Обо всём

Обо всём

Джулия Тот

© Джулия Тот, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первый день весны

И снова в мире – первый день весны,

но – всё – по-прежнему на свете этом:

не стало счастья больше в нём,

ни каплей меньше – в море лжи

и боли… и трещать капели —

устало надоест из года в год о том,

что есть она, чтобы напомнить о весеннем счастье,

что, может быть, пора – давным давно —

нам что-то изменить, избавившись от страха власти,

в котором мы боимся сделать шаг —

навстречу ли, или – невозвратимо – удаляясь…

послушайте капель – хотя бы раз,

попробуйте на вкус – о чем мечталось —

в дни первые весенние – годами,

и, может быть, – изменится весь этот свет:

быть может, – станет ярче он,

и каплей в море горя – меньше,

быть может, – за капели песнью —

тот мир, в котором горя больше нет?…

Каприз

Я облаком несуществующим растаю,

и, может быть, тогда – заплачешь ты…

Или – напротив – будешь очень счастлив —

избавиться от бремени моей любви?

Но, как бы ни было – я облаком

несуществующим растаю, —

и, посмотрев на мир твой – без меня,

решу: вернуться иль – оставить, —

в счастливом одиночестве тебя…

Чужие миры

Забытый старый двор,

скрипят качели ветром, —

там я оставила своё «давно»,

за скрипом не расслышала ответов:

чужие страны, города и лица, —

зачем нужны мне были так

и так спешила к ним, —

таким раскрашенным цветами —

уж слишком яркими для глаз моих, —

иным…

Зачем с поспешным рвением учила

ненужные напевы,

праздников неведомых календари,

из языка в язык переносила

зачем традиции свои, свои стихи, —

мне не расслышать за качелей скрипом

ответов – их не разобрать, —

моё «давно» – за воем ветра скрыто…

накрыто акварелью нового,

что так стараюсь я

своим теперь считать…

Карнавал

Город маленький на берегу залива

радостно рядится в Карнавал, —

лицемерие за масками пытаясь спрятать,

истеричным и фальшивым счастьем заполняют бар:

слишком громкие монро-блондинки,

в белопошлых платьях-париках,

милые старушки, что в мешки одеты,

и, – султанов – целый караван…

Подивившись вдоволь собственным прекрасам,

да дешевым платьям – парикам, —

затихают в ожидании фальшивых звуков,

что уже в священников разряжены готовятся сыграть, —

в серпантин, да конфетти искуссно столь растрепанном, —

баре, превращенном в карнавальный хлам…

И, – при первой заданной нестройно – ноте, —

гитарой ненастроенной, в ненастоящего священника руках, —

запрыгает счастливое народье:

монро, старушки, что годами нафталинены,

и, – султанов – целый караван…

В сем громком, псевдокарнавальном буйстве

покинет в танцах стойку бара нафталином ароматная толпа,

открыв лицо по-настоящему счастливое,

на коем – широко распахнуты и столь удивлены глаза,

улыбка обладателя чьего – столь искренна,

что лишь подумается – он здесь – в первый раз, —

он верит маскам и веселию поддельному, —

фальшивой музыки звучание оркестрами он слышит,

за маскарадом, что вокруг него, не видит —

ни зависти, ни лжи, ни низостей гримас…

Восторженно смеясь всему, что видит,

совсем ребенок – нет ему и двадцати,

вдруг с места встать решит, —

счастливый жизни бара новичок и – сразу всем ответит —

на все вопросы: и о счастьи, и о жизни, о – любви… —

болезнью неизвестной изуродованным телом

он медленно – за полушагом – шаг,

все так же улыбаясь – серпантину,

танцующим старушкам, что в мешки наряжены, —

рукой помахивая всем – словно друзьям —

пересекает бар, одетый в маскарадный полухлам…

И, глядя на счастливое лицо,

глаза, распахнутые удивлением восторга,

забудете о нафталиновых монро,

старушках и султанов караванах,

и звуки, что ненастоящего священника

гитара ненастроенная выдает —

не будут слишком посторонними казаться —

пусть будет это всё, – дарящее тепло

кому-то, кто в нём столько лет нуждался…

пусть будет, если кто – то счастлив им —

ненастоящим карнавалом, для кого – то —

единственным, и потому – таким родным…

Попугай и нестаринные часы

В клетке сидя, старый попугай ворчал о жизни,

утомляя новые часы «под старину», —

их обманутый фальшивом видом, —

он решил – ровесники ему…

тикания чистого не замечая,

он рассказывал про бытие свое,

а часы «под старину» лишь стрелками стучали,

отнимая по секунде жизнь его.

Словно ровню, попугай часы винил:

не было бы их – он был бы молод,

в клетке не сидел бы,

в дальних странах жил, – путешествуя,

не зная, что есть – холод

одиночества и клетки купол —

вместо белых облаков, да – голубых небес, —

он просил часы остановиться,

думал, что поймут его – и остановят бег,

ставший ненавистным столь по миру,

и – виновный в столькомножестве обид и бед…

Но – часы глухи к мольбам остались —

молодости старость не понять:

все стремительнее стрелками стучали,

приближая будущего страх…

В клетке засыпая, старый попугай ворчал о жизни…

Новые часы «под старину»

лишь жестоко в тихом доме стрелками стучали,

по секунде отнимая жизнь, и с ней – мечту…

Подарок

Юленьке Колесниковой и ее малышу – Никите

Все мечтают в мире этом – о подарках разных:

ценных или – сердцу дорогих, —

кто-то грезит кольцами, каратами тяжелыми,

а иные – об одном всего счастливом дне…

День же выдался и вовсе – не весенний,

мрачный небом, полным грустных облаков,

и, – подарком – просто не хватало цвета,

красок радости, чтобы раскрасить холст..

Но – от серого холста в ста километрах, —

неизвестному кому-то, кто —

по глупости слепой своей грустит, —

маленький – двухлетним возрастом – Никита,

осторожно пальчик в краски обнимая,

маргаритку на открытке радостно творит..

Счастье малыша, что пальцы в разноцветии,

что цветочек – сам нарисовал,

не понять ему, как радостью раскрасил,

осветил он маргариткой на открытке

дом того, кто по – погодному – так глупо,

слепо так: грустил и тосковал…

Маргариткой на открытке, что – подарком —

почтальон доставит не конверт, —

счастье малыша, его цветную радость, —

он в почтовый ящик каждодневно бросит —

то, чего почти – дороже нет..

«А в горах – все еще – снег…»

А в горах – все еще – снег

и напрасно птицы о весне кричали —

нет ее – не в бело-розовом цветущем миндале,

и нет – в ветрах, что птицам подпевали…

И в горах – все еще – холод,

и напрасно одеждой весенней

разукрашивает прохожий

мостовые, зимой ледяные…

В горах – все еще – грусть —

холода и безцветия…

но танцует, – спасая весну, —

солнце глупое – на расцвете:

словно устав от бесчувствия,

или – серого сна,

быть может – жалея прохожего,

и птиц, что поют: «весна»…

Листва

сколь ненавистна белизна листвы бумажной,

безмолвной – словно нечего сказать,

той, на которой нет – ни закорючек слов,

ни знаков восклицаний,

лишь – пустота…

а пустоту всегда легко узнать:

она не плачет в радости иль горе,

и в ревности истошно не кричит, —

лишь в белизне листвы бумажной тонет

и – о мирском досадливо молчит…

Бедность

Нищие душой по миру бродят —

судят всех и – обо всем – так повелось…

Душат – нищие душой – чужие сути, —

их околдовать пытаясь в смысл иной…

но, смеется над коварностью нелепой,

бесноватой чуть – столь старый мир, —

повидал он и – тщеславия убогость,

и – гордыни мельницы, что – в пыль

превращали самого создателя сюжета

жизни, коей и других он поучал,

и – ошибкой – не заметил прочих,

кто – как он – о собственном величии вещал…

Пыль развеется, но также неизменно —

в звезд шуршании и каждом дне —

будет мудрый мир столь грустно удивляться

гордости, присущей пустоте…

Мы

Вот облако, похожее на черепаху,

что удивляется нам всем с высОка своего, —

а то, что выше – апельсином рыжим

готово ослепить любого,

кто надоедливо пытался рассмотреть его…

Вот две лошадки, галопируя по небу,

сольются неожиданно в одно

сердечко, иллюзорное любовью,

растают кружевом, что не связал никто…

Мы облаками часто кружева сплетаем,

из апельсинов, рыжих – лишь мечтой,

пытаясь выжить