Czytaj książkę: «100 легенд Токийского кафе призраков»

«Очаровательное сочетание трогательной манги и пугающих историй. Я с удовольствием посетил Токийское кафе призраков. Джулиану и Тиэ действительно удалось создать нечто особенное».

Крис Риддел

Julian Sedgwick and Chie Kutsuwada

100 TALES FROM THE TOKYO GHOST CAFE

Text copyright © Julian Sedgwick

Illustrations © Chie Kutsuwada

Перевод с английского Ольги Воробьевой

Оформление обложки Татьяны Павловой

Иллюстрации Тиэ Куцувада

© О. В. Воробьева, перевод, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука^®

* * *

Посвящается Изабель, Джо и Уиллу.

Спасибо за вашу любовь и поддержку.

Дж. С.

Посвящается маме, брату, тетушке С., дядюшке С. и нашему коту К. И конечно же, моему папе, который присматривает за мной из иного мира.

Т. К.

Сумерки опускаются на Японию прошлого.

Все собираются, чтобы сыграть в «Хяку моногатари кайданкай» – «Сто рассказов о призраках». Это последний писк моды и в великом Эдо (будущем Токио), и в других городах и селах по всей стране.

Комната, в которой рассаживаются участники, остается темной, а в соседней на стол ставят зеркало и зажигают сотню свечей. Дальше игроки по очереди рассказывают истории о д у́хах и призраках, чтобы выйти за дверь и задуть одну свечу.

А потом украдкой встревоженно глянуть в зеркало.

Чем дольше тянется ночь, тем темнее становится в комнате и тем больше напряжения добавляет каждая новая легенда о загробном мире и каждый рассказ о встрече с монстрами-ёкаями¹.

Представь, что услышишь, играя в Хяку моногатари кайданкай. Какую историю перескажешь (или выдумаешь)? Настоящую, известную или рожденную твоим воображением?

Представь, что случится, когда прозвучит сотая история и погаснет последняя свеча.

Но уже смеркается. Время оумагатоки: день перетекает в ночь и один мир сменяет другой. Если приглядишься к иероглифам, из которых складывается это слово, – 逢魔時, – может, заметишь, что посередине там притаился демон (魔, о́ни).

Присоединяйся к нам: мы отправимся далеко на север Японии, соберем легенды о призраках и других удивительных существах, а потом вплетем в них мангу – получатся «100 легенд Токийского кафе призраков»!

1
Лукавая луна

Добрый вечер. Здравствуйте, приятно познакомиться. Хадзимэмаситэ – и прочие японские вежливости.

Эй, привет! Я с тобой говорю! Найдется минутка?

Да, я говорящая кошка. Не надо нервничать, ничего такого в этом нет.

Самое время представиться как положено: меня зовут Луна, я обычная уличная кошка с окраин города, который раньше звался Эдо, а ныне – Токио. С рождения я ничем не отличалась от других, старалась жить – не тужить, а потом… Потом кое-что изменилось. Я стала невольной свидетельницей истории, наблюдала за ходом времени цепким кошачьим взором. Ничто не остается прежним – таков закон Вселенной. Менялся мой город и мир вокруг, но почему-то не я. А мне, между прочим, уже сто с небольшим лет.

Йоросику онэгай итасимасу.

Вот она я, старушка Луна, сла-а-а-а-а-адко потягиваюсь и умываю мордочку перед ночной прогулкой. Вот я шагаю по границе света и тьмы так, что видно меня только краем глаза.

Ой, что это там?

Ты поворачиваешься – и нет меня, как лучика лунного света, утонувшего в бегущих по небу облаках. Как нет летней молнии, что блеснула, отразившись от экрана телефона, когда ты продираешься под дождем сквозь лабиринты современного Токио.

Но я все еще здесь (с этим уже смирилась) и навсегда останусь, буду бессмысленно гоняться за собственным хвостом. Мой путь – словно нарисованный кистью каллиграфа круг. Если повезет, увидишь, как глубокой ночью я взбегаю по кладбищенской ограде, танцую на задних лапах и как тень моя крадется по земле, а в воздухе кружат лепестки сакуры. Или заметишь, как я несусь в вихре осенних листьев, услышишь, как истошно мяукаю, когда в летнем небе фейерверки рассыпаются искрами. Парой громких хлопков над гладью реки меня не напугать. По крайней мере, теперь.

Чего бояться, если все худшее с тобой уже случилось? Запомни, дорогой мой друг: после того как взберешься на самую вершину горы Страха и посмотришь на простирающуюся внизу долину, все наладится. Правда-правда.

Раз за разом я буду попадаться тебе на глаза: вот во времена, когда ночная тьма была гуще и чернее, а город освещали бумажные фонарики, я лакаю рыбное масло, которым их заправляли. Или вот я с кухонным полотенцем на голове сную туда-сюда, из прошлого в будущее – знамение, что то появляется, то исчезает. Я видела, как разрастался Эдо, самураи навсегда убирали мечи в ножны, а из-за моря прибывали чужаки. Смотрела, как сердце города пронизывали пути метрополитена. Чуяла, как дрожала земля, когда великий сом Онамадзу пытался вырваться на свободу. Наблюдала, как Токио сжигал себя дотла раз, потом другой, а затем проклевывались и устремлялись вверх небоскребы, а реки, которыми я любовалась в юности, скрывались под бетонными шоссе. (Скажи, не во имя ли прогресса?)

А если у тебя вдруг получится сфоткать меня на телефон, увидишь на экране грациозную, может, чуть пухленькую кошку (но для своих лет я в прекрасной форме!). Шубка у нее серебристая, с темными пятнами, будто поверхность Луны, лапы белые, элегантные, а в изумрудных глазах светится решимость.

Чего только люди обо мне не говорят, но ведь у вас всегда и обо всем есть свое мнение.

Ах да, слышал об этом: кошка погибла при бомбежке в 1945-м…

А вот и нет.

Да-да, кошка-призрак! В детстве моя бабушка частенько ее видела. Говорила, та танцевала на задних лапках и крутила перед ней хвостом.

Да я бы никогда! Я считаю, к старшему поколению надо относиться с уважением.

Это просто детские сказки. Не существует ее.

На что поспорим? Вот она я… Думаю, нынче люди слишком зациклены на Интернете и своих проблемах, потому ничего и не замечают. Видят меня самые зоркие: детишки и старики, отчаявшиеся и бездомные. Для них я танцую – пусть улыбнутся!

Видят меня и многочисленные души усопших, которые все еще блуждают по паркам и безлюдным переулкам. И для них я тоже станцую, чтобы развеселить.

А иногда я не прочь сбить спесь с гордецов, возомнивших, что мир лежит у их ног. Ты спросишь: на что же способен призрак какой-то токийской кошки, если у нее нет ни двух хвостов, ни звериной ярости, ни зловещей славы демона-нэкоматы?

Много на что. Сейчас ты узнаешь мою историю, что называется, из первых лап.

* * *

Давным-давно, еще до Великого землетрясения Канто, когда Токио звался Эдо, жил в городе бывший самурай по имени Огава. Имя его значило «ручей» и прекрасно ему подходило. Вот только этот человечишка считал себя не ручейком, а великой полноводной рекой Сумида, не меньше.

Нет, то был даже не человек, а сгусток раздражения и гнева, взращенный на семейных легендах о великих предках-воителях, которому пришлось отказаться от славы самурая и снизойти до перекладывания бумажек под началом богатого торговца. Проще говоря, стать казначеем. Ничего плохого в этом нет, если ты, конечно, не мнишь себя кем-то другим. Огава усердно работал, откладывал деньги и пытался впечатлить окружающих как мог, хвастая посредственными рисунками или новыми кимоно. Так и проходила его жизнь.

Он страшно боялся обнищать, поэтому коридоры его дома были увешаны портретами настоящих знаменитостей призрачного мира: Окику², Белой змеи³, Снежной женщины⁴, но пугали они разве что молодую жену Огавы и двух его детишек. С родными, как и с прислугой, он говорил в приказном тоне, точно воин периода Муромати.

Большинство рисунков в коридоре, что вел к его кабинету, были бездарными копиями, это понял бы любой дурак. Но выделялся среди них один, изображавший Окику, бедняжку-служанку, которую вот-вот жестоко изобьют и бросят в колодец. Неизвестно, откуда тот рисунок взялся, но впечатление он производил неизгладимое: стоило мне пройти мимо, как меня бросало в дрожь от вида девушки с застывшим выражением ужаса на лице, а шерсть моя вставала дыбом и шевелилась, как оледеневшая трава на холодном январском ветру. Брр!

Знаешь эту историю? Молодую красавицу Окику, прислуживавшую не только жестокому хозяину-самодуру, но и его такой же ужасной супруге, наказали за то, что она якобы потеряла драгоценную реликвию господ – одну из голландских расписных тарелок. Есть много предположений о том, кто на самом деле спрятал или разбил ту тарелку, но во всех версиях истории Окику абсолютно несправедливо обвиняют, казнят, а ее тело бросают в колодец.

В следующую ночь оттуда раздается зловещее бульканье: мертвая служанка отчаянно и монотонно раз за разом пересчитывает тарелки, надеясь, что их окажется десять…

Одна, две, три, четыре – Окику доходит до девятой, а десятой нигде нет, и тогда из темных глубин колодца вырывается леденящий душу визг.

Ночь за ночью: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – ви-и-и-и-и-и-и-изг; одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – ви-и-и-и-и-и-и-изг! Агония Окику сводит хозяев дома с ума, и на этом история заканчивается. А на легендарный колодец, если хочешь, можно посмотреть в замке Химэдзи.

Бедняжка Окику.

* * *

Когда я была облезлым котенком, молодая жена Огавы нашла меня в куче мусора у Чайного моста и взяла домой. Я все думаю, может, она почуяла во мне родственную душу? Слабым лучше держаться вместе. Так вот, никто не знает, откуда я взялась, кто были мои родители, водились ли у них еще дети и все такое. Подозреваю, что моих братьев и сестер, бедняжек, утопили. Но я выжила, раздобрела, подросла, и хозяйка назвала меня Цуки – Луной. Именно ее поверхность напоминала ей моя шубка.

– Кто моя красивая Луна? – тихо ворковала хозяйка.

Ее детеныши тоже меня любили и выражали симпатию так, как вы, люди, делаете в этом возрасте: диковато и грубовато гладили да тянули за хвост.

Но вот он, Огава, звал меня вшивой тварью, а когда настроение у него было особенно скверным, пытался пнуть. Ничего у него, дорогой друг, обычно не получалось, потому что я проворна, как молния. По крайней мере, была.

– Эта облезлая тварь тебе дороже собственного мужа, – ворчал на Киоко Огава. – Кто тебя кормит? Кто тебя одевает? Отвечай! Эта чертова кошка ни одной мыши в своей жизни не поймала. Бесполезное создание. Еще и орет эта тварь так, что лучше ее шкуру на сямисэн пустить: на том хоть можно сыграть что-нибудь дельное.

«Тварь? Тварь?! – думала я. – Инструмент из меня сделать?»

После таких тирад госпожа тихо извинялась, а когда Огава отворачивался, украдкой угощала меня рыбными объедками.

– Мы с тобой одной крови, – шептала Киоко, поглаживая меня. – Я за тобой присмотрю. Но ты все-таки постарайся поймать мышку-другую…

* * *

А потом в нашу страну, закрытую от всего мира, будто устрица в ракушке, прибыли Черные корабли⁵. Эти огромные железные суда, извергавшие темный дым, пришли из-за бескрайнего Тихого океана. Когда это случилось, в доме целую неделю стоял гвалт и раздавались истеричные крики о захватчиках да о гибели Японии, а хозяин в компании своих напыщенных друзей обсуждал новости до поздней ночи, спорил, выпивал и строил планы. Оказалось, наша страна слишком долго существовала в изоляции и теперь чужеземцы, звавшие себя а-ме-ри-кан-ца-ми, решили, что либо Япония сама откроет двери для торговли с остальным миром, либо их проломят, как крышку бочки с саке.

Госпожа старалась не высовываться и просила детей держаться от отца подальше, но, когда Огава был дома, его все гневило, а от его крика сотрясались стены. Хозяин твердил о том, чтобы «снова взяться за оружие», «биться до последнего воина», и всяком в этом роде. Я избегала его больше обычного, но мне все равно прилетало, если Огава заставал меня спящей на подушке.

И вот одним сентябрьским вечером небо помрачнело. Его затянули огромные тучи, заслонив собой солнце, и по крыше забарабанил дождь. Пара минут – и бушевавший над нашей частью города шторм уже с воем срывал листья с деревьев, дырявил бумагу, натянутую на дверях-сёдзи, и разбрасывал документы в кабинете моего хозяина. Я в это время крепко спала под низеньким столиком-котацу, а когда ярость стихии вырвала меня из неги, выскользнула из укрытия, машинально уворачиваясь от пинка Огавы. Лапы мои почему-то промокли и замерзли, будто я ступила в лужу, но мне было не до размышлений. Я бросилась в коридор. Часть висевших там свитков сорвала стихия, а те портреты призраков, что остались – рисунки с изуродованной Оивой и прекрасной Снежной женщиной, – зловеще покачивались на ветру, будто настоящие ду́хи, и недобро пялились на меня из сумрака.

Позади раздался гневный вопль хозяина, и я нырнула в ящик с рисом, который кто-то по счастливой случайности оставил открытым. Только тут я заметила, что мои лапы, обычно серебристо-белые, запачкались и теперь поблескивали чернотой свежих чернил. Я чувствовала этот запах. А чернота тем временем расползалась по белоснежным зернам риса, следуя за каждым моим движением.

Внутри меня все похолодело. «Мне крышка, – подумала я. – Рис испорчен, и все из-за меня».

Но это было еще не самое страшное.

Хозяин с ревом схватил меня за шкирку и выдернул из ящика. Лицо Огавы побагровело и исказилось, будто у жуткого демона-о́ни.

– Тупая тварь! – закричал он. – Испортила мою прекрасную Окику! Весь рисунок истоптала!

Внезапно к Огаве подлетела хозяйка и взмолилась, чтобы тот меня отпустил, а я, извиваясь и изворачиваясь, пыталась располосовать ему лицо – конечно же, в целях самообороны. У меня вроде бы получилось, потому что он завизжал и выронил меня.

Я огляделась и заметила, как надо мной что-то сверкнуло. Идиот Огава схватился за кухонный нож! С ножом – и на кошку! Не успела я хоть что-то сделать, как этот самурай-неудачник бросился на меня.

Я машинально сжалась в комок. Время застыло, а потом заднюю лапу полоснул нож, но благодаря моей великолепной реакции обошлось без серьезных ран: все самое важное я защитила и лезвие скользнуло лишь по моей шубке. Да, оно зацепило и ус, но не более того. Я завопила, нет, зашипела, как демоница, хотя порез выглядел намного страшнее, чем был на самом деле.

Тут мне в голову пришла гениальная мысль: скрючусь, высуну язык и притворюсь мертвой. О-о-о-ох, бедняжка Луна сыграла в ящик! Актриса из меня хоть куда. Поверь, я могла бы стать звездой театра кабуки!

– Чудовище! – взвыла хозяйка. – Ты убил ее!

– И что с того? – хмыкнул Огава и потащил меня в дрожащий под ливнем сад, а потом зашагал мимо крохотных сосен и пруда с карпами.

Тогда-то я и поняла, что мой гениальный план вышел мне боком: хозяин направился прямиком к колодцу и швырнул меня в темную бездну, как мешок с мусором.

Под крик Киоко я полетела вниз.

* * *

Знаешь японскую поговорку о том, чего в этой стране боятся больше всего? Дзисин, каминари, кадзи, оядзи – землетрясения, грома, пожара, отца. В мире много вещей, внушающих страх. Можем добавить к четырем из поговорки пятую – падение в колодец. Это, поверь, не слишком приятно. Я летела, а в ушах у меня свистел воздух и звенели крики моей хозяйки.

«На этом и закончится история бедняжки Луны», – подумала я и приготовилась провалиться в холодные глубины. А потом я, наверное, ударилась головой о стенку колодца, потому что все погрузилось во тьму.

В ней не было ни снов, ни видений об аноё, мире мертвых.

Перед моими сверкающими изумрудными глазами не мелькали кадры из жизни.

Вообще ничего не произошло.

* * *

Кто знает, сколько я так пролежала в темноте?

День? Два? Всего пару часов?

Сколько бы времени ни прошло, когда я очнулась, в голове у меня словно потрескивали бенгальские огни, а надо мной витал неяркий сгусток света, похожий на хитодама. Я моргнула раз, другой – сияние будто слилось со мной – и очнулась, лежа на боку в мягкой холодной грязи. Видневшийся сверху кругляшок неба показался мне таким же недосягаемым, как луна.

Ох, выжила! Но как быть дальше? Выкарабкаться я не могла, а холод пронизывал до костей. Из окружавшей меня мглы доносились какие-то странные шорохи. Журчание воды или вроде того? Оказалось, по желобку в колодец и правда втекал крошечный ручеек, хотя совсем не такой глубокий, как я надеялась. (Вообще, как ни старалась, я не могла припомнить, чтобы отсюда черпали воду.) Вода, изгибаясь змейкой под падавшим сверху тусклым светом, исчезала где-то в бархатной темноте.

Я несмело встала на лапы, переминаясь с одной на другую, чтобы убедиться, что все они целы. Рану от ножа саднило. Вроде бы все было в порядке, только голова болела – могло оказаться и хуже. В моем-то положении!

По стенкам не взобраться. Так, может, ручей меня выведет? Ведь вода всегда находит путь, целеустремленно движется в поисках океана. Я прищурилась, всматриваясь в темноту, и опустила лапы в ручей. Распушив усы, я шла на ощупь, чувствовала, как сужается лаз, – и вот я уже ползла на животе, а вода и грязь его холодили. Что, если бы я застряла и все мои усилия оказались напрасны? «Нет, вода куда-то течет, – успокоила себя я. – А если голова пролезла, то и тело протиснется». И удвоила усилия. Вскоре проход стал свободнее, вильнул влево, а впереди замаячил свет.

Минут через пять, дрожащая, но воспрянувшая духом, я высунулась из старой трубы, выходившей на илистый берег реки Канда.

* * *

Солнце садилось. В домах у канала уже зажгли свет, а ветер доносил до меня аромат ужина. И что теперь делать, куда идти? Облегчение сменилось гневом от такого вероломства. Самурай-недотепа кинулся с ножом на кошку? А потом еще швырнул ее трупик в колодец? Ну что за неудачник!

Дорогой друг, жажда мести – чувство уродливое и неприятное, но должна с сожалением признать: в тот момент я позволила ему собой завладеть.

– Эй! Ты там в порядке?

Откуда-то сверху, со склона берега, раздался голос. Стоявший там незнакомец использовал невежливую форму слова «ты» – омаэ.

– Прошу прощения. Это вы ко мне обращаетесь? – ощерилась я.

– Ага, к тебе. Омаэ.

«Только шпаны мне сейчас не хватало», – подумала я. Стараясь держаться с достоинством, я повернулась и увидела, что на меня недобро пялится упитанный черный кот.

Рассматривая его, сильного и сурового, я заметила, что шерсть незнакомца поблескивает голубым, будто по ней пробегают электрические заряды. А хвост его, кажется, чуть раздваивался у кончика. Я задрожала сильнее. То был не просто уличный забияка, а кто-то куда более солидный.

Ох да, хвост у него точно раздваивался.

«Ладно, Луна, – подумала я. – Ты влипла. Глаза тебя не обманывают: это же нэкомата!»

– Прошу прощения за беспокойство. Я, пожалуй, пойду, – заговорила я так вежливо, как могла, – не серчайте…

– Дурочка, – перебил меня он. – Я помочь пытаюсь. Меня зовут Маккуро. Будем знакомы.

– Простите, – поклонилась я. – Я Луна. Не хотела вас тревожить.

– Хватит извиняться.

– Прошу прощения.

Он нахмурился.

– А… – замялась я, оглядываясь в поисках путей отступления, – а вы не могли бы подсказать, какой сегодня день?

– Последний день месяца долгих ночей.

Конец сентября?! Ох, сколько же я пролежала в отключке? Зато стало понятно, почему у меня сводит живот.

Маккуро посмотрел на меня и сказал:

– Тебя переполняет гнев. Надо что-то с этим делать. Вредно держать все в себе.

– Да меня один идиот бросил в колодец, – хлюпнула носом я.

– В колодец?

Он посмотрел на меня, подмигнул, а потом случилось нечто невероятное: шубка Маккуро заискрилась и тот будто растворился в воздухе, как пар из бани, исчезающий в темноте ночи. Я не видела, как мой собеседник подошел ближе, но ощутила его присутствие рядом, а в следующее мгновение услышала его голос в своей голове:

– В колодец? Разберемся. Ты теперь одна из нас.

Я огляделась. На берегу никого не было.

– Из вас?

– Из моей стаи, – рыкнул голос, будто Маккуро стоял очень близко.

А через секунду он сам, с искрящимся голубыми всполохами мехом, материализовался рядом со мной.

* * *

Так я и познакомилась с Маккуро-нэкоматой. В итоге оказалось, что, если быть с демонами вежливой, они не так уж и плохи. Он представил меня своей стае, состоявшей из рыжего Хиноки, полосатой Искорки и тощенькой Ханы-тян. Я поселилась с ними в заброшенной хижине и привыкла и к дружбе с необычными котами вроде Маккуро, и к тому, как по его двум хвостам пробегали языки голубого пламени, когда нэкомата волновался или злился. А еще к тому, что он становился невидимым или, при должном старании, мог превращаться в человека.

Иногда я размышляла, почему выжила после падения в колодец, и вспоминала о неярком огоньке, кружившем надо мной, когда я пришла в себя.

Эх, ну и черт с ним! Я махнула лапой на заботы, а через несколько дней мы с моими новыми друзьями придумали план.

* * *

Представь, что ты старый дурак Огава. Иногда неплохо поставить себя на место другого, верно? Чем старше я становлюсь, тем больше в этом убеждаюсь. Представлять тоже становится легче. В последнее время мне кажется, что я могу проникнуть в мысли любого и посмотреть, что там интересного.

Так вот… Проходит несколько недель, наступает октябрь, и Огава, грозный победитель кошек, стоит на крыльце, выходящем на задний двор. На небе месяц прорезает облака, воздух все еще теплый, а поднявшийся в стране переполох из-за американцев начинает все больше смахивать не на угрозу, а на перспективное сотрудничество. Пахнет деньгами.

Киоко до сих пор дуется из-за дурацкой истории с кошкой. Если честно, Огаве немного жаль, но иногда его глаза застилает черная пелена гнева (подобное с ним творилось и когда он еще был маленьким и боялся рассердить отца), и тогда контролировать себя самурай не может. Огава качает головой: «Ничего не попишешь, это всего лишь кошка».

Вот только пока он лениво смотрит на сад, взгляд его старательно избегает колодца. Вместо этого Огава поднимает взор на парящую в небе луну. А за его спиной во мраке коридора вечерний ветер слегка колышет портреты призраков: белоснежной Юки-онны, отравленной Оивы, женщины-змеи, превращающейся из красавицы в рептилию. Что же до бедняжки-утопленницы Окику, так ее за кругленькую сумму оттер от отпечатков моих лап художник-реставратор. В конце коридора алым огоньком выделяется красная маска тэнгу, и кажется, ее длинный нос и жестокие глаза напряглись, что-то учуяв.

Лунный свет?

По коридору скользит лучик – и исчезает.

Огаву внезапно охватывает странное чувство, будто кто-то смотрит на него сзади, и он резко оборачивается. Никого нет, но по спине все равно пробегает дрожь. «Заработался, – думает Огава. – Простыл, наверное, или…»

Но тут до него долетает сначала едва уловимое, а потом все более и более громкое завывание кошки.

– Ммммммммя-а-а-а-а-а-а-а-ау-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!

Огава вздрагивает, и по его дряблой коже вновь бегут мурашки.

– Мммрррррррря-а-а-а-а-а-ау-у-у-у-у-у-у-у…

Откуда-то из темноты сада доносится еще один протяжный вой. Огава медленно спускается с деревянных мостков, и потусторонние завывания заползают в его волосатые уши, впиваясь в самый мозг. Это что, сон наяву? Огава трясет головой, но напрасно – звук не только оказывается настоящим, но и продолжает нарастать. А еще подтверждается пугающая догадка: вой исходит из колодца. Медленно, но уверенно Огава пересекает сад, приближается к источнику звука, собирается с духом, а потом, схватившись за стенку, резко наклоняется, вглядываясь в глубины.

* * *

Я, шлепавшая в это время по жидкой грязи на дне, увидела лишь силуэт хозяина. Набрав полные легкие воздуха, я заверещала так громко, как только могла, и звук взлетел вверх по шахте колодца. Затем я замолчала: остальное за меня сделает эхо.

Огава выругался, немного помедлил и зашаркал обратно к дому.

Следующая ночь выдалась мертвецки тихой, даже ветер не дул. Огава работал у себя в кабинете. Полагаю, хозяин никому не рассказывал о завываниях из колодца. Знаю, такой бы нашел рациональное объяснение, решил, что это слуховая галлюцинация, приключившаяся из-за забродивших бобов натто, которые он съел на ужин.

И вот опять: может, он почувствовал, что на него смотрят, потому развернулся и увидел, как качаются свитки с портретами в коридоре, словно мимо них быстро пробежало что-то очень большое. Тут Маккуро шепнул мне, и мы с Хиноки начали выть со дна колодца. Огава резко повернулся в сторону сада (об этом мой друг-нэкомата рассказал мне позже), осторожно поднялся с подушки, на которой сидел, и сделал шаг в направлении звука. Сёдзи мой хозяин захлопнул с громким стуком.

Мы с Хиноки не умолкали минут десять, а потом Маккуро, все еще невидимый, опрокинул чернильницу на столе Огавы.

Чернота растекалась по бумагам лужей крови, а мой хозяин наблюдал за этим круглыми, как блюдца (или голландские расписные тарелки!), глазами.

– Быть такого не может, – пробормотал он. – Я просто перетрудился.

* * *

На третью ночь концерт с энтузиазмом исполняли Хиноки, Хана-тян и, конечно же, я. Хор у нас получился такой великолепный (и ужасный!), что Огава внезапно выскочил из дому, выругался и кинул в колодец большой камень. К счастью, Маккуро вовремя нас предупредил и булыжник шлепнулся в вязкую грязь, а мы с рвением, достойным труппы плохих актеров, пытающихся заработать на пропитание, изобразили предсмертную агонию и с хохотом удрали через тайный лаз.

На четвертую ночь импровизировали мы квартетом: Хиноки басил, я и Хана-тян взяли на себя главную партию, а Искорка запрокидывала голову и издавала трели настолько потусторонние и устрашающие, что даже у меня шерсть вставала дыбом. Огава же во время нашего получасового выступления лежал на футоне⁶, спрятав голову под подушку.

– Дрожал, как последний лист на дереве под напором ноябрьского ветра, – позже описал хозяина Маккуро, довольно кивнув.

Так все и продолжалось. Мы пригласили в свой хор других уличных кошек: на пятый день кричали пятеро, на шестой – шестеро. К тому моменту о происходящем узнали и домашние Огавы, и его соседи. На седьмой день небольшая толпа собралась у колодца, из которого вырывались завывания нашего септета. Мы видели очертания голов зевак в просвете над нами, а когда останавливались, чтобы перевести дыхание, слышали голоса.

– Это призраки-бакэнэко, – заявил кто-то.

– Ты что натворил, Огава?! – рыкнул другой голос.

– Он убил кошку! – прорыдала моя хозяйка. – И теперь нас преследуют ду́хи!

– Это как с Окику, – подметил чей-то бас. – Она считала тарелки в колодце. Одним богам известно, что случится, когда у вас наберется десять кошек.

Тут до меня отчетливо донесся голос Огавы:

– Ну не могут же это быть призраки! Давайте мыслить логически.

– А я это и делаю, – возразил собеседник. – Я бы позвал священника. И побыстрее.

* * *

В следующие две ночи мы продолжили концерты.

А Огава… Ну, он, если честно, тронулся.

На девятую ночь пришел священник – монах в тяжелом черном одеянии, по которому почему-то пробегали голубые искры. Он внимательно посмотрел Огаве в глаза, шепнул что-то ему на ухо, и тот с криком бросился в дом, причитая о мести, покаянии и кошке-призраке, что придет по его душу.

На следующее утро хозяина и след простыл.

Одни говорят, что Огава безнадежно помешался. Другие – что отправился в паломничество на север страны: хотел попасть в храм, посвященный бакэнэко, и взять там офуда, чтобы повесить на колодец. Это ему посоветовал «монах».

Хозяйка взяла управление поместьем на себя, а чтобы сводить концы с концами, сдала комнату постояльцу и продала портреты призраков в местный буддистский храм. В это время американцы и другие чужаки открыли Японию миру – легко, будто банку сардин, – и скоро всякие западные штучки стали модными: важные персоны принялись расхаживать в странной одежде и есть мясо, телеграфные провода сшивали небо воедино, а Эдо, который я знала и любила, превратился в Токио.

* * *

Что же случилось со мной? А я, оказывается, тоже поменялась.

Как-то вечером, ровно через сорок девять дней после того, как мы закончили изводить Огаву, Маккуро присел рядом со мной на крыльцо храма у реки и принялся объяснять:

– У некоторых кругов есть начало, но нет конца.

– Не понимаю.

– У твоей жизни есть начало, но не конец: ты теперь другая кошка. Бакэнэко. Привыкай.

– Значит, я умерла?

– Изменилась. – Он похлопал меня по плечу. – А об остальном не думай. Привыкай…

* * *

И я научилась жить по-новому. Наблюдала издалека, как в доме, который когда-то был и моим, подрастают детишки. Видела, как через какое-то время хозяйка вышла замуж за добродушного постояльца. Даже слышала, будто Огава кормит бездомных кошек в особом храме на севере. В последнее я не поверила, но вы, люди, и правда иногда умеете удивить.

Время от времени я делаю что-нибудь полезное, но обычно просто стараюсь жить в свое удовольствие, где бы ни находилась. А забредала я много куда, даже в Синдзюку – лабиринт из небольших баров и ресторанчиков, в котором расположились «Кафе призраков» и его владелица, моя хорошая знакомая. Утомившись от войны, она переехала сюда, и теперь я пою для хозяйки заведения, если та хочет вытянуть шею и повертеть ей в танце. Я – глаза и уши моей подруги, когда у нее нет времени выйти из бара.

Сейчас, например, она попросила меня последить за этой парочкой. А вот и они, наконец-то дошли! Ну и копуши! Не слишком-то они похожи на путешественников… Любопытный иностранец и кролик-всезнайка. А с ними мальчишка, который вчера свалился на крышу храма, – Акира. Не знаю, как он там оказался, но паренек бормотал про то, что куда-то спешит, а больше ничего и не помнил.

Хозяйка кафе попросила меня проследить, чтобы те двое проводили Акиру домой. Очень уж она любит человеческих детишек. Я, если честно, давненько не покидала город. Самое время отправиться на север, погулять по деревням, подышать свежим воздухом и…

Ну, увидишь.

Йоросику онэгай симасу. Будьте ко мне добры, и я отвечу тем же.