Czytaj książkę: «Когда женщины правили Пятой авеню. Гламур и власть на заре американской моды»

Моим родителям

Женщины покупают и женщины продают. Женщины за прилавком и женщины перед прилавком. Женщины на каждом этаже, в каждом зале, у каждой стойки с товаром… В подвальном помещении, где идет распродажа летних платьев, – женщины. Наверху, под самой крышей, в кабинетах, где сверяются счета, заполняются конторские книги и ведется сложнейшая бухгалтерия, – женщины. Все ярусы между подвалом и чердаком заполнены женщинами… В этой суетливо текущей сплошной женской массе отдельные мужчины – покупатели, клерки, управляющие отделами – выглядят неуместными, заплутавшими чужаками.

Рэта Чайлд Дорр¹, 1910 г.

Julie Satow

WHEN WOMEN RAN FIFTH AVENUE

Glamour and Power at the Dawn of American Fashion

This edition is published by arrangement with Waxman Literary Agency and The Van Lear Agency LLC

© Julie Satow, 2024

© Григорьев Г. Л., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская группа «Азбука-Аттикус», 2025

КоЛибри^®

Пролог

В тот день столбик термометра упал ниже нулевой отметки, Гудзон подернулся льдом. Шофер открыл дверцу машины перед ее хозяйкой Гортенс Одлам, и та вышла на тротуар Пятой авеню. Придерживая фетровую шляпку, чтобы та не слетела с уложенных в высокую прическу каштановых волос, она устремила взгляд на филигранный бронзово-хрустальный декор высокого – до второго этажа – входа в нависший над нею небоскреб с рельефными буквами BONWIT TELLER на известняковом фасаде. Утренний поток пригнувшихся на морозном ветру людей состоял из мужчин с портфелями, плетущихся к своим стеклянным офисам, и женщин в поношенных шерстяных пальто, которых ждал очередной день стенографирования и подачи кофе боссам. Это был пик Великой депрессии – но даже безработные здесь имели целеустремленный вид, они стояли там и тут, прижавшись к стенам высоких домов, чтобы хоть как-то защититься от стужи, и протягивая голые ладони в надежде на рождественские подаяния.

Гортенс запахнула пальто поплотнее и робко прошла через вращающиеся двери. Ее окутал теплый воздух, а вьюга вместе с уличной суетой тут же остались позади, уступив место атмосфере приглушенного великолепия. Озираясь по сторонам, она разглядывала главный зал универмага – лабиринты прозрачных прилавков и зеркальных колонн, где редкие утренние покупательницы прохаживались по рядам между стойками – цокот их высоких каблучков по мрамору эхом разносился в обширном пространстве. Заметив в дальнем конце лифты, Гортенс направилась к ним и, нервно сжимая сумочку, назвала лифтеру одиннадцатый этаж. Наверху оказался вестибюль, а за ним – офисы менеджеров «Бонвит Теллер». Секретарша указала ей на ближайшее кресло. Вскоре одна из массивных деревянных дверей приоткрылась, оттуда высунулась голова с копной седых волос, и пожилой джентльмен в аккуратной тройке жестом пригласил ее в кабинет, где она с легкой вежливой улыбкой присела к его внушительному президентскому столу.

Семидесятилетний коммерсант Пол Бонвит перебрался сюда из Германии еще в юности и, открыв магазин сорок лет назад, немало времени посвятил обхаживанию зажиточных домохозяек своими старосветскими манерами и иностранным акцентом. Но при встрече с Гортенс, стоило ему прибегнуть к привычной тактике участливых вопросов – как добрались? как дети? – свойственная ему непринужденность как-то сразу стала вянуть, и атмосфера в кабинете сделалась неловкой, даже напряженной.

«Бонвит Теллер» традиционно считался одним из самых эксклюзивных универмагов Нью-Йорка. Но три года назад началась Великая депрессия, убившая спрос на все его норковые шубки и хрустали Баккара. Оказавшись в паре шагов от банкротства, Бонвит был вынужден продать свое предприятие. Новым владельцем стал Флойд Одлам, магнат с Уолл-стрит и один из богатейших людей Америки. Бонвиту удавалось держать Одлама подальше от дел, оставаясь при этом президентом универмага, хозяином роскошного, устланного коврами кабинета. А тут вдруг на́ тебе, на пороге – супруга Флойда, сорокаоднолетняя мать двоих его детей, и ее внезапное появление привело Бонвита в замешательство. Гортенс была заядлой покупательницей, но сама никогда не работала – нигде вообще, а уж тем более – в магазинах.

– Там дальше по коридору есть кабинетик, миссис Одлам, который, надеюсь, вы сочтете уютным, – выдавил в итоге Бонвит. – И, разумеется, моя секретарша – всегда к вашим услугам².

Гортенс покраснела. Она не испытывала ни малейшего желания оставаться здесь дольше необходимого. Но муж попросил ее как следует пройтись по универмагу и поделиться потом впечатлениями. Она не знала даже, с чего начать, но была готова почти на все, лишь бы угодить Флойду.

– Да что мне там делать, в этом кабинете? – раздраженно ответила она. – Понятия не имею, как себя там вести и уж тем более – как общаться с вашей секретаршей³.

Когда Бонвит, учтиво подхватив Гортенс под руку, вел ее к выходу из кабинета, он и представить себе не мог, что за этим, казалось бы, абсолютно девственным незнанием жизни корпоративного мира кроется огромный дар делового чутья. Что уже на будущий год их роли переменятся, и именно она займет место за президентским столом, будет давать распоряжения секретарше, став главой универмага, чьи продажи превышали 200 млн долларов в сегодняшних ценах⁴. Гортенс никогда даже не помышляла о подобной карьере – это полностью противоречило ее взглядам на роль женщины и заставило лицом к лицу встретиться с непростыми истинами. Это стало началом пути, который заложит фундамент эволюции одного из самых роскошных магазинов и преобразит весь мир американской моды.

* * *

В начале ХХ века универмаги были царством шика и разнообразия. За один визит вы могли распланировать свадебную церемонию (или похороны), узнать даты экзаменов для поступления на госслужбу, отправить телеграмму со стойки «Вестерн Юнион», а потом, оставив ребенка на попечение здешних временных яслей, спокойно перекусить тут же в кафе и навестить парикмахера, к которому записались накануне, оформить экспресс-доставку на дом горностаевого палантина, купить замороженные стейки и заказать пару редких зеленых попугайчиков с Сейшел. В некоторых магазинах были мини-зверинцы или пруды с рыбками и лодочками, а в других – даже медицинские отделения экстренной помощи с квалифицированными сестрами. Универмаг в Оклахома-Сити, например, прославился тем, что провел «неделю малышей», где потенциальным приемным родителям предлагались девять младенцев-сирот – и шестеро из них обрели новые семьи. В витринах можно было порой увидеть работы Джорджии О’Кифф или Сальвадора Дали, затейливые рождественские паровозики и башни из расписных пасхальных яиц.

Почти любой человек воспринимал универмаги как настоящую страну чудес, где ты получаешь доступ к практически безграничному ассортименту товаров и услуг, но женщины видели в них нечто гораздо большее. Ведь с самого своего появления эти магазины были именно женской вселенной, где им принадлежала власть, недостижимая в любом ином месте. Здесь покупательницы владычествовали над продавцами и клерками, чья работа и состояла в том, чтобы их ублажать. Здесь – причем в те времена, когда появление женщины на публике без сопровождающего считалось грубой и даже опасной выходкой, – дамы могли, не опасаясь осуждения, гулять между прилавков, собираться в компании на свой вкус, разглядывать витрины, совершать покупки. Но и здесь же, в универмагах, женщины имели возможность зарабатывать себе на жизнь, – даже более того – получить образование и пройти переподготовку, чтобы превратить работу в длительную карьеру.

Парижский «Бон Марше», основанный в 1838 году, сегодня считается старейшим универмагом в мире. Воображение поражали не только огромные витрины с разодетыми по последней моде манекенами, но и сам тот факт, что двери были открыты для любой посетительницы, даже если та не собиралась ничего покупать, а просто зашла, чтобы с наслаждением провести рукой по выложенным в ряд шелковым шалям, примерить к себе легкие зонтики всех цветов радуги, вдохнуть аромат, царящий над прилавками с парфюмерией.

В Штатах первое подобное заведение открылось в 1846 году. «Мраморный дворец» на манхэттенской Чеймберс-стрит сразу поразил современников – величественный четырехэтажный универмаг с разного рода новинками вроде «дамской гостиной», где клиентки имели возможность прихорашиваться у привезенных из Парижа зеркал в полный рост. В 1862 году появилась новая нью-йоркская – еще грандиознее по размерам и шикарнее – «мекка шоппинга» под названием «Чугунный дворец». Его создал основатель и владелец «Мраморного дворца», ирландский эмигрант Александр Терни Стюарт, который вскоре вошел в тройку богатейших американцев, уступив лишь Уильяму Астору и Корнилиусу Вандербильту.

Стоявший на Бродвее между Девятой и Десятой улицами «Чугунный дворец» с его литыми из металла фасадами стал крупнейшим на тот момент универмагом в мире с длинным списком весьма зажиточных клиентов, включая Мэри Тодд Линкольн, чья страсть к пополнению гардероба была столь безудержной, что как-то раз она за одно лишь лето накупила в кредит товаров на полмиллиона долларов в сегодняшних ценах, а ее супругу, президенту Аврааму Линкольну, такая сумма оказалась не по карману⁵.

«Чугунный дворец» Стюарта стал ядром, вокруг которого – от улицы Астор-плейс до парка Мэдисон-сквер – вырос целый торговый район Лейдиз-Майл, «Дамская миля». Это название произошло от новой национальной забавы – разглядывания витрин дорогих магазинов, – в которую с энтузиазмом окунулись представительницы среднего и высшего класса, в основном белого. Те универмаги и впрямь были настоящим пиршеством для взора: ассортимент обновлялся регулярно, а внушающие мысль о престиже и максимально эффектно представленные образцы последней моды притягивали глаз и содержимое бумажников. На первом этаже – парадные лестницы, витражные окна и головокружительной высоты застекленные потолки, сквозь которые струится солнечный свет, длинные прилавки с вращающимися стульями, где тут же можно примерить кожаные перчатки или попробовать косметику. Кондитерские с огромным выбором сладостей, галантерейные отделы с лентами и кружевами. В подвальных помещениях кухарки и фабричные работницы выстраивались в очереди за уцененными товарами – одеждой прошлого сезона и посудой, – а на верхних этажах зажиточные дамы в приталенных пальто разглядывали шелковое постельное белье и фарфор.

Когда в 1896 году открывался универмаг «Сигел-Купер», на эту помпезную церемонию пришли 150 с лишним тысяч женщин, чтобы поглазеть на сотни выставленных там роялей, на самую крупную в мире фотогалерею, на отдел зоотоваров, где кроме привычных кошек и собак продавались обезьянки или даже детеныши львов и пантер.

Это были в высшей степени изысканные, фантастические заведения. Скажем, в «Мейсиз» на Геральд-сквер без малого 90 тыс. квадратных метров торговой площади посвящались коврам, а для посетителей были установлены 33 гидравлических лифта, четыре эскалатора и главная диковина – аналог пневмопочты, – сеть прикрепленных к потолкам труб, через которую перемещались как деньги за покупку, так и сами покупки.

Нью-Йорк, разумеется, не обладал монопольным статусом «столицы крупных универмагов». Так, в чикагском районе Луп располагался целый ряд шикарных магазинов, среди которых особенно выделялись «Маршалл Филдз» (76 лифтов, 31 миля коврового покрытия) или «Тиффани», чей купол был составлен из 1 млн 600 тыс. стеклянных фрагментов. Именно его основателю принадлежат знаменитые слоганы – «дайте женщине то, чего она хочет», и «клиент всегда прав», а любой товар здесь можно было в любое время вернуть без объяснения причин за полную его стоимость. В Сан-Франциско на Маркет-стрит и Юнион-сквер – «Уайт Хаус», «Эмпориум» и «Ай Магнин», в Бостоне – «Джордан Марш» и «Филинз». Рубеж XIX–ХХ веков ознаменовался ростом числа подобных универмагов. В Филадельфии появились «Уанамэйкерз» и «Стробридж энд Клотье», в Питтсбурге – «Кауффманз» и «Хорнз», в Атланте – «Ричс», а в Сент-Луисе – «Феймес-Барр».

Но если снять со всех этих фасадов глянцевую шелуху, то мы – в отличие от толпы покупательниц тех времен – увидим целую армию работниц: расторопные продавщицы мечутся между кладовками в надежде удовлетворить запросы нетерпеливых клиенток, а упаковщицы с потрясающим проворством укладывают свитера в коробки и обвязывают их ленточками. В те времена количество работающих женщин неуклонно росло, и универмаги стали своего рода трамплинами, с помощью которых вы при наличии амбиций могли, достигнув достаточной квалификации, получить возможность карьерного роста. Жизнь здесь била ключом – в лабиринтах офисов на верхних этажах десятки бухгалтерш рыскали между рядами шкафов с документами и перерывали горы бумаг, а копирайтеры обоих полов корпели над новыми рекламными текстами для воскресной газеты, в то время как зажиточные клиентки за своими письменными столами продумывали очередной визит на показ парижской моды.

Продавщиц и бухгалтерш становилось все больше, но среди менеджеров среднего звена женщин были считаные единицы, не говоря о более высоких должностях. Первая женщина на посту президента крупного универмага появилась много позднее – уже во времена Великой депрессии. Это была Гортенс Одлам, домохозяйка из фешенебельного пригорода, жена и мать. Несмотря на отсутствие опыта, на то, что прежде ей вообще не доводилось где-либо работать, она встала к штурвалу идущего ко дну заведения на Пятой авеню, универмага «Бонвит Теллер», и превратила его в прибыльного лидера отрасли в тот момент, когда многие конкуренты готовились к банкротству. При этом у Гортенс никогда и в мыслях не было посвящать себя карьере и к своему статусу «бизнесвумен» она неизменно испытывала двойственные чувства. Позднее она отказалась от своего поста, заявив, что сожалеет о годах, потраченных на «Бонвит Теллер», поскольку это привело к массе проблем в личной жизни.

А тем временем в универмаге «Лорд энд Тейлор» свой путь вверх по служебной лестнице начинала Дороти Шейвер, целеустремленная женщина с решимостью во взгляде. Нацеленная на карьерный рост Дороти сторонилась любовных отношений, полностью отдавшись своим амбициям, а ее гениальные способности в сфере продаж и маркетинга сыграли одну из ключевых ролей во взлете американской модной индустрии. В 1945 году Дороти получила назначение на пост президента «Лорд энд Тейлор» и стала одним из самых высокооплачиваемых топ-менеджеров – женщин в истории США, а журнал «Лайф» назвал ее американской «бизнес-леди № 1». В последующие годы высокое положение позволило ей влиять на политику и текущие события в стране – она посещала Советский Союз еще при Сталине, обсуждала вопросы свободы мысли с Эдвардом Марроу⁶, общалась с самыми разными выдающимися людьми – от Альберта Эйнштейна до Агнес де Милль⁷.

И наконец – как раз когда срок карьеры Дороти в «Лорд энд Тейлор» близился к концу – во главе универмага «Генри Бендель» встала яркая и артистичная 32-летняя Джеральдина Штутц, возглавлявшая до этого отдел моды в журнале «Гламур». Она руководила самым шикарным магазином Нью-Йорка в эпоху «бушующих 60-х» и дискомании 70-х – продвигала самых передовых модельеров, делала постоянными клиентами знаменитостей вроде Джеки О⁸ и Мика Джаггера. В 80-е Джеральдина приобрела долю в «Бенделе», став первой в истории женщиной – владелицей одного из крупнейших универмагов Нью-Йорка. Но вскоре Америку охватит повальное увлечение торгово-развлекательными центрами и розничными сетями, и Джеральдина потеряет все, что создала. Одно-единственное фатальное решение погубит «Генри Бендель». Более того, оно станет предвестником краха всей индустрии.

Сами по себе универмаги с давних пор остаются темой второго плана, в то время как главными героями выступают их основатели, легендарные бизнесмены – Мейси, Филин или Блумингдейл. Но эти заведения по своей природе всегда были истинно женскими. Вошедшая в модный магазин женщина чувствовала себя свободной от многих из навязанных обществом ограничений. Истории Гортенс, Дороти и Джеральдины, их жизнь, их карьера незаслуженно обойдены вниманием. И хотя все это происходило за десятилетия до моего рождения, их опыт остается актуальным, а проблемы, которые им приходилось решать, и сейчас выглядят насущными, ведь предубеждения тех лет вместе с укоренившимся в обществе сексизмом живы по сей день.

Эти личности были сильными, непростыми, пусть с очень разными, но в чем-то похожими судьбами – пионер своей эпохи, каждая из них внесла вклад в формирование мира американской моды, и вместе они проложили путь сегодняшним женщинам.

Часть 1

Я – не бизнесвумен. Я всегда мечтала об одной-единственной карьере – заниматься домом⁹.

Гортенс Одлам

Глава 1
Гортенс идет в магазин

Первое купленное в Нью-Йорке платье осталось в памяти Гортенс навеки. Ничего уродливее она никогда прежде не надевала – черный шифон за десять долларов в подвальном отделе распродаж какого-то универмага, который и близко не стоял к «Бонвит Теллер» и остальной роскоши Пятой авеню. «Совершенно жуткое. Мне было всего двадцать пять, а в нем я выглядела на все пятьдесят», – вспоминала она¹⁰. На тот момент – 1916 год – и месяца не прошло, как Гортенс с мужем и их новорожденным сыном Стенли перебрались в Нью-Йорк, в битком набитую жильцами бруклинскую квартиру, в комнату с виниловой мебелью и соседом, чье присутствие снижало арендную плату. Флойд служил мелким клерком в респектабельной адвокатской фирме на Манхэттене. Зарплату он получал скромную, но зато имел шансы на карьерный рост, что немаловажно для молодой супружеской пары с амбициями.

Флойд работал днями напролет, а новоиспеченная мать посвящала все свое время младенцу и домашнему хозяйству, пытаясь уложиться в мизерный бюджет. «Я экономила абсолютно на всем», – рассказывала Гортенс, для которой практика считать каждый цент была не в новинку – ведь в юности ей приходилось выклянчивать у родителей средства даже на предметы первой необходимости. Чтобы поднять детей, ее мать пускала постояльцев, а еще у семьи имелись свои куры и хилый сад на клочке выжженной солнцем земли.

В Нью-Йорке от Гортенс не требовалось ничего выращивать, но она экономила средства другими способами: покупала фарш вместо мяса для стейков, а домашние платья шила сама из оставшихся в лавках обрезков ткани. Латала рубашки Флойда, пока тот «не отказывался их носить – даже после уговоров “это в самый последний раз”», а потом все это шло на одежку для Стенли¹¹.

Гортенс свыклась с ролью создателя домашнего уюта. «Мне нравилось нянчиться с малышом, заниматься бытом. Я получала громадное удовлетворение, зная, что муж усердно трудится, а я тоже помогаю ему своим собственным усердием», – напишет она позднее в автобиографии. И добавит: «Мытье посуды и полов становилось достойным занятием, обретало смысл»¹².

Но не прошло и нескольких месяцев жизни в Нью-Йорке, как вся эта идиллия дала трещину – когда коллега Флойда пригласил чету на ужин в День благодарения. В Бруклине Гортенс мало с кем общалась, а родни у нее там и вовсе не было, и появиться перед посторонними в своем простецком, домашнем гардеробе – это было немыслимо. «Мы не можем пойти», – заявила она Флойду. Да и со Стенли сидеть некому, но дело даже не в этом: «Мне нечего надеть», – расплакалась она. Флойд попытался отклонить приглашение, сославшись на отсутствие бебиситтера, однако сослуживец не принял его оправданий, сказав, что будет рад видеть их вместе со Стенли. Чтобы избежать позора, Гортенс ничего не оставалось, кроме как выкроить из скудного семейного бюджета средства на покупку нового платья.

На следующее утро, убаюкав Стенли, она выбежала из дома и ринулась к метро. «Я поехала в один манхэттенский универмаг, которой мне рекомендовали – мол, там есть приличные и недорогие платья»¹³. Оказавшись в магазине, Гортенс впала в уныние при виде хаотической массы корзин и стоек, переполненных уцененными товарами всевозможных фасонов и размеров. Практически все платья были неприглядного кроя, сшитые из низкосортной ткани, сплошь усеянные ленточками, пуговичками, бисеринками. По задумке элегантно, а на деле лишь подчеркивает дешевизну.

В спешке – ведь надо вернуться, пока Стенли не проснулся, – Гортенс обратилась за советом к продавщице. Когда та узнала, что бюджет на покупку – десять долларов, ее взгляд поскучнел и устремился вдаль, она вяло махнула в сторону отдела дешевых платьев. Гортенс ринулась туда, сняла впопыхах несколько не таких уродливых нарядов и уединилась в примерочной. Там она совсем пала духом – каждое следующее платье смотрелось хуже предыдущего, а секунды между тем тикали. Наконец она выбрала наименее противное – из простого черного шифона – в надежде, что, когда она спокойно наденет его у себя в спальне, оно станет выглядеть лучше. «Я прекрасно понимала – оно мне совсем не идет, я едва не рыдала, но ведь нужно было что-то делать».

Добравшись на метро до Бруклина, Гортенс сунула Стенли рожок с молоком и облачилась в новое платье у зеркала в спальне. К ее ужасу, «оно смотрелось так же, как в магазине, даже хуже»¹⁴. Гортенс тогда в полной мере испытала, каково это быть молодой матерью, у которой нет ни времени, ни денег, столкнуться с презрением продавщицы и с дефицитом качественной, но недорогой одежды, – и тот опыт стал судьбоносным. Именно он определит основы ее политики годы спустя, когда Гортенс уютно устроится в президентском кабинете «Бонвит Теллера».

* * *

Гортенс выросла вдали от мира универмагов и Пятой авеню. Ее детство прошло в Юте, штате первопроходцев, где средства к существованию добывались с трудом и жители следовали заветам Церкви Иисуса Христа Святых последних дней. Жизнь на широкую ногу, городская суматоха, потребление напоказ, экстравагантность «Дамской мили» – все это даже близко ее не касалось. Предки Гортенс принадлежали к первым англичанам и шотландцам, которые, вдохновленные идеями Бригама Янга¹⁵, пересекли в середине XIX века океан, дабы обрести в здешней пустыне землю обетованную, присоединившись к мормонам. Они оказались среди первых белых поселенцев в Сент-Джордже, залитом солнцем и покрытом пылью месте посреди пустыни Мохаве, в долине на стыке плато Колорадо и нагорья Большой Бассейн. Там ее дед с бабушкой поставили навесы, вырыли колодцы для полива, а сами спали в открытых повозках. Родители Гортенс относились к первому поколению родившихся в Сент-Джордже белых колонистов. Ее отец Гектор отличался внушительной внешностью – рост 186 см, темные вьющиеся волосы и густой низкий голос, – а мать, Элла, была миниатюрной женщиной с серьезным взглядом и тонкими чертами лица. Семья, где росло шестеро детей, жила в построенном своими руками глинобитном домике, который каждую весну после дождей приходилось ремонтировать.

Гектору никак не удавалось толком устроиться в жизни, он работал то в кузнице, то на лесоповале, то на фермах, а то и вовсе уезжал искать золото в Неваде или наниматься на стройки в Лос-Анджелесе. В 1910-е годы дорог вокруг Сент-Джорджа становилось все больше, люди все чаще заезжали сюда на машинах. Туристы любили там бывать – угрожающие вот-вот рухнуть вниз огромные валуны на вершинах скалистых гор, лабиринты глубоких песчаниковых каньонов, заросли особых местных маргариток, целые чащи тополей – то, что позднее станет частью национального парка Зайон. Пока Гектор отсутствовал, Элла пыталась добыть средства, чтобы прокормить детей, – сдавала комнаты туристам. Гортенс было 19 лет, когда Гектор связался с бутлегерами, снабжавшими виски индейцев в местной резервации. Его арестовали и выпустили под залог в 600 долларов (около 19 тыс. в сегодняшних ценах). Спустя год дело закрыли за недостатком улик, но Элла все равно была уже сыта по горло такой жизнью. Она подала на развод и нашла себе другого мужа. Гектор же (которому позднее ампутировали ногу, поскольку он пренебрег советами врача и покинул больницу раньше, чем следовало) полностью утратил связь со своими отпрысками.

Гортенс была средней из шести детей в семье¹⁶. Вспоминая сестер, она называла их красавицами, а себя считала неказистой – «непослушная рыжая грива, с которой не справлялись никакие щетки и расчески, ехидная веснушчатая мордашка»¹⁷, но при этом она всячески следила за своей внешностью и выглядела исключительно аккуратно, сама кроила себе платья и одевалась всегда модно – во всяком случае для захолустного Сент-Джорджа. Немного повзрослев, Гортенс стала придерживаться строгой диеты, начала курить, дабы умерить аппетит, подхватывала все свежие поветрия из раздела «секреты красоты» – вроде того, что если регулярно шлепать себя по бедрам, это, мол, снизит риск развития целлюлита. Все шестеро братьев и сестер жили дружно, хотя и конкурировали за внимание работавшей не покладая рук матери. Они изобретали игры, мастерили кукол из дерева и клочков ткани, украшали стены композициями из пряжи и даже из своих волос, вплетенных в причудливые цветочные венки. Ставили спектакли, показывая их в амбаре за домом. Заворачиваясь в отжившие свой век тюлевые занавески, Гортенс чаще всего исполняла роль Безумной Мод и изображала драматическую смерть своей героини, валясь на софу из мешков с зерном.

Гортенс была своенравным, норовистым, «проблемным», по ее собственным словам, ребенком. «Я всегда относилась ко всему серьезно, никогда ничего не делала кое-как, – рассказывала она. – Ничто не могло удовлетворить мое любопытство, мою тягу к новому опыту, к открытию новых миров»¹⁸. Поссорившись с кем-нибудь из братьев или сестер или испытывая приступы жалости к себе, Гортенс уединялась на чердаке, где под самой крышей соорудила собственное убежище: занавески – из клочков ненужной ткани, диван – из потрепанных ковровых дорожек, стол – из старых деревянных ящиков. Она могла сидеть там часами – читать, играть с куклами, предаваться мечтам, воображать, какой будет месть злейшему на сегодня врагу, продумывать планы побега из этой глуши. Ее вдохновляли истории, которые она слышала от дедушки с бабушкой, – о том, как они пересекли океан, проехали тысячи миль по диким, опасным пустошам, дабы обустроить на новой земле свою версию рая. «Жизнь у них была – не фунт изюма», – вспоминала Гортенс. «Хоть мы были детьми, но все равно те истории» про быт пионеров «оказались нам очень близки, воспринимались как часть нашего теперешнего существования»¹⁹. Она унаследовала от предков их бесстрашие и страстность – только в ее случае все устремления были направлены на бегство из Сент-Джорджа – навстречу жизни в большом городе.

Окончив школу в Сент-Джордже, Гортенс перебралась в Солт-Лейк-Сити, поселилась там у старшей сестры Зеллы и поступила в Университет Бригама Янга. Но у нее не было чувства обретенного пути – «просто шагала на месте»²⁰. В 21 год, в декабре 1912-го, Гортенс влюбилась во Флойда Эдварда Мэнджиза и решила: вот оно то, что она искала. Ее избранник продавал автомобили в Лос-Анджелесе. Парень на год старше Гортенс – белокурые, уже начавшие редеть волосы, голубоглазый, но самое главное: он жил не в Юте. В сочельник пара обвенчалась в мормонском храме Сент-Джорджа, и местная газета отметила, что невеста – «известная у нас юная дама, чьи многочисленные друзья желают ей счастья»²¹. Месяц спустя миссис Гортенс Мэнджиз покинула дом, где прошло ее детство, и переехала в Лос-Анджелес.

Информация о дальнейших событиях скудна, но мы знаем, что в какой-то момент брак с Флойдом начал распадаться. В 1915 году 24-летняя Гортенс вновь стала незамужней женщиной с недосданными экзаменами в университете и неясной дальнейшей жизненной траекторией. И так сложилось, что однажды в гостях, куда пригласили их с Зеллой, она познакомилась с молодым юристом Флойдом Одламом. Он был полной противоположностью первому Флойду – Мэнджизу: – видный красавец, подтянутый, атлетически сложенный, рыжеволосый и при этом амбициозен и умен. Он родился в Юнион-Сити, Мичиган, и был младшим из пяти детей проповедника-методиста. До поступления в Университет Колорадо он чем только не занимался – от пакетирования древесины на лесозаготовке по десять часов в день до состязаний по бегу на полмили со страусом по имени Том в парке аттракционов города Гранд-Рапидс. Во время учебы он все три года подрабатывал – официантом в кафе и подручным в университетской библиотеке. Затем поступил в юридическую школу, где на квалификационных экзаменах получил высший в тот год балл. После этого Флойд занял небольшую должность в одном из коммунальных предприятий Юты.

Флойд относился к своей работе по-ковбойски: он редко открывал рот, но в каждой его краткой фразе присутствовал элегантный юмор. Гортенс была им очарована. Она нашла в нем родственную душу – неутомимого борца-одиночку, который – подобно ей самой – стремился обрести большее, чем мог предложить ему мир, где он родился. Их объединяло не только желание расти над собой, но и готовность приложить все силы к достижению цели, и именно это свяжет их на долгие годы – когда они позднее переберутся на Восточное побережье и станут семьей. При месячной зарплате в 50 долларов (около 1400 в сегодняшних ценах) Флойда волновало, сможет ли он обеспечить нормальную жизнь для Гортенс. Но ей самой было на это наплевать, она пребывала в полной уверенности, что Флойд создан для успеха и что его доход не сегодня завтра вырастет. «Я ни в коем случае не желала отвергать или отдалять перспективу той жизни, о которой столь страстно мечтала»²², – писала Гортенс. В общем, 1 апреля 1915 года, в День дурака, она вышла замуж во второй раз.

Новобрачные переехали в двухкомнатную квартиру неподалеку от дома Зеллы. Гортенс забеременела едва не сразу. Стенли родился через десять месяцев после венчания. А еще три месяца спустя Флойд однажды вечером прибежал домой возбужденный, чуть не в истерике, размахивая бумагой в руке. «Тенни!» (так Гортенс называли близкие). «Тенни, мы уезжаем! Мы едем в Нью-Йорк!»²³ Предложенная Флойду должность тоже была не из крупных, но зато – знаменитая юридическая фирма на Манхэттене. До Нью-Йорка – две тысячи с лишним миль, а Гортенс – с младенцем на руках, да и в такой дали от дома ей отродясь бывать не приходилось. Но, невзирая на все тревоги, в душе она ощущала радостный подъем. Через пару недель Гортенс уже сидела – прижав к груди Стенли – в битком набитом, пропахшем по́том вагоне поезда, что нес ее к Гранд-Сентрал, центральному вокзалу Нью-Йорка.