Czytaj książkę: «Дом Судьбы»

Моему сыну,

которому я читала эту историю,

прежде чем мы оба ее поняли

Плен будет продолжителен: стройте домыи живите в них; разводите сады и ешьте плоды их.

Иеремия 29:28, как отметила Марин Брандт в Библии семьи Брандт

Всякая женщина – хозяйка собственной судьбы.

Девиз, который миниатюристка придумала для Неллы Брандт осенью 1686‐го

Jessie Burton

THE HOUSE OF FORTUNE

Copyright © Peebo & Pilgrim Ltd, 2022 All rights reserved

© Гусакова К., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Год 1705‐й
Наследие

I

В свои восемнадцать Тея уже слишком взрослая, чтобы отмечать дни рождения. Ребекке Босман в декабре исполнилось тридцать, и она ни словом не обмолвилась – вот это мудрость. В постели, темным январским утром, Тея дрожит под одеялом. Внизу, в гостиной, препираются тетя и Корнелия, а отец сдвигает в сторону стол для завтрака на ковре. Так всегда начинается празднование дня рождения Теи – на этом ковре. Непреклонная традиция, забава притвориться искателями приключений, которые довольствуются тем, что добыли. Нынче это жалкая причуда, ведь никто из них годами не покидал городских стен. И вообще – что не так со столом? У них добротный стол, им следует пользоваться. Взрослые люди пользуются столами. Если бы Ребекке Босман пришлось терпеть праздничный завтрак, у нее он точно прошел бы за столом.

Но Тея не может им ничего такого сказать. Ей невыносимо спускаться вниз и видеть, как тетя Нелла, отвернувшись, расправляет потрепанные бумажные гирлянды, которые наверняка уже висят на огромных замерзших окнах. Как отец уставился на потертый ковер. Как Корнелия, ее старая няня, с тоской смотрит на маленькие пуфферты ¹, над которыми хлопотала всю ночь. Тея совсем не хочет их расстраивать, но не знает, как избавиться от роли, которую они ей навязали, роли их общего дитяти. Может, сегодня она и становится женщиной, но радость семьи всегда будет пропитана страхом потери.

Все начинается со сладкого, приправленного специями аромата, что доносится снизу и струится из-под двери спальни. Пуфферты с розовой водой, на которых, без сомнения, значится имя Теи, а то вдруг она его позабыла. Рассыпчатая болтунья с тмином от Корнелии, чтобы пленить Тею, горячие булочки, чтобы ее согреть. Делфтское сливочное масло – особое угощение – и наперсточек сладкого вина для взрослых. Тея откидывает одеяло, но все еще не может заставить себя встать, не чувствует воодушевления при мысли о делфтском масле. Одна надежда – это что ей купили билеты в Схаубург ², чтобы она снова увидела выступление Ребекки Босман. А потом, когда спектакль закончится, она ускользнет к Вальтеру, единственному человеку, способному ее освободить.

«Уже скоро, – думает Тея. – Скоро мы будем вместе, и все наладится. А пока – затянувшееся, затхлое детство».

В конце концов, собравшись с силами влезть в тапочки и халат, Тея медленно спускается по лестнице, чтобы никто не услышал, и заставляет себя быть благодарной. Она должна постараться не разочаровать семью. Обычно Тею не смущало, что они устраивают шумный праздник по случаю ее дня рождения, но между детством и восемнадцатилетием лежит целая пропасть. Им придется начать относиться к ней как ко взрослой. И может, в этот день рождения кто‐нибудь даст Тее то, чего она действительно так жаждет, – и расскажет ей о матери, подарит историю или хотя бы забавный случай! Да, мы все знаем, что сегодня самый тяжелый день в календаре семьи Брандт. Да, восемнадцать лет назад в этом самом доме умерла Марин Брандт, подарив Тее жизнь. «Но кому в этот день может быть хуже, чем мне, – думает Тея, шагая по выложенному плиткой коридору, – мне, выросшей без матери?»

Каждый год они только и говорят о том, насколько Тея выросла за двенадцать месяцев, насколько она теперь красивее или умнее, будто Тея становится совершенно новым человеком. Будто каждое восьмое января, всегда холодное и тоскливое, она вылупляется для них из яйца. Но Тея не хочет слушать о том, как она растет и меняется. В день своего рождения она хочет посмотреть в зеркало и увидеть мать, узнать, кем она была и почему отец никогда о ней не заговаривает. Почему в ответ почти на все вопросы Теи они лишь мрачно переглядываются и поджимают губы. Тея колеблется, прижимаясь спиной к стене. Быть может, прямо сейчас они там обсуждают Марин Брандт.

Искусная в подслушивании, Тея ждет в тенях у гостиной, и надежда стоит в горле комом, не давая дышать.

Нет. Они препираются о том, согласился ли кот Лукас надеть праздничный воротничок.

– Кот его ненавидит, Корнелия, – говорит тетушка. – Только посмотри ему в глаза. Его вырвет на ковер.

– Зато это рассмешит Тею.

– Нет, если ей придется есть пуфферты рядом с лужей рвоты.

Лукас, их желтоглазый бог объедков, возмущенно мяукает.

– Цветочек, – вмешивается отец Теи, – позволь Лукасу позавтракать раздетым. Позволь, пусть. Может, он приоденется к ужину.

– Нет в вас чувства праздника, – парирует Корнелия. – Коту воротник нравится.

Привычный ритм их голосов – а другого Тея, в общем‐то, почти и не знает. Она закрывает глаза. Раньше она любила слушать Корнелию, тетю Неллу, отца, сидеть у их ног или вешаться им на шею, чтобы они обожали ее и ласкали, тискали, дразнили. Но нынче ее интересует совсем другая музыка, и не им на шею она хочет броситься. И этот разговор о том, стоит ли их огромному коту надеть воротничок, вызывает у Теи острое желание оказаться где‐нибудь в другом месте. Оказаться подальше от них и начать собственную жизнь, потому что никто из них не знает, каково это – быть восемнадцатилетней.

Она делает глубокий вдох, затем выдох и входит в гостиную. Все члены семьи как один поворачиваются к ней, их глаза загораются. К ногам Теи подбегает Лукас, изящный, несмотря на размеры. Окна, как она и предполагала, украшены бумажными гирляндами. Как и Тея, все до сих пор в ночных рубашках – еще одна праздничная традиция, – и ей отвратительно видеть очертания их старых тел. Стоит признать, тетя Нелла в свои тридцать семь выглядит довольно неплохо, но вот отцу уже сорок один, а мужчина в сорок один должен спускаться к завтраку не иначе как полностью одетым. У Корнелии такие широкие бедра – неужели ее совсем не смущает, что сорочка просвечивает? «Мне было бы стыдно, – думает Тея, – ни за что не позволю своему телу так болтаться». И все же они ничего не могут с этим поделать. Корнелия все время повторяет: «Ты стареешь, у тебя раздаются бедра, а потом ты умираешь». Но Тея будет как Ребекка Босман, способная влезть в одежду, которую носила еще в возрасте Теи. «Секрет, – говорит Ребекка, – заключается в том, чтобы как можно быстрее проходить мимо всякой пекарни». Корнелия бы на такое не согласилась.

– С днем рождения, Тыковка! – сияет Корнелия.

– Спасибо, – благодарит Тея, стараясь не морщиться от прозвища.

Она подхватывает Лукаса на руки и идет к остальным, собравшимся на ковре.

– Такая высокая! – говорит отец. – Когда же ты перестанешь расти? Никак за тобой не угонюсь.

– Папа, я такая уже два года.

Он заключает ее в долгие объятия.

– Ты идеальна.

– Наша Тея, – говорит тетя.

Тея встречается с ней взглядом и отпускает Лукаса. Тетя Нелла пытается удержать отца от чрезмерной похвалы. Тетя Нелла всегда первой находит недостатки.

– Давайте есть, – говорит Корнелия. – Лукас, не смей…

Котяра, без воротничка и ничем не обремененный, уже сжимает в зубах кусочек яйца. С ним он и убегает в угол, демонстрируя пышные меховые панталоны песочного цвета. Амстердамцы, как правило, не любят держать дома животных, опасаясь, что их свежевымытые полы запятнают отпечатки лап, в чистых углах будет появляться помет, а мебель окажется зверски изодрана. Но Лукасу безразлично общественное мнение. Он знает, что он идеален, и он – источник утешения для Теи.

– Самое жадное создание на всем Херенграхте, – ворчит тетя Нелла. – Мышей ловить отказывается, а вот завтрак наш слопает с удовольствием.

– Оставь его, – говорит Тея.

– Тыковка, – зовет Корнелия. – А вот и пуфферты в честь твоего дня рождения.

На крошечных булочках написано имя – ТЕЯ БРАНДТ.

– Есть розовый сироп или, если хочешь к ним чего‐нибудь послаще…

– Нет-нет, этого достаточно. Спасибо. – Тея садится на ковер, поджимает под себя ноги и быстро, один за другим, отправляет в рот пару пуффертов.

– Помедленнее! – укоряет ее Корнелия. – Отто, булочку с маслом и яйцом?

– Пожалуй, – отзывается тот. – Мои колени не переживут ковра. Я посижу на стуле, если никто не возражает.

– Тебе же не восемьдесят, – фыркает тетя Нелла, но отец Теи пропускает ее слова мимо ушей.

Женщины устраиваются на ковре. Тея чувствует себя нелепо – хорошо, что никто с улицы не заглянет в окна.

– Глоточек вина? – предлагает ей тетя Нелла.

Тея выпрямляется, поставив тарелку на колено.

– Правда?

– Тебе восемнадцать. Уже не ребенок. Держи. – Тетушка протягивает ей маленький бокал.

– Вино из Мадейры, – добавляет отец. – У нас в Ост-Индской компании нашелся неучтенный бочонок, отдавали за полцены.

– И слава богу, что нашелся, – вторит тетушка. – Мы не можем вот так взять и покупать мадеру бочонками.

На лице отца мелькает раздражение, и тетя Нелла краснеет, уставившись на завитки коврового орнамента.

– Давайте поднимем тост, – продолжает отец. – За нашу Тею. Пусть она всегда будет в добром здравии…

– Сыта, – подхватывает Корнелия.

– И счастлива, – подсказывает Тея.

– И счастлива, – повторяет тетушка.

Тея глотает вино, что прокатывается горячей дорожкой к желудку и взрывается там теплом, придавая ей смелости.

– Каким он был, – спрашивает она, – день моего рождения?

На ковре тишина, на стуле тишина. Корнелия берет еще один пуфферт и накладывает сверху болтунью.

– Ну? – не отстает Тея. – Вы все там были.

Тетя Нелла переглядывается с отцом Теи.

– Ты же присутствовал при этом, да, папа? Или я пришла в этот мир одна?

– Все мы приходим в этот мир в одиночестве, – говорит ее тетя.

Корнелия закатывает глаза. Отец молчит. Всегда одно и то же.

Тея вздыхает.

– Вы были не рады моему рождению.

Ее семья оживает, все в ужасе поворачиваются к Тее.

– О нет, – возражает Корнелия. – Очень рады! Ты стала настоящим счастьем.

– Я стала концом чего‐то, – говорит Тея.

Тетя Нелла закрывает глаза.

– Ты стала началом, – говорит отец. – Самым лучшим началом на свете. Так, думаю, пришло время подарков.

Тея понимает: она снова потерпела поражение. Теперь проще всего съесть еще одну булочку с маслом и развернуть подарки, которые для нее приготовили. Коробка ее любимого коричного печенья от Корнелии, а от тетушки с отцом – да, они уделяли внимание хотя бы частичке ее души – пара билетов на сегодняшний показ «Тита».

– Места на балконе? – Сердце Теи трепещет. Подарок поистине щедрый. – О, спасибо!

– Не каждый день тебе исполняется восемнадцать, – улыбается отец.

– Мы прекрасно проведем время, – говорит Корнелия. – Ты и я.

Тея смотрит на их сияющие лица. Ясно, они уже решили, кто будет ее сопровождать – все логично, ведь отцу скоро на работу в Ост-Индскую компанию, а тетушке не нравится театр.

– Спасибо, Корнелия, – говорит Тея, и старая няня сжимает ее руку.

«Тит» – жестокая пьеса, таких еще поискать. Тея больше любит романтические истории. Лесные идиллии, островные мечты, где все сперва запутанно, а потом становится на свои места. Тея с тринадцати лет тащила в городской театр или тетю, или Корнелию. Приезжали пораньше, платили за вход и два стювера ³ сверху за стоячие места, не надеясь попасть в бельэтаж, что уж говорить про ложу. Потом ждали, пока зал заполнят еще шестьсот девяносто девять зрителей. Во время побега в комедию или трагедию Тее кажется, будто она наконец на своем месте. Когда ей исполнилось шестнадцать, после долгих просьб и слезных уговоров, несмотря на ярое упорство Корнелии, семья согласилась разрешить Тее время от времени совершать пятиминутную прогулку в театр самостоятельно, при условии, что после она сразу же вернется домой. До знакомства с Вальтером за кулисами полгода назад Тея честно выполняла свою часть договора. Но все меняется. Приходится прибегать к хитрости. Тея преувеличивает длительность постановок, чтобы урвать немного времени с Вальтером. Она даже придумывает названия пьес и дни показов, чтобы найти его за кулисами. Семья ни разу ее не заподозрила. Никто не проверяет, ставит ли театр тот или иной фарс или трагедию. И пусть иногда Тея чувствует вину, их с Вальтером любовь слишком важна. Их ненаписанный роман, разыгранный в черных коридорах Схаубурга, – слова его незыблемы, запечатлены в самом сердце. Тея знает, что никогда от этого не откажется.

– Не забудь про вечер, – говорит тетя.

Тея отрывает взгляд от пары билетов, которые держит в руке.

– Вечер?

Она все замечает – короткий, неглубокий вздох, свидетельство раздражения тетушки Неллы.

– Неужели запамятовала? Крещенский бал у Саррагонов. Тея, это чудо, что нас пригласили. Я ради этого обхаживала Клару Саррагон с самого Михайлова дня.

Тея смотрит на каменное лицо отца и решает рискнуть.

– Вам не нравятся эти люди. Зачем нам вообще туда идти?

– Потому что мы должны, – отвечает тетя и подходит к длинным широким окнам гостиной, чтобы взглянуть на тянущийся за ними канал Херенграхт.

– Но почему мы должны? – не сдается Тея.

Никто не отвечает. Тогда она решает разыграть последний козырь.

– Разве Клара Саррагон не владеет плантациями в Суринаме?

Атмосфера тут же накаляется. Тея знает, что ее отца отправили в эту колонию и сделали рабом, а в возрасте шестнадцати его привез в Амстердам ее ныне покойный дядя. Тее удалось услышать лишь одну историю о том времени из уст Корнелии – как амстердамские женщины сажали певчих птиц отцу на волосы, и этот образ всегда вызывал у Теи глубокую неприязнь. А в остальном настоящие знания о прошлом отца скрыты в колодце, который ей не раскопать. Где отец был до того, как оказался в Суринаме, как ему жилось в колонии, Тее неведомо. Отец никогда об этом не заговаривает. Его прошлое – пустота, столь же бездонная, как тишина вокруг ее белой матери, очередная невысказанность, что пронизывает их дом, словно туман. Отто Брандт с тем же успехом мог вылупиться из яйца.

Тея сыта по горло их молчанием. Всякий раз, напирая на Корнелию, Тея получает один ответ: «Я из сиротского приюта, – говорит Корнелия. – А твоего отца забрали из его первого дома. Такова наша судьба. Этот дом – наша гавань. Здесь мы живем. Здесь наше место».

Но что, если ей больше не хочется оставаться в гавани? Тея задается этим вопросом про себя, но никогда не набирается храбрости высказаться вслух.

– То, чем владеет или не владеет Клара Саррагон, не имеет к тебе никакого отношения, – сурово говорит тетя. На отца Теи никто не смотрит. – Не забудь. Сегодня, в шесть часов вечера. В наших лучших нарядах.

– В том, что от них осталось, – замечает Тея.

– Именно, – вздыхает тетя.

– Иди одевайся, Тыковка, – бодрым голосом произносит Корнелия. – Я поднимусь и помогу с прической.

Тея бросает взгляд на отца, который теперь смотрит в окно. Чувствуя легкий укол стыда, она разворачивается и оставляет семью изнывать в стенах гостиной. Поднимаясь по лестнице в полумрак верхнего коридора, Тея выбрасывает из головы бал у Саррагонов и свое небрежное упоминание Суринама и думает о единственно важном подарке на день рождения. Она будет счастлива увидеть, как Ребекка творит чудеса на сцене, но за нарисованными декорациями Тею ждет нечто более реальное. Любовь всей жизни Теи, смысл ее существования. Никакой унылый бал у амстердамской знати не испортит предвкушение встречи с Вальтером Рибиком.

II

К половине двенадцатого Тея и Корнелия уже уходят, кутаясь в шарфы и болтая без умолку, и Нелла остается наедине с Отто. Измученные завтраком, они вдвоем, уже одетые, возвращаются в гостиную, чтобы осмотреть руины своих прежних усилий. Дом кажется тихим и пустым, а Лукас, наевшись яиц, крепко спит, меховая подушка на подушке. Нелла оглядывает голые стены, скудный огонь в камине. Они не заботились об этой комнате многие месяцы, она слишком большая, ее трудно отапливать, и здесь слишком много твердых поверхностей. В конце декабря, когда замерзают каналы, дом пронизывает отчетливая отстраненность города.

Выйти на улицу – испытание на выносливость, дождь вымачивает шерстяной капюшон, ветер, словно ледяные пальцы, пробирается под одежду. Нелла мечтает о более светлых утрах, о не таких коротких днях, о том, чтобы спрятать свой поношенный меховой воротник в сундук до следующего года. После утреннего праздника от отборных дров осталось всего ничего, но огонь обычно нужен лишь на рабочей кухне и в спальнях. Нет смысла отапливать основную часть здания, большого и гулкого, потому что мебель проредили, а гобелены продали. У них есть запасы торфа, но запах от него ужасный. Нелла всем сердцем жаждет весны.

– Вряд ли мы устроим такое в честь ее девятнадцатилетия, – говорит Нелла. – Видел выражение ее лица?

– Ей понравилось, – возражает Отто.

– Нам нужно чаще показываться на людях, – меняет тему Нелла. – Заверять горожан, что здесь все идет своим чередом.

– Подобное представление становится утомительным.

– Прекрасно понимаю.

– Нам нужно быть гораздо благоразумнее с запасами, Нелла. Целый гульден на свечи из пчелиного воска?

– Мы отмечали ее день рождения, – говорит Нелла, избегая взгляда Отто, не желая признаваться, что поставила свечи для себя самой, в память о временах, когда дом был наполнен ароматом меда. – Помнишь, – осторожно начинает она, потому что Отто не любит ностальгировать, – как мы жгли розовое масло?

– Разве?

– Лучшее в городе, от торговца, который привозил его из Дамаска. Весь дом им благоухал. – Нелла умолкает. – Я не жалею. А может, жалею? – Она обводит стены ладонью. – Сейчас мы продаем картины, чтобы расплатиться с мясником.

Отто вздыхает. Нелла взбивает одну из оставшихся подушек, поднимая в воздух клубы пыли. Она сидит, положив подушку на колени, словно собирается ее побаюкать, обхватив ладонями резные львиные головы – украшение стула. В знакомые гривы вплетены листья аканта. Закрыв глаза, Нелла обводит пальцами деревянные морды и мысленно обращается к Богу – а еще, почему бы и нет? – к Афродите: «Пусть сегодня все получится. Пусть кто‐нибудь ее возжелает».

Она открывает глаза. Отто изучает ее взглядом. Неодобрительным.

– Я знаю, что ты не хочешь идти на бал, – говорит Нелла.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что находишь общество Клары Саррагон приятным?

– То, что я нахожу приятным, не имеет значения. Что касается Клары Саррагон, я буду избегать ее всеми силами. Мы туда идем ради Теи.

– Чтобы на нее пялились, чтобы о ней тайком шептались? Всю свою жизнь я старался, чтобы из моего ребенка не делали зрелище. А там сделают. И мы сами ее туда отправляем.

– Может, и хорошо, что люди ее заметят. Тея красива, образованна. Она заслуживает шанса.

– Шанса на что?

Нелла не осмеливается произнести главное слово: замужество. Отто смотрит в пустой камин, поджав губы.

– Ты не представляешь, каково это, когда тебя замечают, как меня, как Тею, – говорит он. – Все не так, как ты думаешь.

Нелла прикусывает язык. Амстердам – портовый город, полный разнообразия. Есть французы-гугеноты, прибывающие сюда, чтобы спастись от кровожадности католиков, – всегда прагматичный город оценил их ткацкое мастерство, они берутся за шелка, что текут сюда рекой с востока, и шьют красивую одежду, в которой расхаживают амстердамцы. Есть рабочие из Германии, Швеции, Дании, Англии, готовые стать горничными или строителями. Есть богатые португальские иудеи-купцы, которые приезжают со своих плантаций в Бразилии, чтобы купить дома у Золотой излучины ⁴, – они наполняют улицы непонятными порхающими мелодиями двух языков. В доках обитают люди с Явы и из Японии: моряки, врачи, торговцы, путешественники, продавцы безделушек. А в еврейском квартале живут мальчики и девочки, которые начинали жизнь на африканском континенте, в местах, которые Неллу не учили называть, – теперь они бегают с поручениями по голландским мостовым или таскают на себе футляры с музыкальными инструментами. Играют на одном балу за другим, а гости считают их интересным дополнением.

Но, несмотря на все это неравномерное многообразие, на протяжении всей жизни Теи Нелла замечала особенные взгляды – то пристальные, то беглые, – направленные на девочку, особенно если у той съезжала шапочка и наружу выбивались темные кудри, буйное и утонченное доказательство, кто она по рождению. У Теи глубокие карие глаза и кожа цвета охры – на летнем солнце она становится темнее, тогда как Нелла и Корнелия розовеют. Нелла видела эти взгляды, но не чувствовала их на себе, и все это уже восемнадцать лет как разделяет ее с Отто.

– Это город надзора, – говорит он. – Одной рукой мы удерживаем мир, а ногтями другой выцарапываем то, что скрывается под поверхностью. Так что помни, каково Тее.

– Я помню. Мы делаем все, что можем. Но разве у нас есть выбор, Отто? Хочешь, чтобы мы прятали ее вечно? Единственное дитя, другого ни у кого из нас не появится, а на входной двери даже не было бумажных и кружевных украшений в честь того, что у нас родилась девочка.

Отто смотрит на Неллу.

– У нас?

Она пропускает вопрос мимо ушей.

– Ни отцовского чепца тебе, чтоб дразнили и хлопали по спине. Ни отсрочки от уплаты городских налогов. Ни праздника, ни танцев, ни музыки. Никто не подносил малышку к окнам, чтобы соседи поздравляли нас и нахваливали, какая она полненькая и хорошенькая. Ни матери.

Она унеслась слишком далеко, и теперь в комнате с ними – мать Теи, Марин. Высокая, прямая, с ласковым взглядом серых глаз. Марин, которая умерла спустя несколько часов после рождения Теи, оставила их в бушующем море с младенцем, без карты и компаса, без представления, какая судьба их ждет. Они никогда не заговаривают о матери Теи в смешанной компании. Насколько в городе знают, Тея – оставшаяся без матери темнокожая наследница, загадка, за которую семья готова умереть. А выяснять дальше никому не интересно, да и нужды не возникало. Но Неллу по-прежнему поражает, как в племяннице отражаются черты Марин, как поворот головы Теи, изгиб ее губ, звук вздоха напоминает о ее ушедшей матери.

Когда Тее исполнилось примерно шесть месяцев, Нелла, Отто и Корнелия договорились, что самым разумным и милостивым будет не рассказывать ей слишком много о ее запретном зачатии, о подробностях смерти ее матери и последующем сокрытии самой Теи. Трудно говорить с ребенком о таких вещах, и семья целые годы не напрягала этот мускул. Они не хотели связывать Тею с виной и стыдом того времени, тем более – с ужасом. Правильно это или нет, но Тея стала исключительно дочерью своего отца, племянницей своей тети и подопечной Корнелии. Она не была чем‐то запретным. Она была Теей. Пусть и остается Теей.

Они научились жить с негласной темой Марин, пока молчание не превратилось в пустоту, растворившись в панелях, проникнув в мебель. Они отодвинули Марин в тень. У Теи недолго была мать, но теперь она умерла. Задавать вопросы было невозможно, ведь для этого не находилось причин. Решение они приняли просто потому, что жили в нетерпимом обществе. Марин родила ребенка, не будучи замужем. Марин и Отто никогда не сумели бы пожениться, не в этом мире, и они зачали ребенка, каких мало кто видел на Золотой излучине. Несмотря на все эти сложности, они чудом умудрились вырастить крепкую и полную веры в себя девочку.

«О чем мы только думали, – недоумевает Нелла. – Нельзя похоронить мать и ожидать, что она никогда не вернется. Я должна была знать».

Тея никогда не расспрашивает тетю напрямую: «Какой была моя мать?» Вместо этого она обрушивает все на себя: «Ты меня не хотела. Ты не была рада моему рождению». Во многих отношениях это еще хуже. Во многих отношениях они вообще не преуспели.

– Мы делали то, что должны, дабы ее защитить, – говорит Отто, словно прочитав мысли Неллы.

– И теперь ей нужна иная защита. Позволь мне найти ее для Теи. Позволь мне найти для нее немного пиров и музыки. У нас ушло так много времени, чтобы вернуться в город. В прошлом году я столько сил приложила, распивая чай с людьми, которых предпочла бы столкнуть в канал.

Нелла в отчаянии. Они вдвоем уже так много раз вели этот разговор – и упирались в тупик.

– Теперь, когда она старше, все только хуже, – говорит Отто. – Люди стали наглее. Меньше любопытства, больше откровенного шока. Мы с Теей не единственные в городе, кто так выглядит. Далеко не единственные. Но, возможно, мы одни из немногих, кто так хорошо одевается, и именно это людям так ненавистно.

Нелла помнит, как шестилетняя – не старше! – Тея цеплялась за юбки Корнелии на овощном рынке. Покупательница рядом с ними глянула вниз, и любопытство на ее лице быстро сменилось едва ли не голодом.

«О, что за существо! – вскричала она, запуская пальцы в черную копну волос Теи. – Никак не пойму. Она… о, не может быть!»

«Не ваше дело», – ответила Корнелия, отстранив Тею и взяв в руку кочан капусты, словно гранату.

За последние восемнадцать лет капустных женщин и мужчин встречалось много: большеголовых и бледных, с интеллектом овоща. Можно даже сказать, что имя капустным легион. А еще есть девочки и мальчики потемнее Теи, есть афробразильские служанки, которые стоят перед синагогами с утра пораньше, чтобы занять для госпожи место получше, есть жены португальских торговцев. В детстве Тея любила слушать, как девчонки окликают друг друга по имени, на португальском или иврите, – Франциска, Изка, Грасия. Не раз она тянула Неллу за руку, чтобы они остановились и поглядели. Нелла замечала, как с возрастом Тея стала пытаться поймать взгляд этих служанок, надеялась получить в ответ хоть каплю понимания. Но, за исключением одной-двух, девушки не смотрят ей в глаза. Не хотят неприятностей, полагает Нелла. Тею отличает от них не такая темная кожа – наследство матери. Или, может, как говорит Отто, виновата одежда Теи: простой крой, но более изысканная, долговечная ткань. Или, может, дело не в том и не в другом. Нелла всегда считала себя в подобных вопросах полной невеждой.

– Ее защитит богатство, если Тея найдет его на балу, – говорит она и колеблется. – Ее защитит брак.

– Брак, – роняет Отто. – Брак – не гарантия выживания. Уж ты‐то должна это знать, как никто другой.

Они встречаются взглядом. Ступают на опасную почву.

– Моей дочери лучше остаться здесь, – говорит Отто.

– А ты ее спрашивал, хочет ли она этого? Ты видел наш гроссбух. Ты знаешь, насколько все худо. Мы с тобой не вечны, – не сдается Нелла. – И что тогда? Хочешь, чтобы она осталась одна в этом огромном склепе, без дохода, без защиты?

Отто поднимается на ноги.

– Нет, конечно.

– Но хотя бы, – продолжает Нелла, пытаясь разрядить обстановку, – Корнелия точно никогда не умрет. Корнелия переживет нас всех.

Неохотная улыбка Отто на миг дарит им обоим облегчение. Эти восемнадцать лет отразились на их лицах, но Корнелия гремит сковородками на кухне так, словно ей по-прежнему двадцать, готовая сразиться с птицей, с рыбой, с любым упрямым клубнем. Так или иначе поверишь в ее бессмертие.

– Тея здесь не для того, чтоб нас спасать, Петронелла, – говорит Отто. – Она ничего нам не должна.

– Боже милостивый. Я знаю.

– Уверена? – Отто смотрит Нелле прямо в глаза. – Если ты так глубоко веришь, что брак обеспечит ей будущее, то почему бы тебе не выйти замуж самой? Тебе больше не нужно беспокоиться о ее воспитании. Тебе тридцать семь, а ей всего восемнадцать.

– Мне было восемнадцать, когда я вышла замуж.

– И посмотри, чем все кончилось.

– Отто…

– Ты достойная партия. Саррагон пригласила тебя на свой бал. Люди считают тебя богатой вдовой, чуточку скандально известной, но при этом хозяйкой дома на Херенграхт…

– Дома, который Йохан оставил тебе! Лично у меня нет состояния.

Отто вздыхает:

– Найдется человек, который подарит тебе то, чего ты желаешь.

Он уходит к окну, и Нелла вскакивает, чтобы присоединиться.

– И чего же я желаю?

Отто ничего не говорит вслух, однако Нелла знает, о чем он думает. Что она хочет детей. Его догадка ранит, как он, возможно, и предполагал. Нелла знает, какой ее считают в городе. Тридцать семь, немолода. Давно овдовевшая, незамужняя, бездетная. Замкнутая, сдержанная, скромно одетая. Однако во многих отношениях Нелла понятия не имеет, кто она такая. Она думала, что станет приземленной, незыблемой, уверенной в себе. Ей не хватает твердости, она слишком неустойчива – вот-вот унесет ветром или утащит в озеро. Может, врач счел бы ее меланхоличной? Годы Неллы – вода, они утекают сквозь пальцы. Ее разум затуманен, и здесь ничего удивительного. Раньше ей казалось, будто ее мысли заключены в раковину наутилуса, бесконечные мерцающие спирали, что поднимаются из глубин черепа.

– Ты желаешь обрести собственный дом, – произносит Отто.

– Мой дом здесь. Брак с Йоханом изменил мою жизнь к лучшему.

– Обычно ты говоришь иначе.

Нелла пропускает это мимо ушей.

– Найдется мужчина, который сделает то же самое и для Теи.

– Он лгал тебе о том, какой станет эта жизнь, и ты расхлебываешь эту ложь последние восемнадцать лет. Думаешь, он единственный, кто способен так поступить?

Нелла принимает удар.

– Марин тоже лгала. И все же ты ее никогда не винил.

Отто возвращается к центру гостиной.

– Почему бы тебе просто не продать свою трущобу? – спрашивает он. – Выручили бы малость денег.

Внутри Неллы что‐то обрывается и пульсирует. Только не это. Только не трущоба. Время от времени Отто любит вспоминать дом ее детства в Ассенделфте, куда она ни разу не возвращалась с того самого дня, как ей было приказано отправиться в Амстердам и стать женой Йохана Брандта. Даже после смерти ее сестры Арабеллы, последней из родни, четыре года назад Нелла упрямо отказалась совершить путешествие в прошлое. Вместо этого она заплатила человеку, который осмотрел дом и составил отчет. Сведения ужасали, и Отто прекрасно все знает: большие дыры в крыше, верхний этаж непригоден для жилья, озеро заросло, земля, вероятно, бесплодна. То, что раньше было огородом, заполонили коровы, а еще нанятому человеку показалось, будто в кухне и комнатах первого этажа долгими месяцами скрывалась банда разбойников, которые разводили костер прямо посреди ковров и били окна. Деревенские жители по соседству утверждали, что в доме водятся привидения. Нелла прочитала достаточно, чтобы приказать заколотить дом. Возвращаться она не намеревалась.

Но даже много лет назад, когда Нелла покидала отчий дом, он уже был местом потерь, страха и запустения, просто она не говорила почему. Она упорно трудилась, чтобы превратиться из Неллы, которая жила там, в Неллу, которая живет здесь. Тот дом и правда ее собственность, что висит на шее камнем – ее камнем, и ничьим больше.