Czytaj książkę: «Изгородь»

Трудяга

Наверное, моя жизнь покажется вам однообразной. Работа, работа и еще раз работа! Встал утром, точнее разбудили. Дали время прийти в себя и на работу. До обеда впахиваешь, затем короткий перекур и снова. Но это еще что…

Вот когда в две смены были, тогда вообще хоть в петлю лезь. Только нельзя мне в петлю. На мне ведь не одна семья держится. Да и если бы захотел, все равно бы не смог. Я подконтрольный. Не безвольный, а именно подконтрольный, прошу это учитывать. В стороны посмотреть не могу без разрешения. Только и могу что работать. Вот сегодня встал намного раньше обычного. А все почему? Потому что кто-то позвонил Валерке и попросил дернуть в четыре ночи. Господи, как слипаются глаза… как же хочется отдохнуть. Я устал, сорок лет. Сорок долгих лет изо дня в день тружусь как раб. Впахиваю похлеще любого вола.

И вот опять. Тело дрожит и еще не отошло ото сна, а меня гонят в эту промозглую слякоть. Дождь, хоть и не сильный, но сыпет, как через сито. Холодно, мерзко, противно. Фу… под навесом было лучше. Еду, колеса в грязи прокручиваются. Уже третий день льет, и почва давно превратилась в какое-то подобие болота.

Жуть. Отвратительно.

Сидит Валерка (это мой нынешний хозяин) попыхивает сигареткой, а у самого глаза липнут. Зевает так, что рот сейчас порвется, но едет. Гонит меня. Закутался в бушлат вонючий и щурится, всматриваясь в темноту, будто боится чего-то. А кого, собственно, бояться, если на дворе четыре часа ночи и ни одной живой души. Собаки и те не провожают лаем. Забились в будки – спят. Там тепло и хорошо. Под навесом тоже уютно, но Валерка не мог отказать. Да и деньжат подкинуть должны за это дело. А денежки его семье сейчас нужны. Малого-то Егорку, в школу собрать надо. Хороший он малый. Противный иногда, но в общем, хороший.

Да у них вся семья такая. Противная, но хорошая. И наоборот. Хорошая, но противная. Вот Валерка вкалывает, как вол. Не так, конечно, как я… хотя нет. Мы же друг без друга никуда. В общем, работает он здорово. От зари до зари, как говорится. Но самое главное, деньги он не только на себя тратит. Мне ведь тоже чуть-чуть перепадает.

А я ведь знал его еще совсем ребенком. Он тогда как Егорка был. Только молчаливее и угрюмее. Я в те года еще в Совхозе работал. Там, конечно, жизнь была не самая лучшая. Часто работали в две смены и на отдых времени совсем не оставалось.

А вот когда Совхоз начали по частям делить, да тащить оттуда все, что плохо лежит, тут и появился Пашка (это отец Валеры) он-то и приволок меня в семью. Я тогда себя дурно чувствовал. Еще бы мне себя не чувствовать дурно, когда на тебе пашут изо дня в день, а взамен ничего не дают. Да еще и техники там были так себе. Один пил, а второй пропивал. Выделят на меня n-ную сумму денег, а он возьмет, да закинет все себе в карман. Иногда мне перепадало что-то, но так, по мелочи. Чаще всего я новья годами не видел. В один прекрасный день пахал в поле и чувствую, что всё… вот и за мной пришла старуха с косой. Еду, еду и начинаю задыхаться. Кашляю, плююсь, чувствую, как сердце колом стало. Все, думаю, приплыли. Отпахал свое.

Отволокли меня в гараж, да там и бросили. Тогда-то Совхоз и начали окончательно обносить. Люди хватали что под руку попадется, а на меня и не смотрели вовсе. По правде сказать, и я на них не смотрел. Стоял себе под брезентом в углу и гнил потихоньку. Колеса спустили. Ржавчиной начал покрываться.

Слышу шаги. Недобрые шаги. И точно знаю, что эти шаги добра не принесут.

Хрустят сапоги на мелких камнях и звук такой противный. Ближе, ближе, ближе…

Брезент сорвали и ярким светом как даст по глазам. Оказывается, пока я тут стоял в темноте, уже все окна выбили и кусок крыши сняли. Вот на кой черт крыша была нужна, мне не понять. Там ведь шифер уже весь мхом оброс, как старая черепаха, а все равно утащили.

От солнца не сразу и разглядел, кто стоит передо мной. Одни силуэты ходят, бормочут, да курят.

Подошел ко мне один, окинул так взглядом.

– Сколько за него дадут, как думаешь?

– За эту рухлядь?

И так больно стало на душе. Зрение привыкло и я ведь узнал его. Это Ваня, техником работал. Тут же работал, со мной трудился. А сейчас рухлядью меня обзывает. Если бы в гараже был кто-то еще, я бы подумал, что рухлядью называют не меня, но я тут был один. Завален, запылен, брошен.

И хотя знал, что ничего эти люди доброго не принесут, а все равно рад был обществу.

– Его легче на металл сдать.

Меня на металл?!

Был бы голос, я бы закричал. Я бы зарычал. Я ведь еще молод. Я еще много могу сделать. Дайте мне шанс. Дайте…

Не дали. Приволокли другого, зацепили тросом и потащили. И вот еду я по родному селу. Все тропки тут знаю. Каждую ямку лично, своим колесом не единожды трогал. А сейчас качусь, как на плаху. Твердые диски больно жуют резину. А когда меня из гаража дергали, так я вообще слезами зашёлся. Кости одеревенели, колеса не крутятся. Вал внутри идет тяжело, как будто и не мой вовсе. Как будто чужой внутри крутится. Всем нутром его чувствую.

Дайте мне… дайте прийти в себя. Нет. Волоком волокут. И плевать они хотели, что мне больно. Каждой деталью больно. Каждый болтик в теле дрожит от изнеможения. Того гляди и выскочит. Сыплюсь, как трухлявый пень, который сам же не раз и корчевал, когда здоров был. Да что там трухлявый. Я, когда был молод, мог целое дерево с корнями вырвать и не запнуться ни разу. Мог ведь. Мог. А теперь уже того… рухлядь и на металлолом.

Телом-то ладно. Тело болит и ноет, но оно всегда так. Разве в поле, когда часов двадцать кряду батрачишь, не болит? Болит! Еще как болит. Но там-то хоть понимаешь, что работаешь. Пользу приносишь. А тут? Тащат на глазах у всех. Стыдно, а сделать ничего не могу. Душа болит, вот что хуже всего. Тело оно гибкое. Как болит, так и выздоравливает. А душа твердая и, если заболит однажды, то потом еще долго ныть будет. Можно сказать, до самых весов, что на приембазе стоят.

Приволокли меня кое-как, отцепили. Потерял я по дороге пару запчастей, так хоть размялся. Стою рядом с кучей металла и понимаю, что все. Тогда, в поле был не конец, а вот сейчас точно конец.

Один мужик крикнул что-то, вскрыл мне капот, забрался туда, а через минуту вылез и…

– Все плохо. – говорит.

Я уже прощался с жизнью, а тут Пашка показался. Как обычно с сигаркой, в кепке, штаны на пять размеров больше. Он ведь на мне о-го-го сколько отработал и, видимо, жалко ему меня стало. Стоит он, смолит сигарку, щурит глаз от дыма и смотрит на меня. А я на него смотрю.

Смотрю и прощаюсь.

А он возьми, да ляпни.

– Забираю!

Как я счастлив был слышать эти слова. Даже взбодрился и силы почувствовал. Хотя какие там силы в моем обрюзгшем теле. Не было там сил. Да и душа на двух гайках едва держалась.

– Куда денешь?

– Как куда!? Я с ним о-го-го сколько отработал. Думаю, и сейчас справится.

Я прослезился от его слов и остатки масла вытекли на землю. Это ведь даже не его слова: «о-го-го сколько отработал» это мои слова. Нет, это наши слова. Да, именно наши.

– Так мне теперь обратно что ли переть? – недовольно бубнит водитель.

– Нет. Давай ко мне.

Меня вновь зацепили тросом и потащили. Правда, в этот раз у меня не болела ни душа, ни тело. В этот раз я был горд, когда катился по знакомым улочкам. Резину продолжало жевать стальными дисками, но боли не было. Было счастье, будто бы меня, как брошенного в паршивый денек щенка, подобрали ласковые руки ребенка и несут домой. Да, я чувствовал себя щенком. Брошенным, несчастным, одиноким, но все-таки счастливым.

Гаража у Пашки не оказалось. Точнее, была какая-то будка, куда и легковушка втиснется едва ли, а мне-то куда, с такими габаритами. Поставили на улице. Почти неделю стоял там и днем, и ночью. Никто ко мне не подходил, разве что юный Валерка излазил всего вдоль и поперек. В каждое отверстие руку сунул, каждый болтик потрогал и покрутил найденным где-то ключом. Щекотно было и забавно наблюдать. Влезет в кабину, схватится за руль и рычит, как щенок. Голову из-за руля не видно, а он сидит, рычаги дергает, руль крутит. Приятно было.

Через неделю мне соорудили навес. Вбили четыре бревна, покрыли досками, а сверху шифер положили. Старый шифер, зеленый весь, во мхе. Надеюсь, не тот, что был на крыше в совхозском гараже. Не верю, чтобы Пашка мог такое сделать.

Но под навесом лучше стало. Вроде бы и на голой улице приятно было. Главное ведь, что дома, а не частями где-то на металлобазе. Но больше забота чувствовалась, чем сама нужда в ней.

И вновь кроме Валерки никто ко мне не прикасался. А потом пришел Пашка. Открыл капот, заглянул, выпрямился, почесал затылок, плюнул и ушел.

Ну все, думаю, теперь точно на металл.

Нет. Вернулся Паша, мой родной, с инструментами и давай в моем нутре ковыряться. Казалось, всю душу из меня вытряс, всего перебрал и перетрогал. Потом позвал каких-то мужиков, так они облепили меня, как арбузную корку осы, и давай наяривать. Один бок задрали. Затем второй. Двигатель вытащили, масла закачали.

– Нашел ты себе головную боль. – негодовали мужики. – Мог бы рабочего взять за те деньги, что сюда уже вбухал.

– Мне он нужен.

– Как к сыну относишься, честное слово. – Бубнили, но делали.

К концу весны выкрасили меня и залили полный бак горючего. До отказа. По самое горло влили. Я не верил своему счастью.

– Залазь сынок, – сказал Пашка и Валерка пулей влетел в кабину.

Пашка аккуратно прикрыл дверцу, открыл окошечко, закурил и давай газовать. А я только рад. Во мне же несколько лет жизни не было. Все одрябло и застыло. А теперь жизнь… настоящая, бурная жизнь течет по моим жилам. По всем шлангам и трубам

– Держись, сынок! – во все горло кричит Пашка. – Держись!

И как даст по газам. Я сорвался с места, как бешеный. Рванул новой резиной по мягкой почве и целый пласт земли взметнул задними колесами. Вырвался на улицу и помчались мы в поле. В бескрайнее поле до самого горизонта. Рвали землю колесами. Рвали пространство оглушительным ревом и мчались. Хорошо было. Я почувствовал себя вновь молодым, хотя был уже не молод. Но это чувство…

Ветер ласкает кабину и слизывает черный дым из трубы. Пыль густыми клубами стелется за нами. Новая резина, с четким и глубоким рисунком, как гвоздями впивается в землю и толкает. Толкает нас вперед.

Да, это был отличный денек.

Уехали мы черт его знает куда за село. Там Пашка остановился, на самом высоком холме, и закурил. Сидит он на крыле, рядом Валерка бегает, а я смотрю на село. И дома такие крохотные кажутся. Людей и вовсе не видать. Обернешься назад, а там поле. Бескрайнее поле, где работать – не переработать.

Вот с того времени я и живу у Пашки.

Много всего успел повидать. И радости были. И горя нам хватало на двоих. А скольких сельчан выручили, так это вообще счету не поддается. Кому вспахать, кому дерево выкорчевать, кому перевезти что-нибудь надо. И везде был я. Везде были мы.

Люди часто смотрели на Пашку с завистью. И когда они смотрели, я чувствовал гордость. Настоящую гордость за моего хозяина.

Любил я его. Всем своим механическим телом любил. А он любил меня. Каждую неделю проверял, все ли в порядке. Где-то гайку подожмет. Что-то подкрутит, подольет, выправит. А когда он с женой ссорился, то не к друзьям шел, а ко мне.

Залезет в кабину, запрется. Надымит там, как паровоз, что носа своего не видит. Посидит так, подумает, а потом заводит и мы едем. Все туда же. На тот холм, куда гоняли много лет назад.

Не одну ночь мы там провели. Поставит он меня, чтобы село было хорошо видно, а сам или в кабине, или на крыле, или рядом сядет и молчит. Курит и молчит. Смотрит вдаль и только дымок легкий растворяется в ночи.

А сейчас. Сейчас Пашка уже старенький. Да что там Пашка… я уже тоже не молод. И как бы меня не ремонтировали. Как бы не смотрели за мной, а все равно что-то ломается. Да и не ездил я давно, чтобы из-под колес пласты земли взлетали. Тяжело мне. Очень тяжело. Честно сказать, и отдохнуть уже хочется. Чувствую, что пора. Знаю, что пора, а все равно страшно. Как проезжаю мимо металлобазы, аж масло стынет в жилах.

Не хочу туда. Страсть, как не хочу.

Валерка, он конечно тоже молодец, но у него другие заботы. Он не так смотрит за мной, как его отец. Откроет капот, взглянет туда раз в месяц и не открывает, пока не сломается. А как сломается, то матом кроет, будь здоров. От злости и ключом может пригреть до вмятины в кабине. Такой уж у него характер. А я не злюсь.

– Достал ты меня, драндулет паршивый, – кричит Валерка и лупит ногой по колесу. Потрескавшемуся, стертому колесу.

А мне только и остается, что слушать и терпеть. Но я не злюсь. Мне просто не положено злиться. Ведь я дома. А дома разное может быть. Хорошее, плохое. Но, главное, дома.

– Чего ты на него ругаешься? – спрашивает Пашка. И никто так обо мне не говорит, как он. Любой другой сказал бы просто: «чего ты ругаешься?» А Пашка обязательно вставит «на него». Потому что я для него не просто машина. Я его семью кормил не один год. И он меня кормил.

Господи, как же он постарел. Застиранная до газетной мягкости кепка болтается на полированной лысине, как ведро на жердочке. Из-под кепки выбиваются редкие седые волосы. Широкий нос с годами только расползся по лицу. А руки. Некогда крепкие руки, теперь едва сжимают палочку, с помощью которой он и смог спуститься с трех ступенек крыльца.

– Продам к чертовой матери. Или на металл сдам.

– Я тебе сдам, – бормочет Пашка и подходит.

Давно я его не видел так близко. И давно не чувствовал его мозолистых рук своим холодным металлом.

– Если бы не он, мы бы в сарае жили. Мы ему всем обязаны, – говорит Пашка и подкрадывается ближе.

Кладет руку на колесо, и волна дрожи проходит по всему телу.

– Видишь, чувствует он меня, – улыбается Пашка.

– Ага, чувствует. Это я завести пытаюсь.

Павел, я чувствую. Каждым винтиком чувствую.

– И?

– Что и? – негодует сын. – Кашляет, урчит, дергается, а заводиться не хочет.

– Дай-ка.

– Может не надо, бать?

– Дай, кому говорят.

Он кладет палку у колеса, задирает ногу в своих широких штанах и пытается взобраться на ступеньку.

Если бы я только мог. Я бы отбросил колеса и упал перед ним, лишь бы стать ниже. Я бы зарылся в землю, только бы он смог забраться в кабину. Чтобы он снова прикоснулся к рулю. Потрогал рычаги и погладил меня. Да, все так просто, банально и как-то сентиментально. Да, я огромная машина, но ведь и я… я тоже хочу любви. От человека, которого люблю.

Но нет… Паше уже никогда не взобраться. Его нога едва касается ступеньки. Я чувствую, как он дрожит. Все его тело сотрясает озноб. Он всеми силами пытается, а Валерка стоит, как вкопанный.

Чего же ты стоишь? Помоги своему отцу. Ну! Помоги же…

Валерка словно слышит меня. Подходит к бате и буквально поднимает его на ступеньки. Слабая рука старика цепляется за руль и вот он уже в кабине.

– Смотри, как надо, – говорит уставший, но довольный Пашка. – Смотри и учись.

Я напрягся. Всем телом напрягся. Лишь бы получилось. Лишь бы вышло. Чувствую, как весь дрожу от напряжения. Но года… года берут свое. Не могу. Хочу, но не могу. Вижу, как злится Пашка, что у него не получилось перед сыном показать свое превосходство. Хотел бы ему помочь, но не могу. Кашляю, заливаюсь, чихаю, но не завожусь. В последний раз вздрогнул и совсем обмяк. Нет больше моих сил. Совсем нет.

– Ладно, бать, вылазь. – говорит Валерка. – Давай помогу.

Он обходит меня спереди и подходит к двери.

– Ну ты чего? – шепчет Пашка и гладит руль. – Чего же ты, друг. А хотя, что я на тебя плохо так думаю. Сам ведь уже сдавать стал. Забраться на тебя не смог, а от тебя требую былой лихости. Отдыхай. Отдыхай.

Дверца открывается и крепкие руки сына помогают спустится Пашке на землю. Он забирает палку, смотрит на меня погасшими глазами и медленно ковыляет к дому. Я вижу, что несколько ступенек для него теперь огромная преграда.

Валерка долго еще копался в капоте, затем попробовал завести, но в итоге плюнул на это дело и скрылся в доме.

А я остался под навесом. Под тем же обросшим шифером. Кое-где он уже продырявился. Если бы лил дождь, то я был бы мокрый. Но теплая летняя ночь избавила меня от этого. Хорошо все-таки летом. Тихо, спокойно. Кое-где прокричит проснувшаяся птица. Собака кого-то облает и скроется в будке. Со стороны речки доносится прохладный ветерок. А с поля, наоборот, разогретая за день земля пышет жаром. Насекомые, правда, иногда достают. Но это не беда. С моей толстой шкурой не каждая собака справится, что уж там говорить о каких-то жучках и тараканах.

Долго я в ту ночь любовался природой. Вроде бы стою под этим навесом уже лет тридцать к ряду, а все как в новинку. Все как в первый раз. Бывают такие ночи, когда не можешь уснуть из-за… а не из-за чего. Просто не спится и хочется впитать всю красоту этого мира. Боишься, что не успеешь налюбоваться ей. Не успеешь надышаться этим теплым воздухом и прочувствовать спокойствие ночи.

Думал о прошлом. Много думал. Сколько же я дорог исколесил. Сколько почвы перевернул плугом. Сколько тонн груза перенес на своем горбу. И каким бы я ни был огромным и сильным, мое время пришло. Я не удивлюсь, если рано или поздно меня сдадут на металл. Пусть. Теперь я согласен. Меня это больше не пугает. Всё когда-то заканчивается. Все уходят из этого мира. А я прожил достаточно долго. Многие мои собраться и не мечтали о таких годах. Да и с хозяином мне повезло, чего уж греха таить. Если бы не Пашка, я бы уже давно того… на тот свет и на переплавку.

Хорошая ночь. Дивная. Волшебная.

Ближе к утру начал засыпать, но услышал шаги. Прям как тогда, в том проклятом ангаре. Но это были другие шаги. Редкие, тихие и добрые. Опять же, не знаю откуда узнал, но точно знал, что они несут добро.

Открыл глаза и вижу Пашку. Он словно крадется ко мне. Всем телом налегает на палку и медленно приближается. Был бы у меня хвост, завилял бы им как щенок. Честное слово, завилял бы.

– Ну как ты тут? – говорит Пашка и гладит колесо. Дрожь проходит по всем моим деталям. От колеса до крыши. – Чего ты сегодня противился? Чего не заводился?

Я хотел. Хотел, – говорю я, но, естественно, он меня не слышит. Он продолжает гладить, приговаривая:

– Да, нелегкая нам досталась судьба. Но мы ведь справились с ней? Ведь так?

Справились. Еще как справились. Мы вдвоем и не с таким еще справимся.

– Давай-ка еще разок попробуем.

Но ведь ночь на дворе! Мы всех разбудим.

– Думаю, мне еще хватит сил взобраться.

Он открывает дверцу и ставит палку поперек, сделав подобие турника. Пашка весь дрожит от напряжения. А я дрожу от страха. Как бы не упал. И на кой черт ему под старость лет лезть в кабину. Не надо ничего доказывать. Я и без этого знаю, что он человек сильный. Любящий и сильный.

Уже две ноги на ступеньках.

Пашка держись! Я помогу. Не знаю как, но помогу.

Он вваливается на сидение и долго хрипит, не двигаясь. Чувствую, как его грудь колышется. Даже слышу его бешенный пульс.

Держись, Пашка! Держись!

Отдышавшись, он садится на потрепанное сидение и по старой привычке вешает кепку на крючок под крышу.

– Ишь ты, до сих пор тут, – удивляется он, когда кепка занимает свое законное место.

Несколько минут сидит не двигаясь. Ловит дыхание и с нежностью трогает рулевое колесо. Да, именно с нежностью. Прикосновения всегда можно отличить. Нежное оно или обычное. Так вот у Пашки – нежное.

– Дадим им жару? – спрашивает он у тишины.

Дадим! Давай, Пашка, я готов! Давай.

Пашка тяжело выдыхает и крутит ключ.

Теперь я дрожу всем телом, кашляя, чихая, выплевывая гарь и рвоту.

– Давай! – кричит Пашка.

Я стараюсь. Внутри все приходит в движение. Детали ворочаются в густом масле. Собираю все силы. Пытаюсь. Плююсь и чувствую, что не смогу. Не смогу.

– Давай! – криком кричит Пашка. – Давай! Как в старые добрые…

Один оборот. Второй. Третий…

Из трубы повалил черный дым, а тело словно получило разряд током. Тихая ночь наполнилась густым ревом. Испуганные собаки залаяли в соседних дворах. Думаю, скоро залают и соседи. Но Пашка рад.

Он скалится редкими зубами и кричит во все горло.

– Молодец! Хороший ты мой! Молодец!

Благо там не было ворот, потому что если бы они были, то мы бы снесли их. Старая резина вцепилась в твердую землю и с ревом выдрала верхний слой, бросив его далеко позади. Да. Как в старые добрые…

Я видел, как в доме вспыхнул свет. Слышал, как открылась дверь и на крыльце показался заспанный Валерка. Он что-то прокричал, помахал рукой, но Пашка только улыбнулся и сильнее вдавил педаль.

Не чувствуя ям и ухабов мы с ревом помчались по ночной улице. Собаки проводили нас своим протяжным лаем. Село осталось позади. Вот мы уже в поле. Пыль вздымается клубами и долго еще не опускается на землю.

Пашка крутит руль и до упора давит на газ. А я только рад этому. Пусть давит. Пусть…

Бескрайняя линия горизонта показывается впереди. Где-то там… там, где сереет небо и совсем скоро взойдет солнце, ждет наш холм. Наше уютное место.

Мы мчимся, разрывая ночную тишину диким ревом двигателя.

И откуда у Пашки столько сил. Он ведь только что едва смог взобраться в кабину, а сейчас мертвой хваткой держит руль. Раз может он, значит, и я могу.

Скорость увеличивается.

– Давай, родненький! – кричит он, когда мы подбираемся к горке.

Еду. Как могу еду.

Взобравшись на холм, Пашка резко крутит руль и я поворачиваю, слегка скользя по дерну и оставляя глубокий отпечаток протектора.

Пашка подруливает к спуску и останавливается.

Вот оно место. Как же долго меня здесь не было. Как же долго здесь не было нас.

Мы останавливаемся, но мотор не глушим. Пусть работает.

Сквозь шум слышу, как дышит Пашка. Его хриплое дыхание в унисон звучит с мерным рокотом двигателя. Одним словом – друзья.

– Смог ведь. – Говорит он и трогает рычаг передач.

Смог, Пашка.

И вновь становится тихо, если не считать, как урчит мое нутро. Но оно не разрезает тишину, а скорее привносит в нее некую нотку жизни. Или нотку уюта – называйте это, как хотите.

– А помнишь, как мы тебя только приволокли к нам во двор? – тихо говорит он, но я все-таки слышу. Каждое слово слышу. И опять же… «тебя».

Помню. Все помню.

– А как в болоте погрязли, когда Славу Вильева из речки тянули. Помнишь?

Помню.

– А когда зимой в поле у тебя коробка навернулась и мы с тобой всю ночь там кочевали, помнишь?

Помню.

– И как углем тебя тогда загрузили по самое не балуй. Тогда вся деревня тебе благодарна была. Помнишь?

– Помню.

– А сад… помнишь тот сад, который мы с тобой, считай, вдвоем выкорчевали, чтобы новые саженцы посадить. Помнишь?

– Помню.

Спиной чувствую, что солнце встало. Пригрело кабину и совсем скоро доберется до села.

Пашка достает папиросу и закуривает.

– Хорошо тут у тебя. Но давай как в старые добрые…

Он выскакивает из кабины довольно легко и проворно. Садится рядом, закуривает и смотрит на село, где солнце уже коснулось домов.

– А помнишь, как мы в союзе на поле батрачили и тебе тогда премию выписали? – говорю я.

– Помню. – отвечает Пашка. – И то, как копил деньги, чтобы забрать тебя, помню. И то, как испугался, что не успел, тоже помню.

– И я помню. А как нас угораздило тогда в город поехать, помнишь?

– Помню.

– А когда ты на техника орал, что он не следит за мной, помнишь?

– Помню.

– А как мы смеялись тогда, когда случайно вспахали засаженное поле, помнишь?

– Помню. Все помню. – Пашка топчет окурок в землю. – Спасибо тебе. – и он гладит рукой колесо. Словно собаке за ушами чешет. – Спасибо, что был со мной. Спасибо, что не единожды выручал меня. Да что там меня, всех жителей выручал. Извини, если что-то было не так. Спасибо.

– И тебе спасибо, Пашка. Мы ведь еще встретимся?

– Не знаю.

– Не здесь, так где-нибудь в другом месте. Ведь увидимся?

– Я очень на это надеюсь.

Пашка приткнулся к колесу, спустил кепку и закрыл глаза. Некоторое время я чувствовал его дыхание. Его сердцебиение. И его жизнь.

Когда солнце вскарабкалось на небосвод, на высоком холме, откуда видна вся деревня, так и стоял безжизненный трактор, а рядом, уткнувшись в колесо, сидел старик.