Czytaj książkę: «Любовь глупца»

Junichiro TANIZAKI

«A FOOL’S LOVE»

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Глава первая

Мне хочется как можно более честно и откровенно рассказать все как есть о моих отношениях с женой – такие отношения не часто встретишь. Для меня это будет незабываемая драгоценная хроника, а читателям она тоже, возможно, пойдет на пользу.

С каждым днем растет в мире интерес к Японии. Все теснее становится ее связь с другими странами, все сильнее проникают в нее чужеродные идеи. Не только мужчины, но и женщины тянутся вслед за веком, и то, что произошло у меня с женой, возможно, будет уделом многих, очень многих. И все это может показаться чрезвычайно странным.

Теперь я вижу, что с самого начала все у нас сложилось необычно.

Впервые я встретил ее восемь лет назад. Конечно, месяца и числа я не помню. Она служила официанткой в кафе «Алмаз», неподалеку от квартала Асакуса, у ворот Каминари. Ей едва исполнилось пятнадцать лет. Она только что поступила на службу, еще не была настоящей официанткой и считалась как бы кандидаткой на должность «девушки из кафе».

Почему я, мужчина двадцати восьми лет, обратил внимание на эту девочку, я и сам до сих пор не могу понять. Быть может, вначале меня привлекло ее имя. Все звали ее просто «Нао-тян», но я узнал, что полное имя ее – Наоми.

Сначала я решил, что, если написать это имя латинскими буквами, оно будет похоже на европейское. Потом, посмотрев на девушку, я понял, что не только имя ее звучит по-европейски, но и сама она похожа на иностранку.

Наоми казалась умненькой, и я подумал, что будет жаль, если она так и останется официанткой в кафе.

Лицом она напоминала киноактрису Мэри Пикфорд. Да, она походила на иностранку. И это говорил не только я. Сейчас, когда она стала моей женой, многие подтверждают мои слова. От ее обнаженного тела веет чем-то чужестранным. Разумеется, об этом я узнал гораздо позже. Тогда я только видел, как ловко сидело на ней кимоно, и смутно угадывал стройность ее рук и ног.

Чувства пятнадцатилетней девочки понятны лишь ее близким. Если вы спросите, какой характер был у Наоми в то время, я не смогу ответить. Пожалуй, сама Наоми тоже сказала бы, что плохо помнит ту пору, но со стороны она казалась задумчивой, молчаливой. Лицо у неё было бледное, прозрачное, пожалуй, даже болезненное. Может быть, такое впечатление создавалось оттого, что она была новенькой в кафе, не пудрилась, как другие девушки, пока не имела друзей среди сослуживцев и завсегдатаев кафе и потому держалась замкнуто, а когда посетителей было мало, забивалась в какой-нибудь укромный уголок. Возможно, поэтому она и казалась неглупой.

Теперь нужно рассказать о себе. Я служил инженером в электрической компании и получал сто пятьдесят йен в месяц. Родился я в Уцуномии, в префектуре Тотиги. Окончив на родине среднюю школу, я приехал в Токио, поступил в Высший промышленный институт Курамаэ и стал инженером. Каждый день, за исключением воскресенья, я ходил на службу из Сибагути, где снимал комнату, в контору на улице Ои.

Я жил в городе один и при моем заработке ни в чем не испытывал нужды. К тому же и родным помогать не было необходимости: моя семья занималась сельским хозяйством и считалась довольно зажиточной. Отца уже не было в живых, старушка мать и дядя с семьей полностью справлялись с хозяйством, так что я был совершенно свободен от каких-либо обязательств. Но это не означает, что я вел свободный образ жизни. В те дни меня считали обыкновенным, заурядным «сэлэрименом», скромным, серьезным, исполнительным, всегда и всем довольным. В конторе меня называли «праведником».

По вечерам я развлекался – отправлялся в кино или прогуливался по Гиндзе¹, изредка позволяя себе раскошелиться, заходил в театр «Тэйкоку-гокидзё». Конечно, я был холост, молод и, разумеется, не чужд желания сблизиться с женщиной. Но воспитанный в провинции, я был неловок и необходителен. Поэтому у меня не было ни одной знакомой женщины. Наверное, потому меня произвели в «праведники». Но хотя со стороны я и казался «праведником», в душе я отнюдь таковым не был; на улице или по утрам, когда ехал в трамвае на службу, я всегда обращал внимание на женщин.

И вот как раз тогда я неожиданно столкнулся с Наоми. Я знал, конечно, что есть женщины красивее ее: я встречал их в трамвае, в фойе театра «Тэйкоку-гэкидзё», на тротуарах Гиндзы. Но, думал я, о красоте Наоми пока еще трудно судить. Девочка в пятнадцать лет внушает и надежды и опасения. Поэтому сперва мне хотелось только взять ее к себе и заботиться о ней. Я хотел только хорошо воспитать ее, а потом, если захочу, можно будет и жениться на ней. Такие мысли возникли у меня отчасти потому, что я жалел девочку, отчасти же потому, что моя собственная жизнь была чересчур уж серой, однообразной и мне хотелось внести в нее хоть какие-то приятные перемены. Честно говоря, мне надоело все время снимать комнату в пансионе, хотелось, чтобы и мое жилье изменилось, наполнилось какими-то яркими красками, теплом, можно, например, посадить цветы или повесить клетку с певчими птичками на залитой солнцем веранде, нанять прислугу, чтобы она занималась стряпней и уборкой… Если Наоми будет жить у меня, она сможет выполнять обязанности служанки и в то же время станет для меня певчей птичкой… Таков, в общих чертах, был ход моих мыслей.

Но в таком случае, почему я не думал о женитьбе на какой-нибудь девушке из приличной семьи? Тогда я не имел для этого достаточно храбрости. Это нужно объяснить несколько более подробно.

Я – человек трезвых взглядов и не люблю, да и не способен ни на какие экстравагантные выходки. Но, как ни странно, взгляды мои на брак – самые передовые.

Обычно люди усложняют брак торжественным ритуалом. Начинается сватовство, узнают взаимные желания, потом устраивают смотрины и, если обе стороны согласны, опять посылают сватов и обмениваются подарками. Потом на пяти, иногда на семи, а то и на тринадцати тележках везут приданое невесты в дом жениха. Затем начинается свадебная церемония, свадебное путешествие и сатокаэри². Тянется томительная процедура. Я ненавидел все это! «Моя женитьба будет обставлена проще, свободнее…» – думал я.

Если бы я захотел жениться, в то время нашлось бы немало желающих выйти замуж за человека с твердым характером и отличной репутацией. Я пользовался доверием компании, и каждый отец был счастлив принять моих сватов. Но «сватовство» мне претило. Можно ли за одну или две встречи во время смотрин узнать друг друга? Можно ли за час или два настолько узнать девушку, чтобы решиться сделать ее спутницей на всю жизнь?

Лучше всего, говорил я себе, воспитать девочку вроде Наоми и, когда она подрастет, жениться на ней, если она понравится. Я не хотел брать в жены образованную или богатую девушку, нет! Превратить девочку в своего друга, день и ночь следить за тем, как она растет, развивается, – это неоценимая радость, по-особому интересная. Мне не хотелось вести скучную семейную жизнь. А с Наоми мы жили бы беззаботно и вольно, вели бы, что называется, simple life…

В современной японской семье непременно должен быть комод, очаг, подушки для сидения – все на своих определенных местах. Обязанности мужа, жены и служанки точно разграничены, нужно поддерживать дружбу с родными и соседями. Это требует лишних расходов, все это сложно, безрадостно, и молодого «сэлэримена» ждут ненужные хлопоты. С этой точки зрения, я считал, что мои планы – своего рода выход из положения.

Обо всем этом я сказал Наоми месяца через два после нашего знакомства. Желая ближе узнать ее, я проводил каждый свободный час в кафе «Алмаз». Наоми очень любила кино, и по выходным дням я водил ее в парк глядеть кинофильмы. На обратном пути мы заходили в европейский или японский ресторан.

Наоми всегда предпочитала молчать и никогда не проявляла ни радости, ни недовольства. Тем не менее, когда я приглашал ее куда-нибудь, она никогда не отказывалась. «Да, хорошо…» – просто отвечала она и охотно ходила со мной повсюду.

Что она думала обо мне, почему ходила со мной – этого я не знал, она была еще совсем ребенком, ее глаза доверчиво глядели на мужчин. Мне казалось, что я был для нее просто «дяденькой», который водил ее в любимое кино и угощал вкусными кушаньями. Я, в свою очередь, в то время не хотел стать для нее кем-нибудь больше, чем добрым, любящим «дядей». Когда я вспоминаю те дни, нежные, как сон, мне чудится, что мы жили тогда как в сказке. О, если бы можно было повторить это сладостное время!..

– Тебе хорошо видно, Наоми? – часто спрашивал я, когда зал бывал переполнен и нам приходилось стоять.

– Ничего не видно, – отвечала Наоми, изо всех сил пытаясь приподняться на цыпочках и смотреть поверх голов.

– Ты ничего не увидишь. Сядь на перила и держись за мое плечо. – Я поднимал ее и сажал на высокий барьер. Она садилась, ноги висели в воздухе, и, уцепившись одной рукой за мое плечо, впивалась глазами в экран. «Интересно?» – спрашивал я, и она отвечала: «Интересно!» Но никогда не восхищалась так, чтобы всплеснуть руками или прыгать от радости. Она молча смотрела на экран, и только по лицу ее, по широко открытым глазам можно было понять, что она любит кино.

Когда я спрашивал: «Ты не голодна, Наоми-тян?», она часто коротко отвечала: «Нет!», но если бывала голодна, без стеснения отвечала, что хочет есть, и откровенно говорила, что именно – европейское или японское блюдо.

Глава вторая

Наоми-тян, ты похожа на Мэри Пикфорд! – сказал я, когда мы сидели в европейском ресторане после кино, где смотрели фильм с участием этой актрисы.

– Да? – Казалось, Наоми вовсе не обрадовалась, а только удивилась моим неожиданным словам.

– А ты как думаешь?

– Не знаю, но все говорят, что я похожа на полукровку, – серьезно ответила она.

– Охотно верю… Во-первых, имя у тебя необыкновенное. Наоми – звучит элегантно… Кто это дал тебе такое имя?

– Не знаю.

– Отец или мать?

– Кто их знает…

– Чем занимается твой отец?

– Он уже умер.

– А мать?

– Она жива.

– А братья или сестры у тебя есть?

– Есть… И старший брат, и сестры – старшая и младшая.

Я и потом расспрашивал ее о семье, но она всегда хмурилась, когда речь заходила о ее родственниках, и старалась замять этот разговор.

Мы часто уславливались встретиться в парке на скамейке или у храма Каннон³. Наоми никогда не опаздывала, являлась точно в назначенное время. Однажды я задержался и решил, что она уже ушла, но все-таки решил пойти посмотреть. Наоми ждала меня. Увидев меня, она пошла мне навстречу.

– Прости меня, Наоми-тян! Тебе долго пришлось ждать?

– Долго, – промолвила она.

Но в ее ответе я не чувствовал недовольства.

Как-то раз она обещала ждать меня на скамейке. Внезапно полил дождь. У пруда под навесом маленького храма, посвященного какому-то божеству, Наоми ждала меня, как всегда. Я был ужасно тронут.

Ее платья были сшиты из старых тканей. По-видимому, они перешли к ней от старшей сестры. Наоми носила оби из муслина, причесывалась просто и мало пудрилась. Заплатанные белые носки плотно облегали ее маленькие ноги. Когда я ее спрашивал, отчего она причесывается только по-японски, Наоми неизменно отвечала:

– Дома так велят…

«Час уже поздний, я провожу тебя», – часто говорил я, но она отвечала: «Не нужно, тут уже близко, одна дойду…» – и, отрывисто бросив на углу Ханаясики: «До свиданья», – сворачивала на улицу Сэндзоку и пускалась бежать.

Да, конечно, ни к чему во всех деталях описывать то время, хочу только рассказать об одном разговоре с Наоми.

Произошло это в теплый дождливый вечер в апреле. В кафе было тихо и безлюдно. Я долго сидел за столиком и медленно тянул коктейль. Можно подумать, что я заправский пьяница, но на самом деле я трезвенник и просто для того, чтобы выиграть время, заказал слабый коктейль, какой пьют женщины, и медленно цедил его. Когда Наоми принесла мне еду, я, слегка захмелев, сказал:

– Наоми-тян, ну-ка, присядь ко мне.

– А что? – Она послушно села рядом. Я вынул папиросу, и она тотчас же поднесла мне зажженную спичку.

– Давай поболтаем. Сегодня ты, похоже, не очень занята?…

– Да, редкий случай.

– Обычно у тебя много работы?

– Очень. С утра до вечера. Даже книгу почитать времени нет.

– Вот как? А ты любишь читать?

– Люблю.

– Что же ты читаешь?

– Разные журналы… Я все читаю.

– Это похвально, но если ты так любишь читать, хорошо бы поступить в школу.

Я сказал это с умыслом и пристально взглянул на Наоми, но она холодно и сосредоточенно смотрела куда-то в угол – уж не рассердилась ли? Выражение лица у нее было явно печальное.

– Послушай, Наоми-тян, ты в самом деле хочешь учиться? Я мог бы тебе в этом помочь.

Она молчала.

– Отвечай же, Наоми-тян! Не надо молчать, скажи что-нибудь. Чему бы ты хотела учиться?

– Я хочу учить английский язык.

– Гм, вот как?… Английский язык?… И больше ничего?

– И музыкой хотела бы заниматься.

– Я буду платить за твое ученье. Хочешь?

– Так ведь в школу поступать уже поздно. Мне уже пятнадцать.

– Почему поздно? Впрочем, если тебя интересует только английский язык и музыка, ты права, в школу ходить не стоит. Лучше брать частные уроки. Значит, ты серьезно хочешь учиться?

– Хочу, но… А вы правда стали бы за меня платить? – и Наоми прямо взглянула мне в глаза.

– Конечно. Так вот, Наоми-тян, здесь тебе больше служить нечего. Согласна? Надо бросить эту работу. Я возьму тебя к себе и позабочусь о твоем будущем. Я хочу, Наоми, чтобы ты стала замечательной женщиной!

Я услышал ясный и уверенный ответ:

– Да, это было бы очень хорошо…

– Ты бросишь службу?

– Брошу.

– А твоя мать, Наоми-тян, твой брат, они не будут возражать? Надо, наверное, посоветоваться с родными?

– Не беспокойтесь. Никто не будет возражать.

Она говорила спокойно, но я чувствовал, что мой вопрос взволновал ее. Она не желала, чтобы я познакомился с ее семьей. Впоследствии между нами не раз возникали разговоры об этом.

– Я хочу познакомиться с твоими родными, – говорил я.

– К чему? – обычно отвечала она. – Вам незачем с ними встречаться. Я сама все устрою…

Здесь нет необходимости перемывать косточки семье Наоми, рассказывать, в каком окружении она в то время жила. Сейчас Наоми – моя жена, и я обязан оберегать честь госпожи Кавай, поэтому постараюсь по возможности меньше касаться этой темы. Читатели сами со временем все поймут.

Нетрудно представить себе, какая это была семья, если вспомнить, что пятнадцатилетнюю девочку отдали служить официанткой в кафе и что она ни за что не хотела сообщать мне свой адрес…

И не только это – в конце концов, я уговорил ее и смог повидаться с матерью и старшим братом, но оказалось, что они очень мало заботятся о добродетели своей дочери и сестры. Я сказал им, что девочка стремится к учению, поэтому было бы очень жаль, если бы ей пришлось долго работать в таком неподходящем месте, как кафе, и что если они не против, то не доверят ли мне позаботиться о Наоми?

Конечно, большими возможностями я не располагаю, но дело в том, что я как раз намеревался нанять служанку. Наоми будет заниматься домашними делами – немного стряпни и уборки, а между делом получит образование… Разумеется, я откровенно рассказал им, что я – человек холостой, и услышал довольно безразлично звучавший ответ «Да это для нее счастье…» В самом деле, Наоми была права – для таких переговоров не стоило встречаться с ее родными.

Я подумал тогда, как много еще родителей, совершенно безответственно относящихся к своим детям. И при этой мысли мне стало еще больше жаль бедняжку Наоми.

– Мы хотели сделать из девочки гейшу, но это ей не нравилось. Пришлось отдать ее в кафе – не могла же она вечно бездельничать, – сказала мать Наоми. Если кто-нибудь возьмет Наоми к себе и воспитает – она будет очень довольна и спокойна за дочку…

Мне стало ясно, почему Наоми так не любила свой дом, почему она старалась на все выходные дни куда-нибудь уйти, например, в кино, но и для Наоми, и для меня такая ее семья, напротив, оказалась удачей. Как только договоренность была достигнута, Наоми сразу же уволилась из кафе, и мы стали ежедневно бродить в поисках квартиры.

Моя фирма находилась на улице Ои, я хотел снять жилье так, чтобы было удобно ездить на службу. По воскресеньям мы рано утром встречались на станции Симбаси, а в будни, когда я выходил из конторы, – на улице Ои, объезжали предместья Токио – Комаду, Омори, Синагаву, Мэгуро, и центр города – Такаву, Тамати и Миту. На обратном пути где-нибудь ужинали и, если оставалось время, шли в кино или гуляли по Гиндзе. Потом она возвращалась к себе, на улицу Сэндзоку, а я шел к себе, в свою комнату в Сибагути. В то время отдельные дома сдавали внаем довольно редко, так что быстро найти подходящее жилище никак не удавалось, целых две недели ушли на поиски.

Что могли подумать люди, видя ясным воскресным утром в предместье Омори приличного мужчину, по виду – служащего какой-нибудь фирмы, шагающего рядом с причесанной по-японски, бедно одетой девочкой? Мужчина называл девочку «Наоми-тян», а она его «Кавай-сан». Их нельзя было принять за хозяина и служанку, брата и сестру и тем более за мужа и жену или за друзей.

Несомненно, эта пара выглядела странно. Они как будто чуть смущенно беседовали, осведомлялись о номерах домов, изучали окрестный пейзаж, рассматривали цветы, растущие при дороге, за оградами и в садах. Счастливые, бродили они по окрестностям долгими весенними днями.

Наоми любила европейские цветы и знала их мудреные английские наименования, в ее обязанности входило расставлять цветы в вазах на столиках в кафе, и она запомнила их названия. Проходя мимо какой-нибудь усадьбы и заметив во дворе оранжерею, она останавливалась и радостно вскрикивала:

– Вот красивые цветы!

– А какие цветы ты любишь больше всего? – спросил я.

– Тюльпаны.

Наоми выросла на пыльных улицах Сэндзоку и Асакусы. Не потому ли любила она цветы и широкие просторы полей и парков?

На проселочных дорогах и тропинках она жадно и торопливо собирала и фиалки, и одуванчики, и бледный лотос, и, заметив их где-нибудь на меже в поле или на обочине дороги, она тотчас же срывала их. К концу дня руки у Наоми бывали полны цветов.

– Брось, ведь они уже завяли, – говорил я, но она не соглашалась:

– Ничего! Поставить их в воду – сразу оживут. Пусть Кавай-сан поставит их у себя на письменном столе.

Прощаясь, она всегда отдавала мне букет.

После долгих поисков и блужданий мы сняли весьма неприглядный европейский домик близ трамвайной линии в двенадцати – тринадцати те от станции Омори: крутая красная крыша вышиной чуть ли не в половину дома, белые стены, кое-где прорезаны длинные стеклянные окна, как в спичечном коробке.

Перед входом не сад, а пустырь. Так выглядел этот дом, пригодный, казалось, не столько для жилья, сколько для мастерской живописца. Да оно и не удивительно, потому что построил его какой-то художник и, как нам сказали, жил здесь со своей натурщицей. Комнаты располагались очень неудобно.

В нижнем этаже помещалось только огромное ателье, крохотная прихожая и кухня. Наверху имелись две комнаты в три и в четыре с половиной циновки⁴, напоминавшие чердачные каморки, непригодные для жилья. По внутренней лестнице из ателье в эти комнаты можно было подняться на обнесенную перилами галерею, напоминавшую балкон в театре, откуда можно было смотреть вниз, в ателье.

Увидев этот дом, Наоми сразу сказала:

– Какой шикарный! Мне здесь нравится!

Я тотчас же решил его снять. Наверное, Наоми была по-детски очарована таким необычным жилищем, похожим на сказочный домик. Дом казался созданным для молодой пары, живущей счастливо и беззаботно. Наверное, художник и его натурщица тоже жили здесь весело. В самом деле, одного этого ателье и то было вполне достаточно для двоих, чтобы и спать, и есть, и проводить там время.

Глава третья

На исходе мая я, наконец, взял к себе Наоми и поселился в «сказочном домике». Он оказался не таким уж неудобным, как я опасался. Из выходивших на солнечную сторону верхних комнат виднелось море, на пустыре перед домом, обращенном на юг, удобно было развести цветник. Правда, поблизости проходила электричка, но от дома железнодорожную линию отделяли рисовые поля, и шум не очень нас беспокоил, словом, это было идеальное жилище. К тому же оно не подходило для большинства японцев и поэтому стоило сверх ожидания дешево.

– Наоми-тян, называй меня не Кавай-сан, а Дзёдзи-сан⁵. Ведь мы будем добрыми друзьями, правда? – сказал я ей в день переезда.

Я дал знать на родину, что уехал из пансиона и снял дом, а служанкой нанял пятнадцатилетнюю девочку. Но о том, что мы будем с ней «добрыми друзьями», я не упоминал. «Родные навещают меня редко, рассказать им всегда успею», – рассуждал я.

Некоторое время ушло на покупку мебели и вещей, подходящих для нашего необычного жилища. Мы расставляли и развешивали по стенам наши покупки – хлопотливое, но радостное время! Я старался по возможности развивать вкус Наоми, при покупке даже самых мелких вещей никогда не решал сам, всегда спрашивал ее мнение. В нашем доме с самого начала не было неизбежных в каждом хозяйстве комода и жаровни, мы обставили комнаты по своему вкусу, купили дешевый индийский шелк, и Наоми неуверенными руками сшила занавеси. В магазине европейской мебели на улице Сибагути я отыскал старые плетеные стулья, диван, стол и кресла и поставил их в ателье. На стены мы повесили портрет Мэри Пикфорд и еще несколько фотографий американских киноактрис. Я хотел, чтобы спальни тоже были обставлены по-европейски, но две кровати стоили слишком дорого, к тому же я мог получить японские матрацы и одеяла – иными словами, все, что нужно для спальни – из деревни, так что в конце концов оставил мысль о европейских кроватях.

Но одеяло с китайским рисунком, присланное из деревни для Наоми, явно предназначалось для служанки и было тонким и холодным Я был огорчен.

– Тебе будет холодно. Давай поменяемся, возьми мое одеяло.

– Нет, нет, мне довольно и одного, – воспротивилась она.

Она спала одна в комнате наверху. Я тоже спал наверху, в соседней комнате, побольше размером. По утрам, просыпаясь, мы переговаривались друг с другом:

– Наоми-тян, ты уже проснулась?

– Да. Который час?

– Половина седьмого. Сегодня я должен варить рис?

– Вчера варила я, а сегодня очередь Дзёдзи-сана.

– Ну что ж, делать нечего, сварю… А может быть, удовольствуемся хлебом? Не хочется возиться…

– Конечно, но только Дзёдзи-сан очень хитрый.

Мы варили рис в маленьком глиняном горшке и, не перекладывая в специальную посуду, ставили этот горшок прямо на стол и ели с консервами или с какой-нибудь другой закуской. А когда нам не хотелось возиться с рисом, мы питались молоком, хлебом и джемом, ели европейские сласти. Ужинать мы ходили в японский ресторан, а когда хотели немножко кутнуть, отправлялись в ближайший европейский.

– Дзёдзи-сан, закажите бифштекс, – часто просила Наоми.

После завтрака я покидал Наоми и шел на службу. До полудня она возилась в цветнике, а потом, заперев дверь на замок, уходила на уроки английского языка и музыки.

Я считал, что учиться английскому языку с самого начала лучше у настоящего европейца, поэтому Наоми через день ездила на улицу Мэгуро к старой американке мисс Харисон заниматься разговорным языком и чтением.

Как быть с музыкой, я совершенно не знал, но мне рассказали об одной женщине, которая несколько лет назад окончила музыкальную школу в Уэно и давала теперь уроки музыки и пения. Наоми ежедневно ходила к ней в квартал Сиба на улицу Исараго и занималась в течение часа.

В темно-синих хакама из тонкой шерсти поверх легкого шелкового кимоно, в черных чулках и хорошеньких маленьких полуботинках Наоми выглядела как настоящая ученица колледжа – сбылись ее мечты, и это заставляло радостно биться ее сердце. Иногда я встречал ее на улице по дороге к дому – немыслимо было представить себе, что эта девушка росла на улице Сэндзоку и служила в кафе. Японской прически она больше не делала никогда: на спину спускалась коса, перевязанная лентой.

Вскоре Наоми похорошела, и характер ее сильно изменился. Она превратилась в жизнерадостную птичку. Ателье стало для нее поистине просторной, привольной клеткой.

Прошел май, наступило лето. На клумбах все пышнее и ярче распускались цветы. Когда по вечерам мы возвращались домой – я со службы, а Наоми с уроков, – солнечные лучи, просачиваясь сквозь легкий индийский шелк занавесей, все еще освещали белые стены комнат так же ярко, как днем. Наоми надевала легкое фланелевое кимоно и домашние туфли и, постукивая ими о дощатый пол, пела разученные песни или играла со мной в пятнашки и прятки, кружилась по ателье, вскакивала на стол, залезала под диван, опрокидывала стулья, бегала вверх и вниз по лестнице и проворно, как мышка, носилась по галерее. Как-то раз я даже превратился в коня и возил ее на спине по комнате.

– Но!., но!., но!.. – подергивая скрученное полотенце, изображавшее уздечку, которую я должен был держать в зубах, погоняла меня Наоми.

Однажды мы играли, как обычно. Наоми была весела, много смеялась и так быстро носилась по лестнице, что оступилась, покатилась с самого верха вниз и расплакалась.

– Как же ты это!.. Покажи, какое место ты ушибла, – говорил я, подымая ее.

Наоми, все еще всхлипывая, завернула рукав кимоно. Падая, она задела за гвоздь и оцарапала кожу на локте. Из ранки сочилась кровь.

– Это пустяк, не плачь. Иди сюда, я заклею царапину пластырем. – Я закрыл ранку клейким пластырем, а сверху завязал полотенцем. По лицу Наоми медленно текли крупные слезы: она напоминала обиженного ребенка.

Ранка не заживала и гноилась почти неделю. Каждый день я менял повязку, и всякий раз Наоми при этом плакала.

Любил ли я ее уже тогда, не знаю. Да, конечно, любил. Но в то время мне хотелось прежде всего воспитать ее, сделать из нее прекрасную, идеальную женщину, и я так искренне думал.

Летом я получил двухнедельный отпуск. До сих пор я всегда ездил в отпуск на родину. Я отправил Наоми домой, запер дом в Омори и уехал в деревню, но эти две недели показались мне нестерпимо длинными и тоскливыми. И тогда я впервые понял, что не могу жить без Наоми, что я ее люблю.

Под благовидным предлогом я уехал из деревни раньше срока.

В Токио я прибыл поздно вечером, взял такси и с вокзала Уэно помчался к Наоми.

– Наоми-тян, вот и я! На углу ждет машина, едем в Омори.

– Да, едем сейчас же!

Она оставила меня ждать у входной двери и скоро вышла с маленьким узелком в руках. Вечер был душный, знойный. Наоми была в легком светлом кимоно из муслина с бледно-лиловым узором винограда. Волосы ее были перевязаны широкой блестящей бледно-розовой лентой. Этот муслин я подарил ей недавно на праздник Бон, и в мое отсутствие дома ей сшили из него кимоно.

– Наоми-тян, как ты проводила здесь время? – спросил я, когда автомобиль выехал на шоссе.

– Я ходила в кино.

– Значит, особенно не скучала?

– Нет, не скучала… А Дзёдзи-сан вернулся раньше, чем я ожидала, – прибавила она, немного подумав.

– В деревне скучно, оттого и вернулся раньше срока. Что ни говори, а лучше всего в Токио! – сказал я, облегченно переводя дух и с наслаждением глядя на весело мелькавшие за окном такси сверкающие огни столицы.

– Я думаю, – сказала Наоми, – что летом в деревне хорошо!

– Смотря где… На моей родине природа скучная, никаких достопримечательностей нет, целый день жужжат мухи, москиты, жара нестерпимая…

– Ах, неужели?

– Да.

Неожиданно в голосе Наоми прозвучали очаровательные нотки избалованного ребенка:

– Мне хотелось бы поехать на берег моря!

– Хорошо, поедем куда-нибудь, где прохладно. Куда ты хочешь, в Камакуру или в Хаконэ? – спросил я.

– Лучше к морю, чем на горячие источники. Нет, правда, мне так хочется к морю!

Услыхав этот наивный голосок, я узнал прежнюю Наоми. Всего лишь за какие-то десять дней ее тело как будто расцвело, я невольно глядел украдкой на вырисовывавшиеся под муслиновым кимоно округлые линии ее плеч и груди.

– Это кимоно очень идет тебе. Кто тебе его сшил? – спросил я после некоторой паузы.

– Мама.

– А что сказали дома? Понравился мой выбор?

– Да, понравился… Говорят, что ткань хорошая, но рисунок слишком шикарный…

– Это твоя мама так сказала?

– Да… Но они там все ничего не понимают… – Наоми глядела куда-то вдаль. – Все говорят, что я очень изменилась.

– В каком отношении?

– Стала ужасно шикарной…

– Пожалуй, я с ними согласен.

– Неужели? Меня уговаривали – причешись разок по-японски, но я не стала, мне не нравится…

– А откуда у тебя эта лента?

– Эта? Сама купила в магазине Накамисэ. Правда, красивая?

Ветер шевелил ее гладкие, не смазанные маслом волосы. Она подняла голову и показала мне развевавшуюся от ветра розовую ленту.

– Да, блестит красиво. Это гораздо лучше японской прически, – сказал я.

Она засмеялась с довольным видом. По правде сказать, смех ее звучал довольно вызывающе. Но в моих глазах это делало ее еще более очаровательной.