Полная Анна: четырех степеней: Анна Аркадьевна, Анна Сергеевна, Анна Андреевна —
Анна на шею, Анна на шапку, Анна в подвале и на трубе!
Чижи не мы, мы не чижи!
Анна Аркадьевна написала детский роман – Антон Павлович приспособил Ибсена для русской сцены.
Три сестры от разных отцов стремились к бесконечности и прилипали к ленте.
Генерал Паукер, никак не обозначенный, —
Говорили, впрочем, он строит из себя Вронского.
Роман Толстого, подобно арбузу, —
Катил по России.
Бесконечна Россия, а уж Россия литературная еще бесконечнее – редкий пишущий долетит —
Без всякого предварительного перехода я увидал себя на Сенатской площади, и первое мое впечатление соединилось с ощущением нестерпимого (холода) —
Милорадович и Каховский в одном лице, я —
Нервы были напряжены, в концах пальцев я ощущал особую тревогу: неудержимо хотелось выстрелить из револьвера.
Детский роман, не ходи по горам!
Выглядело весьма натурально, и только черные стрелы на чулках Анны Аркадьевны были неестественно длинны; брови Анны изогнуты были луком.
Пошла Анна на базар и купила самокат: Анна Ивановна Цокотуха.
– Если бы со мною случилось что-нибудь подобное, вы прилетели бы или нет? – спрашивал генерал Паукер, продолжая плести интригу, причем лицо его то попадало в круг света от лампы, то вновь погружалось в темь абажура.
Во дворе проктологической клиники стояли чахлые геморроидальные тополи.
«Бог знает все слова, – писала Анна Каренина в своем романе, – но иногда Ему надоедает изрекать и даже говорить, и тогда Он, отдыхая, просто болтает, но и это не просто болтовня, а болтовня Божья».
– Что такого может выболтать Бог? – спрашивали у писательницы продвинутые девочки.
– Бог, – смеялась Анна, крутя своих читательниц, – может выболтать все на свете: любой секрет, тайну, затею, предположение, намерение, искомое что-то и что-нибудь подобное – то, что не подчеркивается, а скорее скрывается при обыкновенных отношениях: Бог знает что.
Она добавляла звуку.
– Жить по Божьи, – Бог болтал, – значит прежде всего жить парадоксальной жизнью отвернувшегося от ликов жизни человека – жить вверх и выше закона жизни в область пустой свободы у входа, и братья меч вам отдадут!
Анна ставила звук на максимум: врывалась музыка.
Боги в смешных плащах и богини в газовых юбочках точно в легких облачках кружились в бешеном вальсе, переходящем в канкан.
Многие понимали, но помалкивали.
В далеком двадцать пятом году все же победили декабристы – решено было отказаться от монархии вовсе и перейти на республиканские формы.
Первым президентом России избран был Пушкин.
Вот тогда-то и завертелось.
Вышел Келдыш из тумана, вынул из кармана магический знак – тут же с потолка спрыгнул отец Гагарина: рамка, которую отводила им действительность, была столь узка и сжата, что выталкивала из себя всякую сколько-нибудь широкую замашку.
Для Келдыша – амплитуда колебаний: всего лишь от Вдовьего дома до дома Трудолюбия: электромагнитная Анна распространялась пока только в этих пределах, нервная, пылкая, вибрирующая при всяком новом впечатлении.
«Госпожа возмущений, – пытался Келдыш, связать. – Возмущение Ипсиланти».
Шум битвы, впрочем, отходил.
Анна, как прелестный метеор, исчезла с глаз; в Космос был послан отец Гагарина.
Сверху все представлялось иначе: Ватикан был в Париже, Алабин давал обед у Максима: пели на столах Большие Августинцы.
«Отчего на ногах срезаем мы ногти реже, чем на руках? – вставлял отец Гагарина лыко в строку. – А оттого, – сам же и отвечал, – что хлопотно!»
Безжалостно Келдыш вычеркивал, но Алексей Иванович готовил новые каверзы.
– Отчего постоянно вы ходите с развязанными шнурками, что за мода? – старался не спускать академик.
Спросил однажды возле мавзолея и тут же повалился головой космонавту в колени. Хлебные человечки посыпались из брючины Алексея Ивановича – такие же, в шляпах, стояли на трибуне мавзолея: хлебных человечков выдумал тот, кто прежде них выдумал мальчика-луковку и девочку-тыковку.
Девочку-же-лампочку и мальчика-абажура выдумал не Кумберг, а владелец соперничавшего магазина – Штанге; еще этот Штанге выдумал ложного протезиста, который Вронскому-Паукеру изготовил ложный протез. Когда хлебные человечки забирались в ложный протез, круг замыкался, били куранты и на часовую башню выходил Кремлевский мечтатель.
Его усталые глаза раскрывались во всю величину и ярко горели рубиновыми звездами.
Келдыш, подумав, вычеркнул.
Ангелы при Анне (партийное поручение), он и Алексей Иванович отвечали за ее сердцеграмму: когда амплитуда колебаний переставала соответствовать —
Келдыш вычеркнул.
Келдыша, в общем-то, придумал Пушкин – когда с царицей он вошел в Академию наук, там, в принципе, были танцы.
Келдыш вычеркнул.
Ольга Леопардовна никогда не стригла ногтей.
Келдыш вычеркнул.
Шнурки отца Гагарина тянулись по брусчатке – сколько бантиков не верти – вопросы остаются.
Келдыш оставил.
Шел ложный протагонист с Кумбергом по Большой Морской, а навстречу им – Штанге с ложным протезистом.
Штанге только что выдумал электрические шнурки для космонавтов, а Кумберг – электрическое окно в мир, электрического бога и электрический самокат.
Ложный протагонист (в гриме), слишком долго просидевший в суфлерской будке, уже владел ситуацией не вполне: Штанге и его сопровождающий были в рваных тельняшках – красного же цвета шнурки бантиками схватывали прорехи; умышленно ложный протагонист подчеркнул ощущение анархии и вседозволенности, дающее почувствовать себя и привнесенное их антагонистами.
Толстой вычеркнул.
«Обделенные громом» – роман из южноафриканской жизни неведомым образом включал в себя еще не написанные страницы «Анны Карениной»: Санкт-Петербург был в Трансваале, Вронский – в перьях, поющие графинчики – насыщенного черного оттенка.
Обруселая француженка молодилась.
– Ветчины будете? Сардинок? Муравьеда? Егоров?
Вечер прошел в сомнениях.
Эластическая туча – слышался сдержанный стыдливый рокот ее.
Следствие так плотно сливалось с причиной, что трудно было назвать то и другое по имени: следствие, все же, – Александр Платонович; причина – Анна Аркадьевна.
Мебель черного дерева под темною кожей («Метель»? ).
Анна была полуодета и энергически расчесывалась: москиты.
Дурно начавшийся день редко бывает удачным: в буше живут без затей: пришли пигмеи.
Принесли голову Богомолова.
Анна слишком многое знала стороной, чтобы рискнуть предложить племени какой-нибудь вопрос о его личной судьбе.
Тропические цветы в ее будуаре отделяли тяжелый влажный аромат: бушмены крутили геридон, и графинчики пели.
«Пушкинские заповедные места, – пели графинчики, – именно начинаются в этих краях: здесь именно находятся алмазные россыпи, и именно отсюда следует начинать то, что впоследствии назовут капризом, шаловливой свободой, внутренней радостью и заплясать!»
Если причина не идет к следствию —
На рассвете Анна взошла на священную гору: кто станет ей суфлировать?!
Она присела на камень, одной рукой поправляя волосы, хотя они были в порядке. Сердце ее сделалось неопределенного цвета. Во что идти? Для каких услуг рекомендовать себя?
Бог, видела Анна в магическом глазу, держит знак жизни у носа царя.
Российский Двор требовал, чтобы самый большой африканский алмаз был привезен в Петербург, обещаясь, если бы покупка не состоялась, выдать доставщику известную сумму за путевые издержки.
В то время как свою Анну Толстой писал с мифической дочери Пушкина, настоящая Анна (с отцом) возвратилась в Санкт-Петербург, и сразу начались разговоры (пошли толки), что, дескать, Анна перешла, но какая именно и куда (к кому) конкретно осталось неизвестным.
Судебный следователь Энгельгардт знал, что по прибытии отца Анны крестили, каннибальские ухватки стариком оставлены были на родине – сомнения вызывала лишь привезенная в Россию голова, которую по несколько раз на дню причесывала примкнувшая к паре обруселая француженка.
В России преклонных годов негр тут же начал придумывать новые образы, куда поэтичнее уже существовавших: так появился дядька Келдыш, Алексей Иванович Черномор и Анна Ивановна Цокотуха; прилепившаяся к паре француженка первым делом объехала все три мавзолея, вынюхивая настоящего Ленина; Анна же Аркадьевна искала своего Каренина.
Тем временем, не в силах справиться с циклом романов об Анне, Толстой затевает новый: о декабристах.
В первом томе Алексей Кириллович Вронский по заданию Тайного общества приезжает в Таганрог, чтобы выполнить ответственное задание – там он встречается с таинственным старцем Федором Кузьмичем (отчего бронзовый?), который обращает его в католичество. Без всякого предварительного перехода прозелит видит себя в Колизее и сразу – в Ватикане, и первое его ощущение соединяется с впечатлением невыносимой жары.
Молодящаяся француженка обрусела: находившаяся временами между причиной и следствием, она добавляла первой (причине) каприза и второму (следствию) – шаловливой свободы, истоки которых (каприза, шалости, свободы) были ею профессионально уловлены на новом месте.
В правилах игры прописано было принятие ложных российских ценностей, и она подписалась под ними: хлеб – всему голова, все лучшее – детям и непременно заплясать!
Анна, между тем, обустраивалась: Кокорев с Лиговки доставил мебель, приходила охтенка, человек разворачивал ленту, отец принимал все большее сходство с Пушкиным – его начал навещать кудрявый де Барант, в шутку вызывавший Александра Аркадьевича (Сергеевича) бодаться.
– У тебя лицо, как (черная) дыня! – несерьезно хозяину указывал гость.
– А у тебя жопа, как арбуз! – смеялся новому другу новый (старый) Пушкин.
На Черной речке был открыт санаторий и при нем проктологическая клиника, ставившая звук на максимум: выше закона жизни!
Затрещал воздушный звонок, закачались тополи, шумно влетело в окно что-то яркое, эксцентрическое – легло пушистыми клоками на пестрый кретон мебели.
– Инесса! – закричала Анна француженку.
Смотрели из молочного кувшина раздувшиеся хлебные человечки.
Отец с де Барантом уехали на Черную речку, француженка принесла ветчины.
Из репродуктора лился сплошной Ленин, и Анна убрала звук.
– Любишь его?
– Сардинок? – француженка не расслышала или сделала вид.
Обе они не знали, ушел ли Кокорев или остался в буфете, и потому —
Нужно было смыть с кожи молоко, Анна встала под хвойный душ; на теле, еще не до конца изученном, она вдруг обнаружила неизвестного происхождения довольно хитрую электрическую розетку и, опасаясь короткого замыкания, быстро просушила ее феном.
Застучал принимающий аппарат: с ленты бесконечности она прочитала: революция в Ватикане: папа смещен, назначен новый.
– Кого же избрали?
– Муравьеда, – смеялась француженка. – Муравьеда-Апостола!
Сознательно она смешивала Грибоеда с Муравьедом – Анна, однако, помнила, что по дороге в Киев… отец повстречал дроги именно с Грибоедом, проходившим по нашумевшему алмазному делу.
Голова Богомолова с длинными отросшими волосами всегда была под рукою – когда голову переносили в сани и на новеньких полозьях пускали по выпавшему свежему снегу, громко она визжала: боялась мышей?
Чучело-Ибсен стоял в измятой женской кофточке (носил то, что на него надевали: манекен) и, пользуясь случаем, ратовал за всеобщую и полную эмансипацию.
Каренин появился (влетел в окно), но решительно его не замечали – он и сам себе казался вещью – бессмысленной, ненужной, забытой: скрестив руки на груди, он занял место между буфетом и кроватью – так и застыл.
Дважды в церкви происходило оглашение, но Анна не допускалась еще к совершению ряда таинств и в частности не могла с ногами броситься на диван.
Собеседником своим чаще других она представляла Толстого (церковь смотрела весело на их отношения).
– Как жить дальше? – Анна интересовалась.
«И голос себе, проклятая, какой сочинила!»
– Мне кажется, это праздный вопрос, – сквозь зубы он отвечал.
Недоставало кого-то, чего-то.
Егоров?!
Кто-то опустил в почтовый ящик «Прапор перемоги».
Дивилась Анна: речи напрокат!
По дороге в Киев, сообщалось, от тряски выпал наружу внутренний человек: ждите в гости!
Люди дурного тона радовались: нашего полку прибыло.
Во внутреннем человеке видели человека искательного во вред другим.
Внутренний человек (позже выяснилось) имел вид человека, разом пришедшего в себя и вспомнившего нечто ужасное.
Другим воздухом повеяло на Каренина: его поставили на афишу.
Съездивший в Киев, он на возвратном пути завернул в Таганрог.
Пушкин с царицей танцевали на зеркальном полу; захватившие власть декабристы повелели в доме Крупской, здесь, расстрелять царя.
Надежда Константиновна открыла сама и тут же повела посетителя в подвал.
– Смотрите, – стала она тыкать указкой, – арбуз Анны Сергеевны, протез Вронского, печень муравьеда, бараний курдюк, хлебные поделки, сабля Ипсиланти, ногти Книппер и каучуки Антона Павловича.
Добросовестно Алексей Александрович осмотрел.
– Где тут у вас можно поболтать с Богом? – вдруг ощутил он желание.
Крупская провела, но свято место оказалось заперто изнутри.
– Совсем запамятовала, – Надежда Константиновна покраснела, – там старец замкнулся, никого к себе не пускает.
– Федор Кузьмич? – Каренин догадался.
Нос Крупской сделался зеленым: получалось так, Федор Кузьмич (слово вылетело!) и есть внутренний человек.
По мысли Толстого, внутренний человек танцевал де с женою Пушкина – всем, однакож, известно было, что с женой Пушкина танцует царь.
Алексей Александрович не искал внутреннего человека – он искал правду культуры. По мысли Пушкина, правда культуры – это женщина на зеркальном полу. При упоминании о такой (это был сравнительно новый образ), каждому хотелось заплясать!
– Внутренний человек, – бросала Крупская лже-экспонаты в огонь, – сумеет соединить правду культуры с правдой зеленых ноздрей!
Керосин в двух лампочках отчаянно дымил.
Антично Крупская чесала бок.
Из замкнутого чуланчика слышался сдерживаемый стыдливый смех старца.
«Мелкий бес», – резануло Каренина.
Нечисто было у Надежды Константиновны, и по возвращении в Петербург Алексей Александрович заказал сразу два оглашения.
Его поставили на афишу.
Намеренно наивничая, Анна прикидывалась непонимающей.
Желтый аист влетел в растворенное окно и, кружась, упал на незастланную постель.
Келдыш стучал ногой: можно было подумать, на протезе – он.
Зима еще стояла, но день был летний.
Дмитрий Иванович (Менделеев) нашел, что стоять неудобно.
– Держишь знак жизни у чьего-нибудь носа, – в доверительной беседе он высказался, – и нос зеленеет.
– Сквозь иней! – отец Анны уточнил.
Он возвратился с Черной речки, блестевшей, по его словам, подо льдом, и чистил дуэльные пистолеты.
О главном молчали: Егоров вместо внутреннего человека и магический глаз вместо бесценного алмаза.
Другой воздух нес и другие микробы.
Чувствуя свербеж на теле, Келдыш говорил, что его кусают бесконечно малые первой степени.
Отец Гагарина раскачивался в креслах, наблюдая лепные карнизы.
От Анны шел пар; девушкой она не смотрела. Неспроста прилетал желтый аист – она понесла: если она родит, перестанут ли спрашивать об алмазе?!
Еще стояло лето, но был осенний день.
Анна едва не опоздала к поезду.
Приехал Мичурин, а, может статься, отбывал.
– Сиденье стучит по листьям сада, – напоминал он на прощание.
Его сад был бесконечным и вмещал всё; однажды он привязал яблоню к лошади: посыпались конские яблоки?
Мичурин был не тот человек, чтобы с ним крестить детей, но можно было присесть рядом: он представлял фруктовых мужиков (фруктовые мужики не ладили с хлебными человечками: тамбовские против таганрогских).
Анне внушали, что она перешла; она же чувствовала, что она упускает.
Когда она сидела рядом с Мичуриным, и тот поднимал сиденья под купы деревьев, Анна слушала, о чем стучат листья – он же обыкновенно надвое разрывал афишу и одну половину отдавал ей: у него – Грибоедов, у нее – Гарибальди; того и другого представлял Егоров.
Анна чувствовала, что упускает Егорова, хотя в действительности (той), она допускала его – отлично это понимали дети, но не могли взять в толк взрослые (не поминали).
– Кто Егорова помянет, – смеялись, —
Магический глаз Егорова находился на священной горе, сам же Егор Егорович, в представлении Анны, ходил с черною повязкой на лбу.
В детской, утренней версии Пушкин, едучи в Киев, повстречал на дороге не Грибоеда, а Гарибальда.
Гарибальд – микроб свободы.
Грибоед – шлифованный брильянт.
Из Рима писали, что там еще очень холодно; рожать в Италии значило рожать от Гарибальда; рожать в России – от Грибоеда.
Так, пуская качели над деревьями, говорил Мичурин – Ивану Владимировичу не хватало фантазии: одно дело выращивать яблоки —
Холодная римская зима пришла в Петербург: визжавшие в санях дамы отличались безобразием, а кавалеры – глупостью и нахальством.
С усилием Анна отделила Каренина (мужа) от стула.
Запоздалое у нее появилось желание избежать окончательного сближения с Богом.
– Помнишь, я отдавала тебе свой стан в фаэтоне? – проговорила она, задыхаясь от усилия, которого стоили ей эти слова.
Алексей Александрович не ответил; вино было налито.
Анна перешла к мужу.
Было блеснула мысль, но тут же согрело ощущением.
Алексей Александрович Каренин не мог хорошо думать, но умел хорошо чувствовать.
«В Таганроге, – принял он кожей, – замышлялось цареубийство и потому государь скрывался у Крупской под личиною старца Федора Кузьмича!»
Алексей Александрович ездил в Киев и Таганрог просто для того, чтобы его не было дома и Анне легче было бы взять грех на душу: первая женщина, согрешившая с Богом!
Жуткое чувство долга все еще не проходило у нее.
Она то ставила посуду на стол, то снова прятала в буфет.
Она нюхала какой-то бант и перешла на зеленую губную помаду.
Там и здесь в доме устойчивым знаком либо характерным признаком себя проявлял какой-нибудь атрибут, аллегорическая фигура, персонаж, историческое лицо в преходящем, как понимал Каренин, случайном его состоянии.
Где-нибудь на рассвете, выйдя за ненадобностью в отхожее место, Алексей Александрович сталкивался с Ибсеном, Пушкиным, Ипсиланти или им подобными.
– В иные дни, – объяснялась Анна, – к нам приходят великие люди, ангелы —
Ему послышались монголы.
Он знал, разумеется, о коллективном бессознательном, но никогда не ощущал, насколько оно близко.
«Навстречу утренним лучам полки ряды свои сомкнули», – все же подумал он.
И ошибся!
Навстречу утренним лучам именно постель оставила Анна Аркадьевна, решившая вдруг примерить на себя соломенную шляпу, забытую в последнее посещение (тысячелетие) Дмитрием Ивановичем Менделеевым.
Она надела ее задом наперед – и исчезла в зеркале.
Перевернула – и предстала прежней.
«Волнуясь, конница летит!»
Каренина крепило, все дольше засиживался он за запором.
– Он слышал скрип ее корсета-а-а! – неподалеку тенором выводил Пушкин.
Опоздаешь к поезду – не поешь, опоздаешь к обеду – не уедешь: путешествуя, мы больше едим, чем едем.
Отбывая на железную дорогу, в зеркале Анна предоставляла мужу свое правдоподобное отражение – принимаясь за еду, Каренин переносился на большие расстояния.
В отсутствие мужа навещавший Анну Дмитрий Иванович Менделеев оставил в доме кое-какие свои атрибуты: голову быка, жестяные молнии, трезубец, предметы облачения – и Алексей Александрович трогал вещи руками.
Пылало.
Ощущения накалялись, выливаясь в стремления.
Пехота двигалась.
Зарождалась мысль.
Грохотал Пушкин.
Сильно переев за обедом, вместо Киева Алексей Александрович Каренин заехал в Полтаву.
Анна была уверена, что в конце концов Кокорев возьмет с нее вексель.
Этого, однако, не происходило.
Мебель под воск с зеленым шерстяным репсом отзывалась Апраксиным; с ногами Анна уже могла бросаться на диван.
В спальне было слышно каждое слово.
Говорил Владимир Ильич, что-то о Рабкрине: застоявшийся воздух гремел в тусклой комнате.
– Разве Рабкрин не ушел в народ? – Анна спросила мужа.
С Алексеем Александровичем она лежала на сцене и потому могла только имитировать.
Алексей Александрович имел возможность подключаться к ней и заряжался ее энергией. Если много-много раз задавать себе вопрос и всегда отвечать «нет», то рано или поздно обязательно возникнет «да» (не отсюда).
После известного происшествия на железной дороге Анне прибыло ощущений – Алексея же Александровича стали преследовать мысли.
«Чувство долга, протяженность и уверенность в победе слышат шведы в этом звуке» (не отсюда).
Принявшись размышлять, он пришел к выводу, что Толстой и есть то коллективное и бессознательное, что так сильно на них давит; не только шведы дошли до Полтавы, но и часть норвежцев: шведы давили на Пушкина, норвежцы – на Толстого, и все они вместе —
Когда домочадцы, смешавшись, садились обедать за небольшой, в сущности, стол, скатерть свешивалась, закрывая им ноги – Каренин не знал, что делает Ибсен в своих прюнелевых ботиночках и потому приказал еду норвежцу подавать отдельно (его так научили в Полтаве): манекен отсажен был за геридон, который крутился на единственной своей ноге, напоминая Вронского на балу.
В реальной жизни, если она существует, каждое событие (почти) – само по себе; правда же культуры (Каренин искал) в том, чтобы почти всё свести (воедино).
Француженка легко совпадала с Инессой Арманд, всё лучшее перепадало детям, и заплясать можно было когда угодно – и только Егоров худо лепился к тому, к чему или кому его прилепляли.
«Может статься, Егоров – источник наслаждения? – задумался Алексей Александрович наедине. – Источником наслаждения самоуверенно женщины считают себя, но ведь мужчина – сам источник своему наслаждению, оно в нем самом, и это легко доказать, достигнув наслаждения без женщины вовсе. Женщина – лишь момент приложения, живая иллюстрация возможности или фантазия».
Мужчина острым взглядом прошил женщину, и на ее поверхности заплясали разноцветные червячки.
Мужчина острым взглядом прошиб женщину —
Женщины куда более биологические существа, чем мужчины.
В живой природе им (мужчинам) не может быть равенства.