самолётик из бумаги.
Взлетев, открыть глаза и увидать,
как далеко земля – и будь что будет…
А знаешь, если рук не разнимать,
то всё не важно – ветер, годы, судьбы.
Так что ж я нерешительно стою
у края этой пропасти прекрасной,
и не могу произнести «люблю»,
и чудится, что всё вокруг – напрасно?..
Сомнения клубятся серой пылью —
всё не пойму из наших встреч земных:
способны ли твои к полёту крылья,
и вообще ты помнишь ли о них?
Всем моим посвящается
Чёрное – белое. Холод – жара.
Вечно звучащее: «Надо. Пора».
Вечно-родное, летящее мимо.
Дверь закрывается – неотвратимо.
Верить – не верить, запомнить – забыть.
Это посмертное право – любить.
…Знаешь, любое прощание – смерть.
Не выходи за порог смотреть.
Просто ли видеть, как вдалеке
тает фигурка? Так на песке
белом прибрежном – тают следы,
так уплывают весенние льды,
так замерзают зимой в холода,
так забывают меня – навсегда.
Время, я тоже училась жить.
Проще остаться, чем уходить.
Тупо, бессмысленно, глядя на пламя —
проще, чем так вот – своими руками!
Проще, чем, первым шагнув в пустоту,
крылья успеть отрастить на лету.
Многие я не постигла науки,
так не давалось забвение в руки.
Так зачастую я наперёд
знала откуда-то – не приведёт
встретиться снова придирчивый случай
(зная, что с кем-то не встретиться – лучше),
просто и радостно, трудно и сложно —
помнила – бережно, страстно, тревожно —
каждую каплю в мерцании вод,
каждую встречу и каждый уход.
…Что ты, ведь я не просила иного.
Жизнь моя, память, синее слово,
если б не это – я, падая вниз,
не захотела б, наверно, спастись.
Мне тридцать… Игра, право слово, не боле.
Я девочка, женщина, ветер на воле.
Внезапная блажь, потаённое зелье —
ещё на губах не застыло веселье —
но я уже знаю, что скоро поманит
иное, что прошлое плотно затянет
туманом. И скрипнут протяжно ворота;
я стану лишь временем, точкой отсчёта…
Мне скоро прибиться, прижаться к коленям —
и я ещё верю случайным мгновеньям,
но втайне уже начинаю прощаться
и медленно, необратимо меняться.
Darmowy fragment się skończył.