Czytaj książkę: «Пристанище пилигримов»
Пристанище пилигримов.
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы…
Иосиф Бродский.
.1.
Она не обманула меня, и в поезде со мной начали происходить странные вещи: то меня охватывал страх, плавно переходящий в медвежью болезнь, что было крайне неудобно с учётом санитарных зон, то я начинал вдруг хохотать без всякой на то причины, то у меня катились слёзы умиления по щекам, когда я видел опалённую солнцем огненно-рыжую степь и алеющий над кромкой горизонта закат, а иногда мне хотелось рвануть стоп-кран и покинуть этот проклятый поезд; вместе с этим усиливалось безразличие по отношению к перспективе, словно там, впереди, не было ничего, кроме бескрайней выжженной степи.
Ко всему прочему у меня началось ярко выраженное нарушение когнитивных функций. К примеру, единственным человеком, с которым я общался, была проводница, и хотя она продавала мне бельё, чай, водку, прикуривала меня на остановках, приносила в купе какие-то газеты и журналы, но я так и не смог запечатлеть в памяти её глаза, щёки, лоб, цвет волос, губы, форму носа, а вместо этого между пилоткой и потёртым подворотничком витал какой-то розовый туман. Я помню, как она светилась изнутри, когда заходила по утрам в моё купе со стаканом чая в певучем подстаканнике, – казалось, её пышная пепельно-серая униформа наполнена не плотью с жировыми отложениями и мослами, а лёгким утренним туманом. А ещё я не мог запомнить её имя и постоянно называл её разными именами, от чего мне становилось неловко.
Я всё дальше и дальше уходил от реальности и наконец переступил чёрту, за которой простиралась незнакомая мне и загадочная terra incognita, а в это время старый мир рушился на моих глазах, и всё, во что я верил и что составляло уклад моей жизни, буквально обесценилось за три дня. Чудовищная фрустрация разбила меня, словно паралич. Я пытался обратить это чувство в слова, чтобы сделать его более рациональным и подчинить логике, но постепенно слова нивелировались и утратили всякий смысл. Пустой поезд, громыхающий на стыках железнодорожных путей, лишь способствовал этому разрушительному процессу: меня никто не отвлекал от навязчивых мыслей, которые захватили мой разум в компульсивный плен.
Что привело меня к этому состоянию? Долгое время я балансировал на грани двух решений, одинаково неприемлемых для меня и взаимно исключающих друг друга… Но решение нужно было принимать: просто заморозить ситуацию было невозможно. Тогда я сел в поезд и поехал навстречу своей судьбе – я понадеялся, что мне не придётся выбирать и что правильный выход станет фатально неизбежным. Я неоднократно доверял свою жизнь в руки провидения, ибо в конечном итоге всё зависело от него.
С наступлением ночи меня охватывал такой неподдельный ужас, что я спасался только лошадиными дозами алкоголя, и потекла одна бутылочка за другой под стук колёс, и поезд очень быстро летел по изогнутым рельсам, огибая землю… Маленькое тусклое солнышко появлялось в уголке рамы, чтобы очертить короткий полукруг в мутном окне и вновь опуститься за горизонт.
Простояв всю ночь в тамбуре с потухшей сигаретой в сомнамбулическом бреду, я возвращался с первыми лучами в пустое купе и замертво валился на плоский убитый матрас, обтянутый серой простыней с фиолетовой печатью. Я просыпался днём, и меня вновь охватывал страх, сжимая сердечко костлявой клешнёй. Из памяти выползали те же призраки с тёмными провалами вместо глаз, и рука сама тянулась за бутылкой, отрадно булькающей в недрах дорожной сумки.
Всё смешалось – и день и ночь, и правда и ложь, и водка с пивом… Я застрял где-то между реальностью и сном, и вот в какой-то момент я просыпаюсь в катаплексическом ступоре при странных обстоятельствах: на противоположной полке сидит некое существо и смотрит на меня, ехидно улыбаясь. Шагреневая кожа пепельного цвета, покрытая редкими волосами, и ярко-жёлтые кошачьи глаза подсказывают мне, что эта сущность явилась из потустороннего мира.
Я хочу крикнуть «брысь!», но мою грудную клетку сдавил неподъёмный ужас. Я хочу заорать во всю глотку, чтобы вспугнуть эту тварь, но не могу даже пошелохнуться, пальцем не могу шевельнуть. Чудовищным усилием воли я заставляю проснуться себя окончательно – то же самое купе, те же полки, обтянутые тёмно-коричневым дерматином, жиденький свет, струящийся сквозь оконную раму, тот же матовый плафон – на стене, моя ветровка – на вешалке, вот только исчезла эта гнусная рожа с кошачьими глазами. По всей видимости, она случайно попала в кадр, даже не догадываясь о том, что для меня она стала имманентной.
Всё было причудливо в этом поезде. Мне казалось, что в девятом вагоне я еду совершенно один, если не считать проводницу. За трое суток пути я ни с кем из пассажиров не столкнулся лицом к лицу и ни с кем не перекинулся парой слов. Где-то хлопнула туалетная дверь с металлическим призвуком, а потом, через некоторое время, послышались характерные педальные звуки, словно кто-то заводит мотоцикл. В одном из купе были слышны голоса, мужской и женский, а потом они затихли в методичном грохоте пустых вагонов. А ещё кто-то курил в тамбуре, но, как только я вошёл, он растворился в слоях белёсого дыма и его вытянуло в открытую дверь вагонной сцепки.
Однажды туалет был закрыт изнутри, что являлось признаком наличия там индивидуума. Я подёргал ручку и перешёл в тамбур, чтобы не толкаться у входа. Закурил. Когда я вернулся, дверь легко поддалась – я вытянул на себя неприятный душок и обрывок розовой бумаги трепетал на краю стульчака. Люди как будто избегали меня, а может быть, в поезде их было настолько мало, что мы просто не пересекались, а может быть, я настолько был погружён в себя, что не замечал никого.
Днём я старался не пить и практически не выходил из своего купе. Я проваливался в тёмные зыбкие глубины своего прошлого, гонял по кругу одни и те же воспоминания, одних и тех же людей заставлял бегать по кругу, тщательно собирал детали и какие-то на первый взгляд несущественные мелочи, – всю эту информацию я заносил в тетрадь, на обложке которой было выведено каллиграфическим почерком «Мысли на ход ноги». Это было что-то вроде исповеди или явки с повинной, в которой я пытался отметить все свои беззакония, а так же в эту тетрадь я записывал размышления о человеческом бытие, о мироздании, о Боге. Иногда я рисовал в ней странные сюрреалистические картинки, в которых, казалось, не было никакого смысла, но истинное их значение доходило до меня потом. Хотите понять человека – читайте его подсознание. Разум всегда врёт.
Когда я допишу эту исповедь, то она потянет либо на миллион, либо на пожизненный срок. Для некоторых преступлений, которые я совершил, нет срока давности, – за них по-любому придётся ответить, если не здесь, то там…
Однажды я сидел в тамбуре на подножке, открыв дверь в грохочущую ночь, и завороженно следил за тем, как медленно вращается над головой карта звёздного неба, как рассекают её плоские тени летучих мышей, как бегут за поездом стада чёрных бизонов и скачут на приземистых лошадях ловкие всадники…
Пустая бутылка лениво перекатывалась от одной стены к другой, в наушниках играл Жан-Мишель Жар, а иногда я впадал в глубокую нирвану под нескончаемые тамтамы бегущего поезда. Я смотрел с упоением, как изгибается на поворотах его дискретное тело, как шарашит в темноту головной прожектор, добираясь до самых отдалённых уголков Вселенной. Без поэтического флёра и даже с некоторым беспокойством наблюдал, как мутная зловещая Луна вырывается из облачных тенёт и тычется в меня плоским рылом.
В какой-то момент состав начал притормаживать в открытой степи, то ли пропуская встречный, то ли взбираясь на подъём, а я за каким-то лешим спрыгнул с подножки… Мимо проплывал вагон с пронзительным стоном тормозных колодок. Раскалённые буксы дышали мазутной копотью и обволакивали жаром. Тёмно-красные огни габаритов внушали страх. В черепной коробке пронеслось: «чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю».
Мне не хотелось ехать дальше: за два дня этот поезд вымотал меня до самых печёнок. Мне нужно было поменять обстановку. Я, наверно, без сожаления наблюдал бы за тем, как растворяются в туманной дымке габаритные огни последнего вагона, и слушал бы с замиранием сердца угасающий стук колёс, потому что не видел никакого смысла в продолжении этого путешествия. Мои надежды на катарсис не оправдались.
13 августа 2000 года я со спокойной душой сел в поезд «Нижний Тагил – Адлер». Не было никаких сомнений в том, что я поступаю правильно. Когда облупившиеся колонны вокзала и усыпанная окурками платформа тронулись и поплыли от меня прочь, я пытался убедить себя в том, что это была с моей стороны последняя попытка спасти нашу семью от неминуемого краха. Я повторял как мантру: «Лучше поздно, чем никогда», – но в новом контексте это уже был пустой прогон, где «поздно» равнялось «никогда».
Я постоянно вспоминал широко распахнутые доверчивые глаза моей жены в день 4 июня, когда провожал её в аэропорту «Кольцово». Я вспоминал её тонкие руки, оплетающие мою шею, и взволнованный голос: «Поклянись, что приедешь ко мне… Ты мне нужен, несмотря ни на что». – «Гадом буду, Ленчик! Можешь даже не сомневаться!» – ответил я, задыхаясь от собственной лжи и отводя глаза в сторону.
«Кошка позволяет себя любить, а собака любит бескорыстно и предано», – подумал я в тот момент, когда поезд начал разгоняться, но самое главное – я вдруг вспомнил, что в купе у меня осталась сумка с вещами, с деньгами, с документами, а так же осталась последняя бутылка водки с ласковым названием «Дубинушка».
– Твою же мать! – крикнул я, пытаясь перекричать оглушительный хор цикад, – земля качнулась под ногами, сердце ударило в набат, и я бросился догонять свой последний вагон.
Распахнутая в тамбуре дверь напоминала волшебную дверь Магритта. Эта световая воронка втягивала в себя лавину насекомых, и они мельтешили в проёме амиантовым облаком. Хватая лёгкими густой маслянистый туман, я догнал в несколько прыжков ускользающий вагон и запрыгнул на подножку – в то же мгновение он качнулся, пытаясь сбросить меня под колёса, но я каким-то чудом удержался на ногах. Опустил площадку, закрыл дверь и пошёл в своё купе. Я почувствовал, как сердце с небывалым жизнелюбием выбрасывает кровь. Ноги стали ватными. В руках появилась неприятная дрожь. По спине градом катился пот. Во рту была такая полынная горечь, как будто я шарахнул полстакана абсента.
Я вошёл в купе, открыл дорожную сумку, достал «Дубинушку» и крутанул её на просвет – огненная вода взвилась веселящей кутерьмой. Хотя особого желания не было, я плеснул на донышко гранёного стакана и улыбнулся своему двойнику в отражении окна, а он ответил мне лучезарной улыбкой.
– Вот я и говорю, – продолжил я свою мысль, на этот раз уже обращаясь к конкретному собеседнику, – улетать надо было вместе – 4 июня. Понимаешь? А то что сейчас происходит – это натуральный порожняк.
После второго стакана мы уже разговаривали, как закадычные друзья. Я пытался осмыслить своё прошлое и заглянуть в будущее. В основном это был пьяный бред, но тогда я понял главное: многие события в моей жизни так же неизбежны, как станции Котельниково, Тихорецкая, Туапсе на пути этого поезда. Я не был демоном Лапласа, и мне было не дано увидеть себя в ближайшей перспективе. Я знал только одно, что на платформе, ярко освещённой утренним солнцем, меня будет встречать нелюбимая жена.
.2.
В конце февраля у Лены случился приступ душевной горячки. Однажды я проснулся от того, что в моём эротическом сновидении, где я курил шмаль с двумя восхитительными мулатками, вдруг появилась жена, ненакрашенная, всклокоченная, в длинной белой рубахе… Она посмотрела на меня осуждающим взглядом и крикнула в самое ухо: «Надоело!» – я аж подпрыгнул на кровати.
– Что… что ты… говоришь… Леночка? – бормотал я спросонья, вглядываясь в её тёмный силуэт на подушке.
Она включила настольную лампу, посмотрела на меня холодным взглядом и повторила совершенно отчётливо: «Мне всё надоело. Я больше так не могу». В её голосе я почувствовал с каждым словом нарастающую истерику, и это было на неё не похоже, потому что она никогда не жаловалась, всегда улыбалась и любила повторять изречение Мишеля Фуко: «Если ты обсуждаешь свои душевные проблемы с врачом, то это нормально. Но если твои душевные проблемы обсуждают окружающие, то это уже диагноз».
Два месяца я наблюдал за тем, как она постепенно доходит до точки кипения. Она перестала со мной делиться не только сокровенным, но и куском хлеба, то есть она совершенно перестала готовить. Она жутко похудела и практически не красилась. Она выглядела как Шарлотта Рэмплинг в фильме «Ночной портье».
Она много курила, и я довольно часто, приходя с работы, видел её на кухне с бутылочкой вина. Она вообще перестала убираться, и однажды я почувствовал, как мои носки прилипают к полу. В нашем доме все реже и реже появлялся ребёнок, которого она практически сплавила на воспитание бабушкам.
Семейный очаг постепенно угасал. В холодильнике воцарилась арктическая пустота с ледниками и снежными заносами. Прихватив ножку бокала двумя пальчиками, она отрешённо смотрела в окно, в котором колыхалась белая февральская вьюга. И вот ко всему ещё она просыпается среди ночи, чтобы сделать заявление…
– Эдуард, – обратилась она ко мне с некоторым официозом, что не предвещало ничего хорошего, – нам нужно серьёзно поговорить!
В черепной коробке забегали ссыкливые мыслишки: «Она всё знает… Мельникова стуканула, сучка… Только она видела меня с Танькой», – но тем не менее я улыбнулся своей фирменной улыбкой, выражающей полную безмятежность, хотя в это же самое время предательски пульсировал нервный тик на моей правой щеке.
– Золотце, а до утра нельзя подождать? – ласково спросил я.
В то время я был чрезвычайно близок к провалу – прямо как Штирлиц. Ленка приходила с работы всё раньше и раньше, а мы с Танькой всё никак не могли насытиться друг другом и уходили из квартиры уже на грани фола – тютелька в тютельку. Я чувствовал, как земля под ногами начинает медленно раскаляться.
«Путь же беззаконных – как тьма; они не знают, обо что споткнуться». Книга притчей Соломоновых. Притч. 4:19.
Несмотря на конспирацию, мы всё таки спалились. Нет, не с первого раза и даже не со второго – Мансурова постепенно подбиралась к нам: по одной ступеньке, по одной циферке на каждом этаже – «1», «2», «3», «4». Она давала нам время одуматься, но мы плавно скользили по лестничным пролётам прямо в её объятия.
Где-то в начале марта, второго или третьего, мы в спешке покидали квартиру: Мансурова была уже на подходе. Я нервно поглядывал на часы, но Шалимова как будто специально тянула время: она долго сидела в ванной, а потом бесконечно натягивала многослойные колготки, – мне даже показалось, что она намеренно ищет встречи с моей женой.
– Лифт не работает, – тихонько произнёс я, нервно щёлкая кнопкой.
– Покурим? – спросила Таня.
– Пешком пойдём, а покурим, когда будем в безопасности.
– О-о-о-о-й, как страшно.
Мы начали спускаться по темной лестнице, вдоль вонючего мусоропровода, кишащего крысами. В том году было очень много крыс – они проходу не давали жильцам нашего дома и нагло сидели на ступеньках серыми горбатыми кучами. Татьяна равнодушно переступала через них, и это было довольно странно, ведь женщины панически бояться грызунов. Она никого не боялась – ни бога, ни чёрта. Я не видел страха в её глазах, даже когда пытался её задушить…
Итак, мы спускаемся вниз. В подъезде – жутковатые сумерки. Кое-где светят тусклые лампочки. Внизу слышится железный грохот входной двери, и вдруг меня как будто обняло – я резко остановился, прислушался и начал пятиться задом…
Нельзя сказать, что по стуку каблуков я узнал свою жену, – я просто почувствовал, что двигаюсь навстречу большому шухеру. Так мне стало неуютно, что даже тёпленькое побежало по ноге. В такой ситуации время летит очень быстро, и вот её каблучки уже поют знакомую песню совсем рядом. Между пролётами мелькнула норковая шуба – я трусливо проваливаюсь за перегородку между лестницей и мусоропроводом. Затаив дыхание, жду… Мимо проходит Мансурова. Я могу из темноты протянуть руку и дотронуться до неё. Когда шаги затихают на четвёртом этаже, я покидаю своё укрытие и на цыпочках спускаюсь вниз.
– Что испугался? – спросила Татьяна, когда я вышел на улицу.
Она ехидно улыбалась, и её раскосые татарские глаза кофейного цвета искрились от восторга, – видно, она тоже хапнула адреналина.
– Откуда ты её знаешь?
– Твою жену в этом городе знает каждая собака, – ответила она. – Дай прикурить, а то уже задыхаюсь от избытка кислорода.
Она всегда курила так, как будто в последний раз, как будто перед расстрелом, с таким же упоением, и могла выкурить сигарету за четыре затяжки. Когда я поднёс зажигалку и она коснулась пламени кончиком сигареты, я увидел, что мелкой дрожью трясутся мои руки. Танька это тоже заметила, криво ухмыльнулась (как только она умела) и произнесла с сарказмом:
– Я гляжу, ты боишься свою Мансурову.
– Не-а… Я не боюсь её – я просто боюсь её потерять.
Я смотрел на неё с издёвкой в ожидании ответа, и она не заставила себя долго ждать:
–Так какого чёрта ты трахаешь других баб?!
Её тонкий прямой нос покраснел. Угловатые скулы пошли розовыми пятнами. Снежные хлопья покрывали её чёрный вязанный берет и чёрную норковую шубу, путались в её чёрных волосах и медленно опускались на её чёрные изогнутые ресницы.
«Ну прямо вылитая Мортиша Адамс, – подумал я, разглядывая эту маленькую готическую куколку. – Хотя она больше смахивает на дочь».
– У тебя, случайно, не сохранилась школьная форма? – спросил я. – Ты ведь недавно закончила..?
Она посмотрела на меня с удивлением, не совсем понимая, о чём идёт речь.
– Что? – спросила она, и вдруг её словно прорубило: – Да пошёл, ты, педофил грёбаный!
– Какие вы, мужики, всё-таки мерзкие! Ненасытные! Вам всегда чего-то не хватает! – возмущалась она на полном серьёзе, но это была всего лишь игра, как и всё что происходило между нами.
– Ой-ой-ой! Прямо не могу… А вы, бабы, такие одухотворённые.
Потом мы молча курили, и каждый думал о своём. По ногам стелила позёмка, а вокруг металось жёлтое марево висящего на козырьке фонаря. Скрипела на ветру уключина, за снежной пеленой пряталась мутная луна, и в душе моей появилась безотчётная тревога.
В следующий раз мы столкнулись с моей женой на выходе из подъезда, – это произошло ровно через неделю, 9 или 10 марта. Мы, как всегда, торопились: я чувствовал, что Ленка уже на подходе, и мне постоянно мерещился стук её каблуков… К тому моменту она уже приехала из Екатеринбурга и добиралась домой на такси, – я знал об этом, потому что она скинула мне сообщение на пейджер: «Приезжаю сегодня в 21:35. Встречай, если будешь не пьян и при деньгах».
– Уже надоела эта беготня. Чё ты меня толкаешь?! – возмущается Таня, а я натуральным образом подгоняю её, подпинываю и готов уже дать ей такого пинка под зад, чтобы она летела кубарем по ступенькам.
Она открывает парадную дверь и резко замолкает, уткнувшись в песцовый воротник моей жены. Возникает неприятная пауза. Немая сцена длится несколько секунд, после чего Татьяна огибает Мансурову, и, вильнув на прощание попкой, уходит в темноту, а я даже успеваю отметить, что у Шалимовой – бесподобная походка: она как будто вкручивается в пространство всеми своими локтями и коленками.
Чёрт! А какие у неё ноги! Нет, не длинные… Почему ноги должны быть обязательно длинными? Что за дурацкий штамп? Высоких тёлок модельной внешности обычно любят маленькие тщеславные мужички, а я сам метр девяносто в холке, поэтому предпочитаю миниатюрных женщин. Так вот, я редко встречал, чтобы ноги идеальной формы росли из-под мышек. Как и всё хорошее, красивые ножки заканчиваются быстро.
– А это что за манерная штучка? – спрашивает Ленка, откидывая отрицательным движением головы мелированную чёлку; её голубые глаза в свете фонаря кажутся зеркальными, как у кошки.
– Э-э-э-э-э, вместе ехали в лифте, – отвечаю я, заикаясь и коверкая слова. – Э-э-э-э-э, соседка с девятого этажа.
Я стою перед ней навытяжку, чуть ли не на цырлах, и чувствую, как судорога сводит мою физиономию и появляется глупая улыбка.
– А ты откуда её знаешь? – Она смотрит недоверчиво, а я готов провалиться под землю: так стыдно, мама дорогая!
– Так… я ж говорю… э-э-э-э-э… в лифте познакомились… Довольно общительная девушка… к тому же пьяненькая.
– Клеить пытался? – спрашивает она и сверлит меня своими кошачьими глазами.
– Бог с тобой, Леночка! Я же говорю – пьяненькая… Просто захотелось поболтать.
Она выдерживает мхатовскую паузу, мило улыбается и говорит с некоторой издёвкой:
– Ну пошли домой, муженёк. Чайку попьём, в постельке побарахтаемся… – Она медленно поворачивает голову и пристально смотрит вдаль – Татьяна в эту же секунду исчезает за поворотом.
«Она расколола меня. Стопудово. Она видит меня насквозь, со всеми потрохами. Пора заканчивать эти шашни», – думал я, когда мы поднимались на лифте. В тот момент я смотрел куда угодно: пялился в потолок, читал матерные надписи на стенах, разглядывал собственные ботинки, – но только не в глаза своей жене, в которых я отражался как на рентгеновском снимке.
После того как Мансурова приехала из Екатеринбурга, она совсем ушла в себя: о чём-то постоянно думала, не реагируя на моё присутствие, и если я напоминал о себе каким-то деликатным образом, то она нехотя отзывалась, что-то там мямлила, словно перекатывая во рту хлебный мякиш, или вообще делала вид, что меня не слышит.
Она ворочалась во сне и постоянно бегала в туалет… Я слышал, как журчит весёлый ручеёк и тянет по квартире табачным дымом. Потом она сдёргивала воду, и через полчаса я просыпался от того, что она вновь перемахивала через меня и шла в туалет, при этом она особо не церемонилась и топтала меня своими острыми коленками. Я упрямо делал вид, что сплю, и старался не замечать её экзальтированного поведения.
И вот она все-таки не выдержала и заорала мне прямо в ухо:
– Надоело!
– Что… что ты… говоришь… Леночка? – бормотал я с спросонья, пытаясь нащупать её в темноте.
Она включила настольную лампу, посмотрела на меня ледяным взглядом и повторила совершенно отчётливо: «Мне всё надоело. Я больше так не могу». Я откровенно напрягся, и в моей голове забегали «тараканы», как это бывает, когда на кухне включают свет.
– Эдуард, – обратилась она ко мне таким тоном, словно я был нерадивым пацанчиком из её шоу-балета, который отрастил себе огромные яйца и лошадиную наглость, – нам нужно серьёзно поговорить.
Я лучезарно улыбался ей в ответ. Я готов был отстреливаться до последнего патрона.
– Золотце, а до утра нельзя подождать? – ласково спросил я.
– Нет!!! – закричала она.
– Ну что ты? Что ты, Леночка? – шептал я, наглаживая её по руке. – Что с тобой происходит?
– Я больше так не могу, – с французским прононсом заявила Мансурова, и глаза её подёрнулись влажной пеленой.
– Ты о чём?! – Я взвился, как пони под ударом хлыста. – Ты кого слушаешь?! Сплетни собираешь по городу?! Да пойми ты, они просто нам завидуют!
Казалось, она не услышала моего крика души, а продолжала нудно моросить как осенний дождик:
– Я больше не могу жить в этой грёбаной матрице. Я ненавижу этот город. Я терпеть не могу эти бандитские рожи, для которых приходится выступать. Я не хочу брать их грязные кровавые деньги. Я задыхаюсь здесь. Я покрываюсь морщинами. Мне осточертел за окном унылый пейзаж: мартеновские трубы, оранжевое небо, серые коробки. Мне выть хочется!
По выражению её глаз я понял, что она не шутит, но тем не менее внутри отлегло: «Ух, я-то грешным делом подумал, что она решила вывести меня на чистую воду, а у неё просто началось весеннее обострение».
Наклонив голову, я прислушивался к ней, как мастер к часовому механизму. Я пытался понять истинную причину её недовольства. Она редко высказывала напрямую свои претензии, и если она пыталась на меня как-то воздействовать, то делала это окольным путём: либо через кого-то (например, через мою маму), либо через какие-то имплицитные уколы (например, намекая на мои постоянные отлучки, могла заявиться домой под утро). Она никогда не ограничивала мою свободу, понимая, что ей тоже придётся залезть в хомут. Мы были слишком независимы, но я уже чувствовал, что где-то перегнул палку.
– Ты сейчас с какой целью разыгрываешь драму? Ожидаешь от меня сочувствия? – спросил я, слегка обнаглев: она уже потратила весь порох и наступила моя очередь переходить в атаку. – В таких условиях живут миллионы людей в нашей стране. У нас, по крайней мере, есть деньги, а многие просто работают за жировки.
– Дело не только в деньгах, – сказала Лена, – просто мне предложили интересную работу в «Малахите». Ну и в деньгах, конечно, прибавка. Раньше я получала копейки за каждый танец по договору, а сейчас меня принимают в штат, на должность художественного руководителя, с приличной зарплатой и бонусами за любой креатив в плане развлечения посетителей. Это конкурсы, соревнования, розыгрыши, какие-то новые проекты… Короче, в «Малахите» бабла немерено, и у нас появилась возможность урвать кусочек от этого пирога.
– Замечательно, – сказал я с большим сомнением. – А где ты там будешь жить?
– Руководство «Малахита» предоставляет мне съёмную квартиру. Она находится где-то в районе железнодорожного вокзала. Там сейчас живёт девочка из Ревды, но она скоро сваливает домой, то бишь увольняется, а я заезжаю на её место – и в квартиру, и на должность.
– С такого хлебного места возвращается в Ревду, – удивился я. – Как-то это подозрительно, не находишь?
– Да мало ли какие обстоятельства у неё появились! Вот ты начинаешь умника включать!
– Ты ведь с ней общалась по работе и спрашивала, какая там обстановка? Какие там подводные камни, а может – целые рифы? Кто там хозяева? Бандиты? Менты?
– Пыталась. Но эта Лизонька какая-то мутная и далеко не болтушка. Я делала постановки для её шоу-балета. Мы работали в одной программе, в одном клубе, в течение трёх месяцев, но она так и осталась для меня тёмной лошадкой. Я задавала ей вопросы, но она уходила от ответов. Что здесь не так, Лиза? Почему ты увольняешься? По Ревде соскучилась? Всё нормально, говорит, всё хорошо, это мои личные проблемы. Спрашиваю, по деньгам кидают? Отрицательно мотает головой, а глаза такие затравленные, будто она здесь из-под палки работала и на цепи сидела. Какая-то она чудная, эта Лизонька! Не нравится она мне! Тухлятиной от неё несёт, и программа у неё скучная, аж скулы сводит, поэтому Галинка и попросила меня поработать – освежить, так сказать, репертуар.
– Я в этой шараге всё переделаю! – хорохорилась Мансурова. – Всё с ног на уши поставлю!
– Может, ты хотела сказать – с головы на ноги? – деликатно поправил я.
– Нет, именно на уши, – ответила она со злорадной улыбкой. – В таком клубе не нужна классическая хореография, все эти банальные ромашки и академическая пластика: поворот-ножка, поворот-ручка, поворот-плие. Такое фуфло сойдёт для новогодних утренников, а я хочу взорвать людям мозг! Я хочу, чтобы они увидели моих ангелов и моих демонов в одном воплощении… Чтобы они себя увидели в моих постановках!
Она перевела дух и продолжила:
– Это самое гламурное место в Ёбурге. Там собирается очень интересная публика: суккубы, инкубы, наркоманы, богатые ублюдки, продажные тёлки, трансвеститы и всякие прочие пидорасы, похотливые лесбиянки и жирные тётки в брюликах… Короче говоря, дети апокалипсиса. Им нужен жёсткий андеграунд, а Лизонька лепит какие-то наивные вещицы: «Горькая луна» под Эллу Фитцджеральд и «Возвращение Мэри Поппинс» под Дунаевского. Во дворце культуры это смотрелось бы на ура, но только не в «Малахите».
– А что? Максим Дунаевский – это великий композитор современности. Я его ставлю даже выше Прокофьева и Шестаковича – они не написали столько хитов.
– Да причём тут композитор?! – парировала Мансурова. – И Лизонька – по большому счёту неплохой хореограф… Но этой одиозной публике, этим извращенцам, не нужно классическое искусство… Их надо постоянно удивлять, задевая самые низменные инстинкты, а для этого требуется только эпатаж. Лизавета Петровна ничего подобного сделать не могла, потому что она совершенно фригидна. У неё нет никаких эротических фантазий, и в своей жизни она ни разу не кончала.
– Откуда ты знаешь? – удивился я, выпучив на неё глаза.
– Дружок, это всего лишь аллегория, – успокоила меня жена.
Мой папа любил повторять: «У вас не брак, а лёгкий флирт, и это долго не продлится», – на что я ответил ему однажды: «Свободные отношения более долговечны, нежели браки, построенные на взаимном деспотизме и ревности», – а он иронично усмехнулся и сказал: «Супружество – это обоюдное ярмо. Именно так это переводится со старославянского». В нашем случае лямку никто не тянул: мы просто жили в своё удовольствие, каждый – в своё.
В то время Елена Мансурова была лучшим постановщиком танцев в Нижнем Тагиле и в Екатеринбурге. Она работала очень много и плодотворно, а значит практически не появлялась дома, – это было мне на руку: когда ты прожил с женщиной девять лет, то любить её проще в удаленном доступе.
В Нижнем Тагиле она работала во дворце культуры металлургов руководителем танцевальной студии «ХАОС», в которой занимались и маленькие детишки, и прыщавые подростки, и была старшая группа – рабочие «кобылки» с шикарными ногами и рельефными задницами. Шоу-балет «ХАОС» был самым ярким и профессиональным коллективом города. Он выступал на всех площадках: в ресторанах, в ночных клубах, на общегородских мероприятиях, таких как День города, День металлурга, 9 мая, Новый год, – а денежки, естественно, оседали в карманах моей жены.
Леночка Мансурова была во всём неотразимой: начиная с обаятельной улыбки и заканчивая манерой одеваться. Она была умной, талантливой, общительной, неординарной, искренней, весёлой. У неё практически не было недостатков, кроме одного – она была жутко рассеянной: всё на свете забывала, теряла, вечно опаздывала, торопилась, и в такие моменты могла где-нибудь оставить свою сумочку с документами и мобильным телефоном, в такие моменты у неё отлетали каблуки и шапку уносило ветром, в такие моменты она могла сесть на электричку, идущую в другом направлении, или запрыгнуть на маршрутку, которая увозила её в другой район. Когда она выходила из дома, я за неё очень беспокоился и любил повторять: «Поменяй попу с головой местами – так будет проще жить!» – но даже в этой своей беспечности, забывчивости и невнимательности она была просто очаровательной.
